пинку тебе, а ты – мне. Очень мило будет. Пообнимаемся – мило будет.
– Мило, – повторяет он, поднимаясь ко мне по ступеням. Голос у него хриплый. – Да.
– Примешь душ?
Он кивает, потом его взгляд затвердевает: – Ты тоже.
– Я за халатом.
Я медленно иду в спальню, чувствуя, что он провожает меня глазами. Открываю каменный шкаф, снимаю с вешалки халат.
Слышу шум воды. Он, наверное, включил душ. Но, обернувшись, я вижу, что он стоит на прежнем месте, не сводя с меня взгляда.
– Не могу, Эм, – вдруг говорит он.
На секунду мне кажется, что он имеет в виду этот спектакль. – Чего не можешь, малыш?
– Не могу тебя потерять. Не могу, чтобы ты хотела их, а не меня. – Он говорит странно, нараспев, словно это слова песни, которые крутились у него в голове так долго, что их смысл стерся.
– Но я же хочу тебя, малыш. Больше никого. Идем, покажу.
Вдруг судорожно всхлипнув, он прячет лицо в ладони, и я, пользуясь случаем, бросаюсь мимо него к лестнице, коварной лестнице, где погибла Эмма. На верхней ступени я едва не падаю, потеряв равновесие из-за своего тяжелого живота, но упираюсь рукой в стену и удерживаюсь, твердо стою босыми ногами на знакомой плите. Со свирепым рыком он кидается за мной. Он хватает меня за волосы и дергает на себя. Я швыряю ему в лицо жемчужины. Он едва вздрагивает. Но когда он делает следующий шаг, они оказываются у него под ногами, губительные, как шарикоподшипники, и он дико взмахивает руками, а его ноги разъезжаются в разные стороны. На его лице рисуются удивление и потрясение, а потом он падает, падает в пустоту; это не может длиться дольше мгновения, но кажется столетием. Сначала об пол ударяется его тело, следом, с тошнотворным хрустом, голова. Жемчужины водопадом ссыпаются по ступеням, падают вслед за ним и скачут вокруг его раскоряченного тела. Одно мгновение я уверена, что он жив – его глаза глядят в моем направлении, в них мука, они высматривают меня, как будто хотят удержать, а потом из его затылка натекает лужа крови и взгляд останавливается.
Я снова пытаюсь поймать сеть, но глушилка Саймона, наверное, все еще работает. Придется идти к соседям, чтобы вызвать «скорую». Впрочем, торопиться некуда. Его глаза открыты, неподвижны, голова – в нимбе темно-красной крови.
Я осторожно спускаюсь по лестнице и обхожу гостиную, минуя жемчужины, опасно усеявшие пол; одна рука лежит на животе, защищает его. Мой путь приводит меня к окнам. Почти бессознательно я останавливаюсь и стираю кровавые граффити рукавом. Они легко сходят, открывая отражение моего лица на фоне темноты снаружи.
Все это уйдет, думаю я. Весь этот развал, этот искусственный беспорядок. Крови, тела Саймона скоро не будет. Дом снова станет девственно чистым. Словно живой организм, отторгнувший занозу, Дом один по Фолгейт-стрит исцелится.
Меня переполняет умиротворение, покой. Я смотрю на свое отражение и чувствую, что дом признает меня; нас обоих, по-разному, в изобилии лежащих перед нами возможностей.
16. Стрелочник на удаленном железнодорожном узле в нарушение правил взял на работу сына. Он строго-настрого запретил ребенку приближаться к путям. Потом он видит приближающийся поезд, но, не успев перевести стрелки, замечает, что мальчик играет на путях – слишком далеко, чтобы услышать его. Если он не переведет стрелки, то поезд почти наверняка потерпит крушение и будет много жертв, но если он их переведет, то поезд почти наверняка собьет его сына. Что вы сделаете на его месте?
☉ Переведу стрелки
☉ Не переведу стрелки
Родить сына в воде, с ароматическими свечами и под музыку Джека Джонсона с айпада мне так и не удалось. Мне делают кесарево, потому что во время планового обследования в желудке ребенка обнаруживается небольшая закупорка: она, слава богу, устраняется операционным путем сразу после родов, но заставляет предпочесть естественному рождению хирургическое вмешательство.
Доктор Гиффорд подробно рассказывает, что это подразумевает, и я прохожу еще несколько обследований, прежде чем согласиться. После рождения я держу Тоби на руках всего несколько сладостно-горестных, чудесных минут, а потом его уносят. Но до этого акушерка приложила его к моей груди, и я ощутила, как его крохотные твердые десны ухватили мой сосок, тянущее чувство, достигающее самого моего нутра, самой моей нежной матки, за которым последовала щекочущая эйфория прилива. Из меня в него течет любовь, и его голубые глаза щурятся, большие и радостные. Он такой улыбчивый. Акушерка говорит, что это пока что не настоящая улыбка – газы или случайное вздрагивание губы, но я знаю, что она неправа.
Эдвард навещает нас на следующий день. Во время последнего триместра я видела его довольно часто; отчасти из-за бюрократической волокиты, последовавшей за смертью Саймона, отчасти потому, что Эдвард, к его чести, признал, что не понял, какую угрозу представляет Саймон. У нас впереди, надолго – совместная опека, а если со временем она перерастет в нечто большее… что же, мне иногда кажется, что он уже не совсем исключает такую возможность.
Когда он приходит, я еще сонная, поэтому медсестра сначала спрашивает меня, впустить ли его, и я, разумеется, прошу впустить. Я хочу показать ему нашего сына.
– Вот он. – Я не могу перестать улыбаться. – Вот он, Тоби. – Но в то же время я волнуюсь. Привычка ждать оценок Эдварда, добиваться его одобрения возникла слишком недавно, чтобы уже полностью исчезнуть.
Он высоко поднимает Тоби и вглядывается в его круглое радостное лицо. – Когда ты узнала? – тихо спрашивает он.
– Что у него синдром Дауна? После того, как обнаружили закупорку. С ним рождается примерно треть детей с дуоденальной непроходимостью. – Исследование ДНК, дающее точный результат с вероятностью существенно выше 99 процентов, тоже, случается, подводит. Но после потрясения и отчаяния, вызванных диагнозом, какая-то часть меня чуть ли не обрадовалась тому, что результат оказался ошибочным. Знай я раньше, я бы точно сделала аборт, а сейчас, глядя на Тоби, в его миндалевидные глаза, на его нос пуговкой и на роскошные губки бантиком, разве я могу пожелать, чтобы он не прожил свою жизнь?
Разумеется, причины для беспокойства есть. Но все дети с синдромом Дауна разные, и нам, похоже, повезло больше, чем некоторым. Не скажешь, что мышцы у него слабее, чем у любого другого младенца. С координацией движений, когда он сосет грудь, все, кажется, в порядке. Затруднений с глотанием, пороков сердца и проблем с почками нет. Его нос, хоть он и пуговкой, определенно в Эдварда; глаза, хоть они и миндалевидной формы, не так уж отличаются от моих.
Он прекрасен.
– Джейн, – наконец говорит Эдвард, – здесь и сейчас тебе может быть тяжело это услышать, но ты должна будешь от него отказаться. Есть люди, которые усыновляют таких детей. Люди, которые выбрали такую жизнь. Не такие, как ты.
– Я не смогу, – говорю я. – Эдвард, я просто не смогу.
На мгновение я вижу в глубине его глаз проблеск гнева. И, может быть, кое-что еще: слабое мерцание страха.
– Мы могли бы измениться, – продолжает он, словно я ничего не говорила. – Мы с тобой. Мы могли бы начать сначала, с чистого листа. На этот раз у нас могло бы получиться. Я в этом уверен.
– Будь ты со мной откровеннее по поводу Эммы, – мягко говорю я, – у нас сразу могло бы получиться.
Он пристально на меня смотрит. Я вижу, что он задумался – не материнство ли так на меня повлияло: изменило меня, сделало увереннее?
– Как я мог говорить с тобой об этом, если я сам этого не понимал? – наконец говорит он. – Я человек одержимый. А ей нравилось меня провоцировать. Она возбуждалась, заставляя меня терять контроль над собой. Я ненавидел себя за это. В конце концов я порвал с ней, но это было трудно, очень трудно. – Он медлит. – Однажды Эмма дала мне письмо. Сказала, что в нем она попыталась объясниться. Потом попросила меня его не читать. Но я к тому времени уже прочел.
– Ты его сохранил?
– Да. Хочешь прочесть?
– Нет, – решаю я. Смотрю на лицо спящего Тоби. – Сейчас надо думать о будущем.
Он ловит меня на слове.
– То есть ты подумаешь об этом? Подумаешь о том, чтобы от него отказаться? Я думаю, что мог бы снова стать отцом, Джейн. Но не так. Давай заведем ребенка, которого мы захотим завести. Запланированного ребенка.
И тут я наконец говорю Эдварду правду.
Я все поняла еще до встречи с тобой, когда агент заговорил о твоих правилах. Некоторые женщины, – возможно, большинство, – хотят, чтобы их носили на руках и уважали. Им нужны ласковые, добрые мужчины, которые будут шептать им слова нежности и любви. Я пыталась быть такой женщиной и любить такого мужчину, но я так не могу.
Когда я пролила кофе на твои чертежи, я убедилась. Случилось нечто, чего я не могу даже описать. Ты, суровый и сильный, простил меня. Саймон прощал меня, но от слабости, а не от силы. В тот миг я стала твоей.
Я не хочу, чтобы меня носили на руках. Я хочу, чтобы мной командовали. Мне нужен мужчина-чудовище, мужчина, которого другие мужчины ненавидят, которому они завидуют и которому на это насрать. Мужчина из камня.
Пару раз мне казалось, что я нашла такого мужчину. И потом я уже не могла порвать с ним. Когда эти мужчины использовали меня и бросали, я видела в этом лишь доказательство того, что они действительно те, кем себя считают.
Одним из этих мужчин был Сол. Сначала он показался мне омерзительным. Заносчивым, мерзким гадом. Я думала, что его заигрывания ничего не значат, раз он с Амандой. Поэтому я тоже начала с ним заигрывать, и это была ошибка. Он меня напоил. Я знала, к чему все идет, но думала, что в какой-то момент он остановится. Он не остановился, да и я, в общем, тоже. У меня было такое чувство, будто это происходит с другим человеком. Я знаю, что это прозвучит странно, учитывая, чем мы занимались, но у меня было такое чувство, будто я Одри Хепберн и танцую с Фредом Астером. А не пьяная секретарша и сосу старшему менеджеру на корпоративном тренинге. А когда я поняла, что мне не нравится то, что он делает, или то, как он это делает, уже давно было поздно. Я пыталась его остановить, но он лишь становился грубее.