– Шариковую ручку. Посмотри на свою руку, ты можешь ею задать кому-то взбучку. Рука и взбучка: вот и получится ручка.
Он кивнул.
– И запрограммировать компьютер напрямую через рукопись. Может быть, ты и права; это загонит меня в депрессию, но хотя бы тошнить так не будет; ненавижу эти желудочные спазмы. – Он начал искать по библиотеке – как бишь она это назвала?
Все еще выполняющий программу риторизатор пищал сам для себя:
– …и вот эта маленькая зверюшка; в крохотной головке умища запаковано жутко много. Может быть, мы с вами и представить не сможем, насколько много. И я думаю, мы можем у нее поучиться.
И так далее и тому подобное. Внутри машины тысячи мельчайших деталей раскручивали проблему, пользуясь дюжиной инфобарабанов; это могло тянуться буквально без конца, но Джо Адамс был занят; он уже нашел ручку, и теперь оставалось найти чистый лист белой бумаги. Черт, ну это-то у него точно должно было быть; он подозвал лиди, который ждал Колин, чтобы проводить ее в свой флэппл.
– Подними весь персонал, – приказал он, – на поиски писчей бумаги для меня. Прочешите все комнаты виллы, включая спальни, даже неиспользуемые. Я отчетливо помню, что видел том или пакет бумаги, или в чем она там выпускалась. Его точно откопали.
По прямой радиосвязи лиди передал команду дальше, и Джо Адамс почувствовал, как здание зашевелилось, все пятьдесят с лишним комнат, как его персонал бросился выполнять команду с того места, на котором она его застала. Он, доминус, буквально собственными ступнями почувствовал кипящую в этом его доме жизнь, и даже внутренний туман отчасти рассеялся, пусть они все и были лишь теми, кого чехи называли роботами, странным славянским словом, означающим рабочие.
Но снаружи туман по-прежнему скребся в стекло.
А когда Колин уедет – знал он, – туман станет царапаться и скрестись еще упорнее, пытаясь попасть внутрь.
Он страстно захотел, чтобы уже настал понедельник, чтобы он уже был в Агентстве, в своем офисе в Нью-Йорке, чтобы его окружали коллеги. И тогда жизнь вокруг не была бы движением мертвых – ну хорошо, неживых – вещей. А самой реальностью.
– А я отвечу тебе, – сказал он неожиданно. – Я люблю свою работу. Собственно говоря, я должен работать; кроме нее, ничего ведь и нет. Не это же все… – Он обвел жестом комнату, в которой они стояли, потом указал на серое, затянутое туманом окно.
– Как наркотик, – сказала Колин проницательно.
– Окей, – кивнул он. – Используя старинное выражение, могу сказать, что ты прям в девятку.
– Эх ты, лингвист, – мягко сказала она. – Правильно – в десятку. Может быть, тебе все же стоит использовать эту машину?
– Нет, – тут же сказал он. – Ты была права; я собираюсь пройти назад до самого начала и попробовать напрямую, лично от себя.
Уже вот-вот кто-то из его персонала должен был, цокая, подойти с чистой белой бумагой; он был уверен, что где-то у него она хранится. А если и нет, то всегда можно поменяться на что-нибудь с соседом, совершить путешествие – безусловно, в окружении и под защитой своей свиты – на юг, в усадьбу и виллу Ферриса Грэнвилла. А уж у Ферриса бумага точно есть; он на прошлой неделе рассказывал им всем на видеоконференции о том, что, господи прости, пишет мемуары.
Что бы, черт продери – или подери, или раздери, – ни значило слово «мемуары».
2
Пора ложиться спать. Так говорили часы, но что, если электричество снова отключалось, как почти на целый день на прошлой неделе; тогда часы могли ошибаться хоть на полдня. И на самом деле, болезненно подумал Николас Сент-Джеймс, вполне могло быть время вставать. А метаболизм его тела, даже после всех этих лет под землей, ни о чем ему не сообщал.
В совмещенном санузле их ячейки, 67-B комплекса «Том Микс», бежала вода; его жена принимала душ. Так что Николас отыскал ее часики на туалетном столике; сравнив время, он обнаружил, что оно совпадает. Ну, значит, так тому и быть. И все же ему абсолютно не хотелось спать. Это дело Мори Соузы, понял он; именно оно терзало его, как орел Прометея, но выклевывало не печень, а мозг. Наверное, так и чувствовали себя заразившиеся Пакетной чумой, подумал он. Проникшие вирусы раздували голову до тех пор, пока она не лопалась, как надутый бумажный пакет. Да, может, я и болен, подумал он. На самом деле. Еще и потяжелее, чем Соуза. А Мори Соуза, главный механик их убежища, «танка», возрастом уже за семьдесят, – сейчас как раз умирал.
– Я выхожу, – крикнула Рита из душа. Вода, однако же, все еще лилась; она еще не выходила. – Я имею в виду, ты можешь зайти почистить зубы, или положить их в стаканчик, или что с ними ты там делаешь.
Что я делаю, подумал он. Болею Пакетной чумой… возможно, тот последний поврежденный лиди, которого они посылали вниз, не был обеззаражен как следует.
А может, я подхватил Вонючее иссыхание – эта мысль заставила Николаса физически содрогнуться всем телом; он представил, как его голова уменьшается в размерах, сохраняя пропорции черт лица, до размеров алебастрового шарика.
– Окей, – ответил он задумчиво и принялся расшнуровывать свои рабочие ботинки. Он чувствовал потребность в чистоте; он тоже примет душ, несмотря на жестокие водные ограничения, действующие сейчас в комплексе по его же собственному указу. Не чувствуешь себя чистым, осознал он, – и ты обречен. Особенно с учетом того, что именно может сделать нас нечистыми, этих микроскопических штук, падающих на нас, которых какой-то разгильдяйский самоходный металлический комплект запчастей поленился вычистить как следует перед тем, как нажать тумблер «вниз» и отправить к нам триста фунтов зараженной материи, горячей и грязной одновременно… горячей от радиации и грязной от микробов. Отличная комбинация, подумал он.
Но на фоне всех этих невеселых раздумий, где-то на заднем плане, все время всплывала одна и та же мысль: Соуза умирает. Что может быть важнее? Просто потому что – ну сколько мы продержимся без этого старого ворчуна?
Примерно две недели. Потому что через две недели их квота поступит на аудит. И на этот раз – а он знал свою и своего танка удачу – это будет один из агентов министра внутренних дел, Стэнтона Броуза, а не генерала Хольта. Ротация. Как однажды сказало изображение Янси на большом экране, это предотвращает коррупцию.
Он набрал на аудиофоне номер клиники танка.
– Как он?
На другом конце линии доктор Кэрол Тай, их терапевт, возглавляющая маленькую клинику, ответила:
– Без изменений. Он в сознании. Спустись к нам; он сказал мне, что хотел бы с тобой поговорить.
– Окей.
Николас прервал связь, крикнул – сквозь шум льющейся воды – Рите о том, что уходит, и вышел из ячейки; в общем коридоре он проталкивался мимо людей, возвращающихся из магазинов и комнат отдыха в свои ячейки, чтобы лечь спать: часы действительно не врали, ибо он видел на многих купальные халаты и стандартного образца шлепанцы из синтетического меха вуба. Да, понял он, и в самом деле пора ложиться. Вот только он точно знал, что все равно не сможет уснуть.
Тремя этажами ниже, в клинике, он прошел через пустые приемные покои – клиника была закрыта, действовал лишь стационар, – а затем мимо сестринского поста; медсестра почтительно встала, приветствуя его, как-никак Николас был их избранным президентом; и, наконец, оказался перед дверью палаты Мори Соузы с закрепленной на ней табличкой «Тихо! Не беспокоить!». Он вошел внутрь.
На широкой белой кровати лежало нечто настолько плоское, настолько раздавленное, что оно могло лишь глядеть строго вверх, словно было отражением, чем-то смутно видимым в пруду, что поглощал свет, а не отражал его. Пруд, в котором лежал старик, был поглотителем всех видов энергии, понял Николас, когда подошел к кровати. Перед ним была одна лишь оболочка; высохшая, словно до нее добрался паук; паук всего мира, или для нас, точнее, подземный паук подземного мира. Но все равно пьющий человеческую жизнь. Даже так глубоко под землей.
Из своей опрокинутой навзничь неподвижности старик сумел шевельнуть губами:
– Привет.
– Привет, старый ты дурачина. – Николас подвинул стул поближе к кровати. – Как ты себя чувствуешь?
Спустя немалое время, словно слова Николаса шли к нему через огромные бездны космоса, старый механик ответил:
– Не слишком хорошо, Ник.
Ты даже не знаешь, подумал Николас, что у тебя. Разве что Кэрол сказала, после того как мы с ней в последний раз говорили о тебе. Он глядел на старика и задумывался, существует ли инстинкт. Он знал, панкреатит смертелен почти в ста процентах случаев, Кэрол сказала ему. Но, конечно, никто не сказал и не скажет об этом Соузе, потому что чудеса случаются.
– Да ты прорвешься, – неловко сказал Николас.
– Послушай, Ник. Сколько лиди мы сделали в этом месяце?
Он прикинул, солгать ли ему или же сказать правду. Соуза не сходил с этой кровати вот уже восемь дней, так что наверняка уже потерял все контакты и не смог бы проверить и уличить его. Поэтому он солгал:
– Пятнадцать.
– Тогда… – Повисла пауза; старик явно прикидывал. Он смотрел вертикально вверх, не переводя взгляд на Николаса, словно бы пряча глаза от стыда. – Мы все еще можем выполнить квоту.
– Мне без разницы, – сказал Николас, – выполним ли мы нашу квоту. – Он знал Соузу, был заперт вместе с ним тут, в «Том Микс», все время войны – пятнадцать лет. – Мне важно понимать, выйдешь ли… – О боже, он проговорился, и уже ничего нельзя было сделать.
– Выйду ли я отсюда, – тихо сказал Соуза.
– Само собой, я имел в виду когда. – Он был дьявольски зол на себя самого. Вдобавок он заметил у дверей Кэрол, выглядящую чертовски профессионально в своем белом халате, туфлях на низком каблуке, держащую папку, в которой, без сомнения, была карта Соузы. Не говоря более ни слова, Николас встал, прошел мимо Кэрол и вышел в коридор.
Она последовала за ним. Они стояли вдвоем в пустом коридоре, и Кэрол сказала: