Он говорит: все это – он указывает на поля – делается лишь потому, что я сказала ему, что Нельсон напал на меня в моем собственном доме. Он говорит, что этот город теперь тоже строится на обмане. Что он задумал сообщество, в котором люди заботились бы друг о друге, уважали бы друг друга и помогали бы друг другу. Но такое сообщество должно держаться на доверии, и теперь оно запятнано в его глазах.
Он говорит «прощай» голосом, лишенным эмоций.
Но я знаю, что он любит меня. Знаю, что ему нужны наши игры, что они удовлетворяют какую-то его глубинную потребность.
Я была неправа, в отчаянии говорю я. Но подумай о том, что сделал ты. Насколько же это хуже?
Он хмурится. Что ты хочешь сказать?
Ты убил свою жену, говорю я. И сына. Убил, потому что не хотел портить свое здание.
Он пристально смотрит на меня. Он отрицает вину.
Я говорила с Томом Эллисом, признаюсь я.
Он отмахивается. Этот человек – озлобившийся, завистливый неудачник.
Разве ты не видишь, говорю я, мне все равно. Мне все равно, что ты сделал или какой ты плохой. Эдвард, мы должны быть вместе. Мы оба это знаем. Теперь я знаю твою страшную тайну, а ты знаешь мою. Разве ты не этого хотел? Чтобы мы были совершенно честны друг с другом?
Я чувствую, что он разрывается, что он мысленно взвешивает свое решение, что он не хочет терять того, что у нас есть.
Эмма, ты сошла с ума, наконец говорит он. Ты все придумала. Ничего этого не было. Возвращайся в Лондон.
Я снова прихожу к Кэрол Йонсон по нескольким причинам.
– Во-первых, – говорю я ей, – кажется, вы и Саймон – единственные, с кем Эмма делилась своими опасениями насчет Эдварда Монкфорда. Однако у меня есть доказательство того, что она по крайней мере однажды вам, своему терапевту, соврала. Во-вторых, из всех, с кем она общалась, у вас одной есть психологическое образование. Я надеюсь, вы сможете пролить немного света на ее личность.
Еще об одной причине я пока что ей не говорю.
Она хмурится.
– Как соврала?
Я рассказываю, что узнала, – о встрече с Солом и о том, как Эмма, напившись, сделала ему минет.
– Если вы признаете, что она соврала насчет изнасилования Деоном Нельсоном, – говорю я, – то согласитесь, что она и насчет Эдварда могла соврать?
Она думает. – Иногда пациенты лгут своим терапевтам. Потому ли, что находятся на стадии отрицания, потому ли, что им попросту стыдно, – такое случается. Но если то, что вы мне рассказали, верно, то она не просто соврала – она создала целый вымышленный мир, альтернативную реальность.
– То есть?..
– Ну, это не совсем моя область. В медицине такой тип патологической лжи называется истерическими фантазиями. Они сопряжены с низкой самооценкой, стремлением привлекать к себе внимание и глубинным желанием предстать в более выгодном свете.
– Подвергнуться изнасилованию – это не совсем выгодный свет.
– Да, но это выделяет человека. Мужчины с истерическими фантазиями выдают себя за членов королевской семьи или бывших работников спецслужб. Женщины чаще притворяются, что перенесли какую-нибудь ужасную болезнь или выжили в катастрофе. Пару лет назад был знаменитый случай – одна женщина утверждала, что выжила Одиннадцатого сентября, да так убедительно, что в итоге возглавила группу помощи другим выжившим. Оказалось, что Одиннадцатого сентября ее даже не было в Нью-Йорке. – Она на секунду задумывается. – Как ни странно, я припоминаю, что Эмма как-то раз сказала что-то вроде: а как бы вы отреагировали, если бы я сказала, что все это выдумала? Словно она подумывала сознаться.
– Она могла покончить с собой, когда ее ложь вышла ей боком?
– Наверное, это возможно. Если ей не удалось придумать новый нарратив и при его помощи представить себя жертвой – хотя бы в своих собственных глазах, то она вполне могла испытать так называемую нарциссическую обиду. Говоря простым языком, Эмма могла чувствовать такой стыд, что предпочла умереть, но не принимать его.
– В таком случае, – говорю я, – Эдвард невиновен.
– Не исключено, – осторожно говорит она.
– Почему только «не исключено»?
– Я не могу посмертно диагностировать у Эммы истерические фантазии, чтобы подогнать факты под удобное объяснение. Не менее вероятно то, что она просто сказала одну вполне логичную неправду, потом еще одну, чтобы скрыть первую, и так далее. Это относится и к Эдварду Монкфорду. Да, на основании сказанного вами можно предположить, что настоящее нарциссическое расстройство было у Эммы, а не у него. Но не приходится сомневаться, что Монкфорд – человек, стремящийся к полному контролю. А что происходит, когда такой человек встречается с человеком, из-под контроля вышедшим? Это может быть очень опасное сочетание.
– Но у кого-то было куда больше причин питать против Эммы злобу, – замечаю я. – Деон Нельсон едва не попал за решетку. Сол Аксой лишился работы. Инспектору Кларку пришлось преждевременно уйти в отставку.
– Возможно, – говорит Кэрол. Но ее голос все равно звучит не вполне убежденно. – Теперь мне кажется, что у Эммы была и другая причина мне лгать.
– Какая?
– Она могла использовать меня для испытаний. Так сказать, репетировать свою историю, прежде чем рассказать ее кому-то другому.
– Кому? – Но тут я понимаю, кто это мог быть. – Вторым человеком, которому она рассказала эту историю про Эдварда, был Саймон.
– Зачем бы она стала это делать, если по-настоящему хотела быть с Эдвардом?
– Потому что Эдвард ее отверг. – На меня вдруг накатывает удовлетворение – не только потому, что, как мне кажется, я наконец поняла, чем были вызваны причудливые обвинения Эммы в адрес Эдварда, но и потому, что я чувствую, что настигаю ее, что я у нее на хвосте, как бы она ни виляла, как бы ни кидалась из стороны в сторону. – Это единственный ответ, который все объясняет. У Эммы никого, кроме Саймона, не осталось. Поэтому она сказала ему, что это она бросила Эдварда, хотя на самом деле все было наоборот. Я могу воспользоваться вашим туалетом?
Кэрол удивлена, но показывает, где уборная.
– Есть еще одна причина, по которой я пришла, – говорю я, вернувшись. – Самая главная. Я беременна. От Эдварда.
Она смотрит на меня.
– И есть вероятность – предположительно, очень маленькая, – что у ребенка может быть синдром Дауна, – добавляю я. – Я жду результатов исследования.
Кэрол быстро приходит в себя. – Какие чувства вы в связи с этим испытываете, Джейн?
– Я растеряна, – признаюсь я. – С одной стороны, я рада, что у меня снова будет ребенок. С другой – я в ужасе. А с третьей стороны, я не знаю, когда и что сказать Эдварду.
– Что же, давайте сначала разберемся с этим. Беременность вызывает у вас исключительно радость? Или она оживила вашу скорбь по Изабель?
– И то, и другое. Мне кажется, что родить другого ребенка – это так… окончательно. Словно я каким-то образом бросаю ее.
– Вы обеспокоены тем, что новый ребенок заместит ее в ваших мыслях, – мягко говорит она. – А поскольку ваши мысли – это единственное место, где Изабель сейчас живет, вам кажется, что вы ее убиваете.
Я смотрю на нее.
– Да. Все именно так. – Я осознаю, что Кэрол Йонсон – очень хороший психотерапевт.
– В ту нашу встречу я говорила о навязчивых повторениях – когда люди застревают в прошлом, снова и снова отыгрывают одну и ту же психодраму. Но нам также предоставляются возможности вырваться из этого цикла и жить дальше. – Она улыбается. – Люди любят говорить о чистом листе. Но по-настоящему чистый лист – это лист новый. Остальные – серые от того, что было написано на них раньше. Возможно, это ваш шанс начать все с нового листа, Джейн.
– Я боюсь, что этого ребенка так же сильно любить не смогу, – сознаюсь я.
– Это понятно. Иногда умершие кажутся нам немыслимо совершенными – идеалами, которых живым не достигнуть. Уйти от этого непросто. Но возможно.
Я думаю над ее словами. Осознаю, что они относятся не только ко мне, но и к Эдварду. Элизабет – это его Изабель; совершенная, утраченная предтеча, от которой ему никогда не освободиться.
Мы с Кэрол разговариваем еще час – о беременности, о синдроме Дауна, об аборте. И под конец я точно знаю, что мне делать.
Если у ребенка все-таки обнаружат синдром Дауна, то я сделаю аборт. Это непростое и неочевидное решение, и я буду винить себя всю оставшуюся жизнь, но оно принято.
А если я сделаю аборт, то Эдварду об этом ничего не скажу. О том, что я была беременна, он не узнает. Кто-то счел бы это нравственной трусостью. Но я не вижу смысла говорить ему о ребенке, если ребенка больше нет.
Но если результат теста окажется отрицательным и с ребенком все будет в порядке, – а ведь и доктор Гиффорд, и Кэрол всеми силами склоняли меня к мысли, что это вероятнее всего, – то я немедленно отправлюсь в Корнуолл и сообщу Эдварду, что он будет отцом.
Я прощаюсь с Кэрол, когда звонит мой телефон.
– Джейн Кавендиш?
– Да, слушаю.
– Это Карен Пауэрс из диагностического центра.
Мне удается что-то ответить, но голова у меня уже идет кругом.
– Готовы результаты исследования, – продолжает она. – Вам удобно их обсудить?.
Я стояла, но сейчас снова сажусь. – Да-да. Продолжайте.
– Назовите, пожалуйста, ваш адрес.
Я нетерпеливо прохожу процедуру подтверждения личности. Кэрол уже догадалась, кто звонит, и тоже садится.
– Я рада вам сообщить, что… – начинает Карен Пауэрс, и меня переполняет радость. Хорошие новости. Это хорошие новости.
Я снова начинаю плакать, и ей приходится повторить результаты. Они отрицательные. Полную гарантию может дать только амниоцентез, но это исследование дает точный результат с вероятностью существенно выше девяносто девяти процентов. Нет никаких оснований полагать, что мой ребенок будет нездоров. Страх ушел. Я в порядке. Остается лишь рассказать обо всем Эдварду.