А уж настоящих кофейных зерен, подумал он, я мог бы употребить сколько угодно. Если бы они существовали. Но, как и все остальное, зерна синтекофе (так они числились в накладных) были жестко нормированы. За все прошедшие годы его разум смирился с этим. Но тело требовало еще.
Он все еще помнил вкус настоящего кофе – с прежних времен, до убежища. Мне было девятнадцать, подумал он; я был первокурсником в колледже и только начал пить кофе вместо детских молочных коктейлей. Я только-только начал становиться взрослым… и тут все это случилось.
Но, как сказал бы Тэлбот Янси, улыбаясь или хмурясь, как посчитал бы правильным:
– Как минимум нас не сожгло, чего мы все опасались. Потому что у нас и правда был целый год, чтобы спрятаться под землю, и это нельзя забывать.
Вот Николас и не забывал; разогревая вчерашний синтекофе, он думал о том, что мог сгореть пятнадцать лет назад или холинэстераза в его теле распалась бы от жуткого американского нервно-паралитического газа, худшего из всего, что на тот момент придумали идиоты на высоких постах, там, где был когда-то Вашингтон, округ Колумбия, сами снабженные антидотом, атропином и потому находящиеся в безопасности… в безопасности от газа, что выпускался в Ньюпорте, в западной Индиане, на тамошнем химическом заводе по контракту с печально известной корпорацией FMC, но не от советских ракет. И он ценил этот факт и благодарил за то, что жив и может пить здесь этот синтекофе, каким бы горьким он ни был.
Дверь ванной открылась, и послышался голос Стю:
– Я закончил!
Николас двинулся в ванную. И тут раздался стук во входную дверь ячейки.
Склоняясь перед обязанностями, что налагала его выборная должность, Николас открыл дверь, и перед ним предстал – он сразу это понял – комитет. Йоргенсон, Холлер, Фландерс – снова у его дверей местные активисты, а за ними Питерсон, и Гранди, и Мартино, и Джиллер, и Кристенсон; их группа поддержки. Он вздохнул. И позволил им войти.
Бесшумно – у них хватило на это ума и такта – делегация втянулась в его ячейку, заполнив ее. Как только входная дверь закрылась, Йоргенсон сказал:
– Вот как мы собираемся решить этот вопрос, президент. Мы сегодня до четырех утра спорили насчет него, – говорил он негромко, но твердо и решительно.
– Спорили насчет чего? – спросил Николас. Но он знал ответ заранее.
– Мы разберемся с этим политкомиссаром, этим Нуньесом. На двадцатом уровне мы инсценируем драку; доступ на двадцатый затруднен, там неудачно сложены ящики с деталями лиди. Ему понадобится полчаса, чтобы остановить драку. И это даст вам время. То время, которое вам нужно.
– Кофе? – спросил Николас, возвращаясь на кухню.
– Сегодня, – сказал Йоргенсон.
Не отвечая, Николас пил свой кофе. И жалел о том, что не находится в ванной. Как бы он хотел закрыться там от всех – жены, брата, его жены и этого комитета. Чтобы никто его там не достал. Даже Кэрол, подумал он. Так хотелось бы – хотя бы на минуту – закрыться от всех них. И просто сидеть в одиночестве и тишине ванной; просто существовать.
И тогда, если бы ему дали просто посидеть спокойно, возможно, он смог бы и подумать. Найти себя. Не Николаса Сент-Джеймса, президента убежища «Том Микс», антисептического танка, но себя самого, человека и мужчину. И тогда он бы знал, знал наверняка, прав ли комиссар Нуньес и закон есть закон. Или все же права Кэрол Тай, и действительно происходит что-то непонятное или неправильное – на что бы она ни наткнулась со своей коллекцией записей речей Янси за последний год. Ку-де-грас, удар милосердия, подумал он. Вот и он, прямо тут, для меня, смертельный удар по голове.
Он повернулся, не выпуская из руки чашку с кофе, чтобы взглянуть на активистов.
– Сегодня, – сказал он, передразнивая Йоргенсона, которого откровенно недолюбливал; Йоргенсон был краснорожий крепкий тип, любитель пива с сухариками.
– Мы знаем, что нужно торопиться, – взял слово Холлер; он говорил тихо, и его явно нервировало присутствие Риты, что причесывалась у зеркала, – да и все заговорщики вели себя нервно. Конечно, они боялись полицейского, то есть политкомиссара. И все же они пришли сюда.
– Давайте я объясню вам ситуацию с искусственными органами, – начал Николас, но Фландерс перебил его тут же:
– Мы знаем все, что нужно знать. Все, что мы хотим знать. Слушайте, президент; мы знаем о заговоре, что они состряпали. – Все прибывшие – шестеро или семеро – глядели на него с тревогой, со злобой и раздражением; крохотная – или, точнее, стандартная – ячейка, в которой жил и сейчас стоял Николас, буквально переполнилась эмоциями гостей.
– Кто – «они»? – спросил он.
– Большие шишки из Эстес-парка, – ответил Йоргенсон. – Те, что всем рулят. Указывают своим микроскопическим подручным вроде Нуньеса, в кого ткнуть пальцем.
– А заговор-то в чем?
– Заговор, – сказал Фландерс, почти заикаясь от своей предельной напряженности, – заключается в том, что им не хватает продовольствия и им нужен повод, чтобы разогнать какие-то из убежищ; мы не знаем, сколько именно они хотят закрыть и выгнать танкеров на поверхность, на верную смерть – может быть, много убежищ, а может быть, всего несколько… это зависит от того, насколько их припекло с рационами.
– Так вот, смотрите, – просительно сказал Холлер Николасу (сказал в полный голос, но сосед тут же чувствительно толкнул его, и он понизил голос до шепота), – им нужен повод. И они его получат, как только мы не выполним план, нашу ежемесячную квоту по выпуску лиди. А вчера вечером, после кадров погибающего Детройта, когда Янси объявил о том, что квоты повысятся, – вот так мы это и вычислили; они планируют поднять квоты, и все танки, что не выполнят новые нормы, будут закрыты. Вроде нас. А там, наверху… – Он ткнул пальцем в потолок. – Мы все умрем.
Рита грубо откликнулась от своего зеркала:
– Точно так же и Николас умрет, когда отправится за этим артифоргом – вы же все этого хотите.
Резко обернувшись, Холлер ответил:
– Миссис Сент-Джеймс, он наш президент; мы выбрали его – и вот именно поэтому выбрали, чтобы он – ну, вы понимаете. Помог нам.
– Ник не ваш отец, – огрызнулась Рита. – И не волшебник. И не колесико в правительстве Эстес-парка. Он не может сам изготовить искусственную поджелудочную. Он не может…
– Вот деньги, – сказал Йоргенсон. И сунул Николасу пухлый белый конверт. – Здесь полусотенные, ЗапДем-доллары. Сорок штук. Двадцать тысяч ЗапДем-долларов. Сегодня ночью, пока Нуньес сладко спал, мы прошли по всем ячейкам и собрали это. Это были зарплаты половины танка за… – Он не мог сосчитать, момент был слишком напряженным. Но за долгое, долгое время. Комитет поработал на славу.
Рита обратилась к заговорщикам, резко и неприязненно:
– Вот сами и делайте это, раз уж вы собрали деньги. Бросьте жребий. Не втягивайте моего мужа в это. – Ее голос слегка смягчился: – Нуньес вряд ли быстро заметит отсутствие кого-то из вас. Может быть, даже несколько дней пройдет, пока он догадается проверить; но как только Ник исчезнет, Нуньес заметит сразу, и…
– И что, миссис Сент-Джеймс? – Холлер выбрал вежливый, но решительный тон. – Нуньес ничего не сможет сделать, пока президент Сент-Джеймс будет на поверхности.
– Когда он вернется, Джек, – ответила Рита. – Тогда Нуньес его казнит.
Хуже всего то, что, вероятней всего, я даже не вернусь, подумал Николас.
Йоргенсон с явной, очевидной неохотой полез в карман своего рабочего комбинезона и достал небольшой плоский предмет, смахивающий на портсигар.
– Мистер президент, – сказал он формально и с достоинством, будто официальный глашатай, – вы знаете, что это такое?
А как же, подумал Николас. Это бомба, сработанная в мастерских. И если я не пойду, причем именно сегодня, вы вмонтируете ее где-то здесь, в моей ячейке или в моем офисе, поставите на нее взрыватель часового типа или проводное управление, и она взорвется и разнесет меня на куски, а заодно, вероятно, мою жену и даже, возможно, моего младшего брата и его жену, или кто там будет из посетителей на тот момент, если это будет мой офис. А вы все, ребята, – достаточно многие из вас как минимум – как раз электрики, профессионалы по монтажу и сборке, как и все мы тут в какой-то степени… и вы знаете, как сделать правильно, чтобы вероятность успеха была стопроцентной. И вот, выходит так, осознал он, если я не пойду наверх, то ваш комитет абсолютно точно уничтожит меня – плюс еще, возможно, невинных людей рядом, – а если я пойду, то Нуньесу обязательно шепнет какая-нибудь сволочь из полутора тысяч обитателей танка, и тот пристрелит меня на полдороге наверх; я даже не успею совершить свой незаконный – а в военное время действует военное положение – выход на поверхность.
– Послушайте, президент, – сказал Фландерс, – я знаю, вы полагаете – вам придется подниматься вверх по шахте, а у выхода из нее все или почти все время пасутся лиди с очередным поврежденным собратом, чтобы скинуть его нам… но послушайте.
Туннель, понял Николас.
– Да. Мы пробурили его сегодня рано утром, когда подъехала автоматическая зарядная станция, чтобы замаскировать звук бура и других инструментов, что нам пришлось использовать. Он абсолютно вертикальный. Шедевр.
– Он начинается в потолке комнаты BAA на первом уровне, – сказал Йоргенсон, – это склад коробок передач для лиди типа два. По нему идет цепь, и она закреплена – надежно, я гарантирую, я клянусь! – на поверхности, спрятанная среди…
– Лжи, – сказал Николас.
Йоргенсон заморгал.
– Не, честно…
– За два часа вы не могли пробурить вертикальный туннель до поверхности. Скажите правду.
После длинной и унылой паузы Фландерс пробормотал:
– Ну, мы начали этот туннель. И прошли метров двенадцать. Мобильный ковш остался там, закреплен. Рассчитывали отправить вас туда с кислородным оборудованием, а потом запечатать его снизу, чтобы заглушить вибрации и шум.
– Получается, – сказал Николас, – я поселюсь в этом туннеле и буду копать, пока не выберусь наверх. И вы наверняка рассчитали, сколько времени это у меня займет – в одиночку и с маленьким ручным ковшом, без тяжелого оборудования?