Но дальше – дальше началось искусство берлинского кинематографиста 1982 года. Сцена с речью в Рейхстаге размылась, потускнела, и на ее месте проступила, все четче и четче, новая картинка. Веймарская депрессия, еще до Гитлера; голодные, лишившиеся надежды немцы. Безработные. Банкроты. Потерянные. Побежденная нация, не имеющая будущего.
Именно отсюда начался закадровый комментарий, мелодичный, но твердый голос опытного актера, нанятого Готтлибом Фишером, – по имени Алекс Сорберри или что-то вроде того – начал накладывать присутствие своей ауры, интерпретируя видеоряд. А видеоряд уже показывал морские сцены – как Королевский военно-морской флот Великобритании поддерживал блокаду в год после Первой мировой; как он целенаправленно и успешно морил голодом, навсегда калечил нацию, которая сдалась давным-давно и сейчас была полностью беззащитна.
Адамс остановил просмотр, откинулся и зажег сигарету.
Неужели ему действительно нужно выслушивать мурлыкающий голос Александра Сорберри, чтобы понять месседж Версии A? Просидеть все двадцать пять достаточно длинных серий, а затем, когда это испытание закончится, перейти к столь же длинной и изощренной Версии B? Он ведь знал этот месседж. Алекс Сорберри в Версии A; какой-то восточногерманский профессионал, аналог Сорберри, в Версии B. Он знал оба месседжа… ибо как существовали две разные версии, существовали и два разных месседжа.
Сорберри в тот момент, когда сканер выключился, дав Адамсу благословенную передышку, как раз собирался продемонстрировать один любопытный факт: связь между двумя сценами, разнесенными по времени на двадцать с лишним лет. Британская блокада 1919 года – и концентрационные лагеря, полные голодающих, умирающих скелетов в полосатых робах в 1943-м.
Это британцы вызвали к жизни Бухенвальд, таким был посыл пересмотренной истории от Готтлиба Фишера. Не немцы. Немцы были жертвами, в 1943-м точно так же, как и в 1919-м. А следующая сцена в Версии A покажет жителей Берлина в 1944-м, рыскающих по лесам вокруг Берлина в поисках крапивы на суп. Немцы голодали; вся континентальная Европа, все люди в концлагерях и вне их – голодали. Из-за британцев.
И это было так очевидно, ведь тема поднималась вновь и вновь в каждой из двадцати пяти мастерски сложенных вместе серий. Такой была «окончательная» история Второй мировой войны – во всяком случае, для жителей ЗапДема.
Зачем это смотреть? Адамс спрашивал себя снова и снова, пока курил свою сигарету, подрагивая от физической и моральной усталости. Я же знаю, что тут демонстрируется. Что Гитлер был эмоциональным, ярким, капризным и нестабильным – но это само собой; это же было так естественно, лгал фильм. Потому что он был просто-напросто гением. Как Бетховен. А все мы восхищаемся Бетховеном; гениям мирового уровня нужно прощать их эксцентричность. И да, надо признать, что Гитлера в конце концов довели до края, до психопатической паранойи… из-за нежелания Англии понять, осознать грозящую реальную опасность от сталинской России. Особенности личности Гитлера (а он, что ни говори, подвергался огромному и длительному стрессу во время Первой мировой войны и Веймарской депрессии, как и все немцы) заставили более флегматичных в целом англосаксов ошибочно предположить, что Гитлер «опасен». А на самом-то деле – серию за серией Алекс Сорберри будет промурлыкивать этот месседж – обычный ЗапДемовский телезритель откроет для себя тот факт, что Англия, Франция, Германия и Соединенные Штаты должны были стать союзниками. Против настоящего злодея, Иосифа Сталина, с его манией величия и планами по захвату мира… неопровержимо подтвержденными действиями СССР после войны, когда даже Черчилль вынужден был признать, что Советская Россия и есть настоящий враг.
…И была им всегда. Коммунистическая пропаганда, пятая колонна в странах Западной Демократии, все же смогла каким-то образом обмануть людей, даже правительства… даже Рузвельта и Черчилля, и то же самое в послевоенном мире. Взять, к примеру, Элджера Хисса… взять Розенбергов, что украли секрет Бомбы и передали его Советской России.
Взять, к примеру, эпизод, с которого начиналась четвертая серия Версии A. Прокрутив ленту, Адамс остановил ее на этом эпизоде и приник к окулярам сканера, этого современного технологичного хрустального шара, в который смотрели, чтобы узнать – не будущее, но прошлое. И…
И даже не прошлое. А тот фейк, который он сейчас и наблюдал.
Перед его глазами развертывалась сцена из фильма с закадровым комментарием неизбежного, бесящего уже Алекса Сорберри и его масляным умелым журчанием. Сцена, ключевая для итоговой морали Версии A, которую Готтлиб Фишер при буквально небесной помощи военной элиты ЗапДема желал во что бы то ни стало донести до аудитории, – другими словами, это был raison d’être, смысл существования всех двадцати пяти серий Версии A, каждая по часу.
Сцена, что в миниатюре разыгрывалась перед ним, демонстрировала встречу трех глав государств – Рузвельта, Черчилля и Сталина. Место действия: Ялта. Зловещая, роковая Ялта.
И вот три мировых лидера сидели в поставленных рядом креслах, позируя фотографам; это был исторический момент, значение которого было непередаваемо велико. И никто из живых не смеет забыть его, потому что именно здесь – лился голос Сорберри – было принято судьбоносное решение. Вы сами видите его сейчас своими глазами.
Какое решение?
Профессионально вкрадчивый голос шептал в ушах Джозефа Адамса: «На этом месте, в эту минуту, была согласована сделка, что должна была определить судьбу человечества на поколения вперед, еще не рожденные поколения».
– Окей, – громко сказал Адамс, вспугнув безобидного коллегу, сидящего за сканером напротив него. – Извините, – сказал Адамс и дальше уже просто думал, не проговаривая вслух: ну же, давай, Фишер. Покажи нам эту сделку. Как говорится, лучше один раз увидеть. Покажи – или заткнись. Докажи основной посыл этого затянутого «документального» фильма – или проваливай.
И он знал – поскольку много раз видел это раньше, – что создатель фильма как раз собирается показать ее.
– Джо, – раздался рядом женский голос, разбивающий его тугую сосредоточенность; он откинулся назад, поднял взгляд и увидел, что напротив стоит Колин.
– Обожди, – попросил он у нее. – Не говори ничего. Буквально секунду. – И он вновь приник к своему сканеру, пылкий и напуганный, словно какой-нибудь бедолага танкер, подумал он, который в ужасе своей фобии чувствует – а точнее, воображает, что чувствует, – запах Вонючего иссыхания, обонятельный предвестник смерти. Но я-то не воображаю это – Джозеф Адамс знал точно. И ужас внутри него рос, пока не стал невыносимым, но он все же продолжал смотреть, и все это время Александр Сорберри шептал и мурлыкал, и тогда Джозеф Адамс подумал: так ли чувствуют это они там, внизу? Чувствуют ли хоть какой-то намек, след реальности за тем, что они видят? Догадываются ли, что мы кормим их своей собственной адаптацией… И от этой мысли он окаменел.
Сорберри вновь замурлыкал:
– Некий истинный патриот, сотрудник американской Секретной Службы, охраняющей президента США, снял этот поразительный эпизод при помощи камеры с телескопическим объективом, замаскированной под пуговицу на воротнике; поэтому кадры будут несколько нечеткими.
И действительно, две несколько расплывчатые, как и сказал Сорберри, фигуры прогуливались по крепостной стене. Рузвельт и Иосиф Сталин, последний шел, а инвалидное кресло Рузвельта, держащего в руках плед, толкал служитель в униформе.
– Специальный дальнобойный микрофон, – прожурчал Сорберри, – находившийся в распоряжении этого преданного охранника, позволил ему услышать…
Окей, подумал Джозеф Адамс. Все выглядит прекрасно. Камера размером с пуговицу на воротнике; кто в 1982 году вспомнит, что таких миниатюрных шпионских устройств в 1944-м не существовало? И оно проходит, принимается на веру – было принято на веру, когда эта ужасная вещь прошла по кабелю на весь ЗапДем. Никто не написал в Вашингтон, округ Колумбия, в правительство; никто не заявил: «Уважаемые господа: в отношении «камеры в пуговице от воротника» некоего «преданного сотрудника Секретной Службы» в Ялте; настоящим информирую вас, что…». Нет, этого не случилось; а если и да, то письмо тихо похоронили… а может быть, вместе с пославшим его человеком.
– Какую серию ты смотришь, Джо? – спросила Колин.
Он снова откинулся и остановил пленку.
– Ту самую, великую сцену. Где Рузвельт со Сталиным сговариваются, чтобы продать Западные Демократии.
– О да. – Она кивнула и присела рядом. – Та размытая съемка издалека. Кто может забыть? Это вколочено в нас…
– Ты ведь понимаешь, конечно, – сказал он, – какой в этом содержится изъян.
– Нас учили, специально указывая на него. Лично Броуз и учил, а поскольку он жив и является учеником Фишера…
– Сейчас, – сказал Адамс, – никто не делает таких ошибок. При подготовке материалов для чтения. Мы научились, мы стали профессиональнее. Хочешь посмотреть? Послушать?
– Нет, спасибо. Честно говоря, я не очень это люблю.
– Я тоже, – сказал Адамс, – но эта пленка зачаровывает меня; я поражаюсь, что оно проскочило – и было принято. – Он вновь прильнул к сканеру и запустил пленку.
На аудиозаписи можно было разобрать голоса двух размытых фигур. Сильный фоновый свистящий шум, доказательство дальнобойности скрытого микрофона, находящегося в распоряжении «честного охранника», слегка мешал улавливать слова, но понять было можно.
В этом эпизоде Версии A Рузвельт со Сталиным говорили по-английски; Рузвельт – со своим гарвардским произношением, Сталин – с тяжелым славянским акцентом, гортанно, почти нечленораздельно.
Поэтому Рузвельта понять было проще. А то, что он имел сказать, было очень важным, поскольку он заявлял откровенно, не зная о «тайном микрофоне», что он, Франклин Рузвельт, президент Соединенных Штатов, был коммунистическим агентом. Подчиняющимся партийной дисциплине. Он продавал Соединенные Штаты своему боссу, Иосифу Сталину, и его босс говорил: «Да, товарищ. Ты верно понимаешь, что нам нужно; мы договорились, что ты придержишь союзные армии на западе, так, чтобы наша Красная армия могла глубоко зайти в Центральную Европу, до самого Берлина, чтобы установить советское господство вплоть до…» И здесь гортанный, с тяжелым акцентом голос постепенно затухал, поскольку оба мировых лидера выходили из зоны досягаемости микрофона.