– Слышьте, комиссар, мы вам дадим мешок репы. Политкомиссар Нуньес, сэр. И посмотрим, как вы из нее выжмете бутыль крови. Окей? – По рядам покатился негромкий одобрительный шум.
– Что я и говорил, – сказал Николас комиссару, который вспыхнул и судорожными движениями пальцев начал комкать свои записи. – Ну теперь ты отпустишь их обратно по койкам?
Нуньес громко объявил:
– Между вашим избранным президентом и мною возникли некоторые разногласия. В качестве компромисса я задам всего один, последний вопрос. – Он сделал паузу, разглядывая их; люди ждали с усталым страхом. Единственный отчетливо враждебный голос сейчас молчал; Нуньес имел над ними власть, поскольку – единственный в убежище – был не обычным гражданином, а чиновником самого ЗапДема, и мог вызвать живых полицейских-людей сверху. Или, если агентов Броуза вдруг не оказалось бы поблизости, – группу коммандос, состоящую из вооруженных ветеранов-лиди генерала Хольта.
– Комиссар, – объявил Николас, – задаст только один вопрос. А после этого, слава богу, мы все пойдем спать. – Он уселся.
Нуньес, как бы размышляя вслух, спросил медленным и холодным голосом:
– Как мы можем компенсировать для мистера Янси наши недоработки?
Николас внутренне застонал. Но никто, даже Николас, не имел ни законной, ни какой-то иной власти, чтобы остановить человека, которого враждебный голос из аудитории только что верно назвал их политкомиссаром. И все же по Закону это было не совсем уж плохо. Потому что через комиссара Нуньеса существовала прямая и живая связь между их убежищем и правительством Эстес-парка; теоретически они могли отвечать через него, и даже сейчас, в самом сердце мировой войны, мог существовать диалог между танками и правительством.
Но танкерам было непросто подчиняться ура-патриотической линии Дэйла Нуньеса в любой момент, когда тот – а точней, его начальство с поверхности – считал нужным. Например, сейчас, во время отдыха. И все же альтернатива могла быть еще хуже.
Ему уже предлагали (и он тут же, весьма и весьма постаравшись, навсегда вычеркнул из памяти имена предлагавших) сделать так, чтобы их комиссар однажды ночью бесследно исчез. Но Николас ответил – нет. Это не поможет. Они пришлют следующего. И – Дэйл Нуньес был просто человеком. Не властью. И что, было бы лучше, если бы вы столкнулись с Эстес-парком как с властью, которую вы можете видеть и слышать на телеэкране… но до которой не можете ничего донести?
И поэтому, как ни раздражал его комиссар Нуньес, Николас признавал необходимость его присутствия в «Том Микс». Радикалов, которые пробрались к нему как-то ночью со своей идеей быстрого и легкого решения проблемы с комиссаром, удалось надежно и твердо переубедить. Николас, по крайней мере, на это надеялся.
В любом случае Нуньес был все еще жив. Так что, судя по всему, ему удалось донести до радикальных граждан свою аргументацию… а дело было уже три года назад, когда Нуньес впервые включил пылкого борца и энтузиаста.
Он задумался: а догадывался ли об этом сам Нуньес? Представлял ли себе, как близко он был от смерти и что именно Николас спас его, отговорил потенциальных убийц?
Любопытно было бы знать, какой была бы реакция Нуньеса на это. Благодарность?
Или презрение.
И в этот момент Кэрол подала ему знак, подзывая на виду у всех собравшихся в Колесном зале. Как раз когда Дэйл Нуньес шарил взглядом по рядам, выискивая, кто же ответит на его вопрос, Кэрол – невероятно! – жестом сообщила Николасу, что им надо срочно уйти вместе.
Рядом с ним Рита, его жена, тоже заметила этот знак, этот призыв; с застывшим лицом она уставилась прямо перед собой, притворяясь, что ничего не видит. И Дэйл Нуньес, выбрав свою цель, тоже заметил. И нахмурился.
И все же Николас послушно двинулся за Кэрол вверх по проходу, а затем из Колесного зала, в опустевший коридор.
– Что, ради всего святого, тебе нужно? – спросил он, когда они остались наедине. Нуньес так посмотрел на них, когда они покидали собрание… это ему еще откликнется в свое время; комиссар не забудет.
– Я хочу, чтобы ты подписал документы о смерти, – сказала Кэрол, шагая в сторону лифта. – На бедного старого Мори.
– Но почему именно сейчас? – За этим скрывалось что-то еще; он чувствовал.
Она не ответила; оба они молчали всю дорогу до клиники, до морозильной камеры, где лежало застывшее тело – он мельком заглянул под покрывало и тут же вышел из камеры, чтобы подписать формуляры, что разложила для него Кэрол, все пять копий, аккуратно отпечатанных и готовых к отправке по видеолинии чиновникам на поверхности.
Затем из-за пазухи, из-под своего застегнутого на все пуговицы белого халата, Кэрол достала крохотный электронный аппарат, в котором он узнал записывающее устройство скрытого ношения. Она вынула из него кассету с записью, выдвинула стальной ящик одного из шкафов, в котором на первый взгляд хранились медицинские принадлежности, – и на краткий миг ему открылся вид других кассет с записями и другой электронной аппаратуры, которая явно никак не касалась медицины.
– Что происходит? – спросил он, на сей раз более сдержанно. Очевидно, она хотела сделать его свидетелем, показать записывающее устройство и склад записей, который держала под замком, в тайне от всех. Он прекрасно знал Кэрол, знал очень близко, как и любой другой обитатель «Том Микс», – и все же это оказалось для него неожиданностью.
Кэрол сказала:
– Я записала на пленку речь Янси. Ту часть, ради которой я и пришла, по крайней мере.
– И остальные кассеты с записями в этом шкафу?..
– Да, все это Янси. Предыдущие его выступления. Здесь больше чем за год.
– А это вообще законно?
Кэрол собрала вместе все пять копий свидетельства о смерти Мори Соузы и вложила их в приемное устройство телефакса, который вот-вот должен был отправить их по проводам в архивы Эстес-парка.
– Я проверяла. Фактически да, это законно.
Николас облегченно выдохнул.
– Иногда мне кажется, что ты чокнулась.
Ее мысли вечно устремлялись в каких-то неожиданных и странных направлениях, а блеск и сила ее могучего разума постоянно ставили его в тупик; он никогда не поспевал за ней и потому все больше почтительно благоговел перед ней.
– Объясни, – попросил он.
– Заметил ли ты, – сказала Кэрол, – что в своей речи в прошлом феврале Янси, используя выражение coup de grâce, «удар милосердия», произнес его как «грас»? А вот в марте, – она достала из стального ящика табличку, с которой сверилась, – …да, двенадцатого марта – он произнес «ку-де-гра». А потом, в апреле, пятнадцатого числа, снова прозвучало «грас». – Она подняла глаза и испытующим взглядом уставилась на Николаса.
Он устало и раздраженно пожал плечами.
– Отпусти меня спать, давай поговорим об этом как-нибудь в другой…
– Затем, – непреклонно продолжала Кэрол, – в своей речи от третьего мая он еще раз использовал этот термин. Та памятная речь, в которой он сообщил нам, что Ленинград полностью уничтожен… – Она вновь оторвалась от своей таблицы. – И это снова было «ку-де-гра». Не «грас». Возврат к прежнему произношению. – Она вернула таблицу в ящик и вновь закрыла его. Николас заметил, что это потребовало – наряду с поворотом ключа – еще и нажатия пальца. Замок открывался только по ее отпечаткам пальцев, и даже с дубликатом ключа – или ее ключом – остался бы закрытым. И открылся бы только для нее.
– И что?
– Я не знаю, – сказала Кэрол. – Но это должно что-то означать. Кто ведет войну на поверхности?
– Лиди.
– А где же все люди?
– Ты что, решила поиграть в комиссара Нуньеса? Допрашивать людей после отбоя, когда они должны быть давно…
– Все люди в убежищах, антисептических танках, – сказала Кэрол. – Под землей. Как мы. И тут ты просишь артифорг, и тебе заявляют, что они доступны только для военных госпиталей – судя по всему, на поверхности.
– Я не знаю, где находятся военные госпитали, да и знать не хочу, – сказал он. – С меня довольно того, что у них есть приоритет, а у нас нет.
– Если войну ведут лиди, то кто же находится в военных госпиталях? Лиди? Нет. Поврежденных лиди спускают вниз, на ремонт в мастерские, в том числе и к нам. А ведь лиди сделаны из металла, и поджелудочной железы у них нет. Да, наверху есть немного людей, конечно; правительство Эстес-парка. А в НарБлоке – Совет. Для них, что ли, нужны поджелудочные?
Николас молчал; Кэрол была кругом права.
– Что-то, – сказала она, – очень сильно не так. Военных госпиталей не должно быть, потому что нет ни гражданских, ни солдат, что были бы ранены в боях и нуждались в артифоргах. И тем не менее артифоргов нам не дают. Например, мне для Соузы; хотя они прекрасно знают, что без Соузы нам не выжить. Подумай об этом, Ник.
– Хммм, – промычал он.
Кэрол тихо сказала:
– Тебе придется отреагировать, Ник. Хмыканьем тут не отделаешься. И сделать это придется очень скоро.
4
На следующее утро, едва проснувшись, Рита сказала:
– Я видела, как ты прошлым вечером ушел с этой женщиной, этой Кэрол Тай. Зачем?
Николас, заспанный и взъерошенный, еще даже не бритый, не успевший ни ополоснуть лицо, ни почистить зубы, пробурчал:
– Нужно было подписать свидетельства о смерти Соузы. Чисто деловой вопрос.
Он прошлепал к ванной комнате, которую они с Ритой делили с ячейкой справа, и обнаружил, что та заперта изнутри.
– Окей, Стю, – сказал он. – Кончай бриться и открывай дверь.
Дверь открылась; и в самом деле там был его младший брат – и действительно стоящий у зеркала и изо всех сил бреющийся с виноватым видом.
– Не обращай на меня внимания, – сказал Стю. – Заходи, и…
Из соседней ячейки донесся визгливый голос его жены Эди:
– Мы сегодня первые в ванную, Ник; твоя жена вчера вечером заняла ее на целый час со своим душем. Так что подожди, пожалуйста.
Сдавшись, он захлопнул дверь в ванную и побрел в кухню – которую они ни с кем не делили, ни справа, ни слева, – и поставил кофе на плиту. Кофе был вчерашний; у Николаса не было сил заваривать свежий, да и синтетических кофейных зерен уже почти не оставалось. До конца месяца они точно исчерпают все свои запасы, и придется клянчить, выменивать или брать взаймы у соседей, предлагая свой рацион сахара – они с Ритой, к счастью, мало его употребляли – в обмен на странные маленькие и коричневые эрзац-зерна.