– Вы думаете, это было самоубийство?
– Да, я пришла к такому выводу. Я думаю, что она бросилась с лестницы во время острого приступа депрессии.
Я молчу, думаю.
– Расскажите мне о ваших отношениях с Эдвардом Монкфордом, – предлагает Кэрол.
– Тут-то и странность. Если так посмотреть, совпадений не слишком много. Все началось вскоре после того, как я переехала. Он сразу дал понять, что хочет меня. Но при этом не хочет традиционных отношений. Он сказал…
– Постойте, – перебивает Кэрол. – Я кое-что возьму.
Она выходит из комнаты и вскоре возвращается с красным блокнотом.
– Это мои заметки о сеансах с Эммой, – сообщает она, перелистывая страницы. – Вы говорили…
– Эдвард сказал, что есть некая чистота…
– …в необремененных отношениях, – заканчивает за меня Кэрол.
– Да. – Я удивленно смотрю на нее. – Он так и сказал.
И, судя по всему, не мне одной.
– По словам Эммы, Эдвард – отчаянный, чуть ли не одержимый перфекционист. Вы с этим согласны?
Я неохотно киваю.
– Но, разумеется, предшествующие отношения невозможно усовершенствовать, сколько бы раз они ни отыгрывались. Каждая последующая неудача лишь упрочивает неадаптивное поведение. Иными словами, разрушительная схема со временем становится все более отчетливой. И безнадежной.
– Разве человек не может измениться?
– Как ни странно, Эмма спрашивала о том же. – Она задумывается. – Иногда это возможно. Однако это болезненный и трудный процесс, даже при участии хорошего специалиста. А полагать, что именно мы способны фундаментально изменить природу другого человека, – это проявление нарциссизма. Изменить можно только самого себя.
– Вы говорите, что мне грозит та же опасность, что Эмме, – возражаю я. – Но получается, что она ничем не была на меня похожа.
– Возможно. Но вы сказали мне, что ваш ребенок родился мертвым. Нельзя не отметить того, что вы обе были по-своему травмированы, когда он с вами познакомился. Социопатов привлекают уязвимые люди.
– Почему Эмма перестала ходить к вам?
Лицо Кэрол выражает сожаление.
– Честное слово, не знаю. Но я уверена: если бы она продолжила приходить ко мне, то сейчас была бы жива.
– У нее осталась ваша визитка, – говорю я. – Я нашла ее спальный мешок на чердаке дома, там же были какие-то консервы. Я думаю, она там спала. Я думаю, что она могла собираться вам позвонить.
Кэрол медленно кивает.
– Полагаю, это уже кое-что. Спасибо.
– Но я не думаю, что вы правы насчет всего остального. Если у Эммы была депрессия, то из-за разрыва с Эдвардом, а не потому, что он ее контролировал. А если она покончила с собой… это, конечно, ужасно грустно, но не он в этом виноват. Вы же сами сказали, что мы должны нести ответственность за свои поступки.
Кэрол лишь печально улыбается и качает головой. Такое впечатление, что она уже слышала нечто в этом духе – может быть, даже от Эммы.
Я вдруг утомляюсь от этой комнаты, от мягкой мебели, беспорядка, диванных подушек, салфеток и психотрепа. Встаю.
– Спасибо, что уделили мне время. Было интересно. Но я, наверное, все-таки не хочу обсуждать смерть дочери. И Эдварда тоже. Я больше не приду.
Зачитав свое заявление, я не могу занять место среди публики из-за особых условий. Поэтому я жду у здания суда. Вскоре оттуда быстро выходят инспектор Кларк и сержант Уиллан, вид у них встревоженный. С ними обвинитель, мистер Брум.
Эмма, идите сюда, говорит сержант Уиллан.
Зачем? Что происходит? спрашиваю я; меня уводят в другую часть коридора. Я оглядываюсь на двери зала суда; из них выходит адвокат Нельсона. С ней темнокожий юноша в костюме. Он смотрит в мою сторону, и мне видится в его глазах проблеск узнавания. Потом его адвокат что-то говорит, и он поворачивается к ней.
Эмма, судьи выпустили его под залог, говорит сержант Уиллан. Мне очень жаль.
Как? спрашиваю я. Почему?
Судьи согласились с доводами миссис Филдз – адвоката, – что в деле имеются некоторые сложности.
Сложности? Что это значит? спрашиваю я. Из двери, ведущей к местам для публики, выходит Саймон. Он устремляется ко мне.
Процедурные трудности, мрачно говорит инспектор Кларк. Связанные в первую очередь с опознанием.
Потому что нет ДНК?
И отпечатков пальцев, добавляет обвинитель.
Инспектор Кларк на него не смотрит. Когда Нельсона задержали, ему предъявили обвинение только в ограблении. Об изнасиловании речи не шло. Дежурный офицер решил не снимать отпечатков.
Он вздыхает. А потом, наверное, надо было устроить опознание. Но так как вы сказали, что на нем была лыжная маска, мы решили, что смысла нет. К сожалению, сообразительный адвокат может воспользоваться этим, чтобы намекнуть, что полиция поспешила с выводами.
Но если проблема в этом, то почему не устроить опознание сейчас? спрашиваю я.
Кларк с обвинителем переглядываются. Когда дойдет до суда, это может пригодиться, задумчиво говорит обвинитель.
Это очень важно, Эмма, говорит инспектор Кларк. Вы сегодня во время слушания сумели хотя бы мельком разглядеть обвиняемого?
Я качаю головой. Я ведь даже не уверена, что видела именно Нельсона. Но как бы то ни было, разве он должен выйти сухим из воды только потому, что полицейские – такие растяпы?
Это надо обдумать, кивая, говорит обвинитель.
Эмма? говорит Саймон, которому не терпится встрять в разговор. Эмма, я так и знал.
Что знал? спрашиваю я.
Что мы расстались только из-за этого подонка.
Что? Нет, говорю я, качая головой. Это для суда было, Сай. Я не… я не вернусь к тебе.
Эмма, произносит позади нас голос Эдварда, спокойный и властный. Я с благодарностью поворачиваюсь к нему. Молодец, говорит он. Я все видел. Ты была великолепна. Он заключает меня в объятия, и я вижу, как ужасается Саймон, осознав, что это значит.
Господи, шепчет он. Господи, Эмма, ты не можешь…
Чего не могу, Саймон? с вызовом спрашиваю я. Выбирать, с кем встречаться?
Полицейские и мистер Брум понимают, что присутствуют при частной драме, опускают глаза и бочком отходят в сторонку. Как обычно, Эдвард оказывается главным.
Идем, говорит он. Обнимает меня и уводит прочь. Я оглядываюсь и вижу, что Саймон смотрит нам вслед, онемев от горя и злости.
На выходных Эдвард ведет меня в Британский музей, где сотрудник открывает витрину и оставляет нас разглядывать маленькую доисторическую скульптуру. Резьбу на ней почти стерло время, но все равно видно, что это двое влюбленных, сплетшихся друг с другом.
– Ей одиннадцать тысяч лет: древнейшее изображение секса, – говорит Эдвард. – Натуфийская культура. Натуфийцы создали первые сообщества.
Мне трудно сосредоточиться. Я не могу перестать думать о том, что Эмме он говорил то же самое, что мне. Некоторыми соображениями Кэрол я могу пренебречь, учитывая, что она не знает Эдварда, но записи в ее блокноте – это веские свидетельства, от которых отмахнуться уже труднее.
С другой стороны, думаю я, мы все грешим тем, что прибегаем к привычным фразам, одним и тем же клишированным оборотам. Рассказываем одни и те же анекдоты разным людям, иногда даже одним и тем же людям, порой одними и теми же словами. Кто время от времени не повторяется? Разве навязчивое повторение и отыгрывание – не просто заумные обозначения верности своим привычкам?
Затем Эдвард дает мне подержать изваяние, и все мои мысли немедленно обращаются к предмету в моих руках. Я вдруг думаю: все-таки удивительно, что люди вот уже столько тысячелетий занимаются любовью, хотя это, конечно, одна из немногих констант истории человечества. Один и тот же акт, повторяющийся из поколения в поколение.
Потом я хочу посмотреть на мраморы Элгина[7], но Эдвард против.
– Залы для публики забиты туристами. К тому же у меня правило: смотреть в музее только что-то одно. Переберешь – перегрузишь мозг.
Он направляется к выходу.
Мне вспоминаются слова Кэрол Йонсон. Поведение Эдварда казалось Эмме вполне разумным, пока она была готова ему подыгрывать – то есть пока она позволяла ему себя контролировать…
Я останавливаюсь как вкопанная. – Эдвард, я очень хочу их посмотреть.
Он смотрит на меня озадаченно. – Ладно. Но не сейчас. Я договорюсь с директором… Вернемся, когда музей закроется…
– Сейчас, – говорю я. – Обязательно сейчас.
Я знаю, что звучит это инфантильно и нервически. Сотрудник музея поднимает взгляд от стола и хмурится на нас.
Эдвард пожимает плечами.
– Ладно.
Через другую дверь он проводит меня в открытую для публики часть музея. Люди шныряют меж экспонатов, словно рыбы, объедающие коралл. Эдвард идет сквозь толпу прогулочным шагом, не глядя по сторонам.
– Сюда, – говорит он.
В этом зале народу еще больше. Школьники с планшетами для набросков болтают по-французски; культурные зомби с аудиогидами и остекленевшими взглядами кивают своим наушникам; парочки, взявшись за руки, ходят по залу, точно с бреднем; толкатели колясок, рюкзачники, селфиманы. А еще, за металлическим ограждением – несколько цоколей с фрагментами разбитых скульптур и знаменитый фриз.
Безнадежно. Я пытаюсь как следует их разглядеть, но того волшебства, которое я ощутила, держа в руках маленькое тысячелетнее изваяние, как не бывало.
– Ты был прав, – сокрушенно говорю я. – Это чудовищно.
Он улыбается:
– Они и в лучшие времена не впечатляют. Если бы не сыр-бор из-за права собственности, на них никто бы и смотреть лишний раз не стал. А само здание – Парфенон – унылое, как сточная канава. По иронии судьбы, он олицетворял мощь греческой империи, поэтому только справедливо, что другая жадная империя его поклевала. Идем?
Мы заходим к нему в офис забрать кожаный саквояж, а после – в рыбную лавку, где Эдвард заказал ингредиенты для рагу. Продавец просит прощения: одной из рыб в списке Эдварда был хек, но его пришлось заменить морским чертом.