Лорри не отрывала от него взгляда. В ее глазах читалась расчетливость хищницы.
— Выбрав удобный момент, — прошептала она, — я скажу, что у меня срочное женское дело и мне нужна сумочка.
— Пилке для ногтей, даже острой, с пистолетом не справиться, — запротестовал я.
— Снова ты за свое. Законченный пессимист. Таким нельзя быть даже пекарю. Если ожидать, что все торты подгорят, так и будет.
— Мои торты никогда не подгорают.
Она изогнула бровь.
— Это ты так говоришь.
— Ты думаешь, что сможешь ударить его в сердце, и оно остановится, как часы, в которых лопнула пружина? — спросил я, подпустив в голос лишь малую толику сарказма, чтобы она не смогла уменьшить мои шансы добиться ее согласия пообедать со мной, если мы оба сможем пережить этот день.
— Ударить в сердце? Конечно же, нет. В крайнем случае бить нужно в шею, стремясь попасть в сонную артерию. А наилучший вариант — удар в глаз.
Выглядела она как мечта любого мужчины, а вот говорила что-то кошмарное.
Должно быть, у меня опять отвисла челюсть. А потом я пролепетал:
— Удар в глаз?
— Если вогнать пилку достаточно глубоко, то можно достать и до мозга, — она кивнула, показывая, что такой расклад полностью ее устраивает. — Он содрогнется, выронит пистолет, а если не выронит, то будет столь потрясен, что мы без труда завладеем его оружием.
— Господи, ты хочешь кратчайшим путем отправить нас на тот свет.
— Сколько же можно талдычить одно и то же!
— Послушай, — я попытался урезонить ее, — когда дойдет до дела, на такое тебе не хватит духа.
— Конечно же, хватит, речь ведь пойдет о спасении моей жизни.
Встревоженный ее спокойной уверенностью, я гнул свое:
— В последний момент ты дашь задний ход.
— Напрасно ты так думаешь.
— Ты уже втыкала кому-нибудь в глаз пилку для ногтей?
— Нет. Но ясно представляю себе, как я это сделаю.
Вот тут я уже не смог сдержать сарказма:
— Ты у нас кто, профессиональный убийца?
Она нахмурилась.
— Говори тише. Я учу людей танцевать.
— И втыкание пилки в глаз — один из балетных элементов?
— Разумеется, нет, глупый. Я учу не балету. Танцам. Фокстрот, вальс, румба, танго, ча-ча-ча, свинг и так далее.
Вот так со мной всегда: появляется возможность поближе познакомиться с красивой женщиной, и тут же выясняется, что она учит танцам, тогда как я — увалень.
— Ты дашь задний ход, — настаивал я, — и ты промахнешься, а потом он нас застрелит.
— Даже если я промахнусь, а я не промахнусь, будь уверен, но даже если я промахнусь, он нас не застрелит. Ты что, не слушал его? Ему нужны заложники.
Я с ней не согласился.
— Ему не нужны заложники, которые пытаются воткнуть пилку для ногтей в его глаз.
Она закатила глаза, словно обращаясь к небесам над потолком.
— Господи, ну почему меня приковали не только к пессимисту, но и к трусу?!
— Я не трус. Всего лишь проявляю благоразумную осторожность.
— Так говорит каждый трус.
— Так говорит и каждый человек, проявляющий благоразумную осторожность, — ответил я, надеясь, что в голосе нет извиняющихся ноток.
В дальнем конце комнаты маньяк начал лупить кулаком по газете, которую читал. Потом двумя кулаками. Лупил и лупил, как ребенок в истерике.
Лицо у него перекосило, с губ срывались нечленораздельные звуки ярости, словно сознание неандертальца, записанное в генах, пыталось вырваться из цепей времени и ДНК.
Ярость в его голосе сменилась раздражением, потом горем, снова яростью. Он напоминал дикого зверя, который выл, оплакивая невосполнимую потерю.
Он резко отодвинул стул от стола, схватил пистолет. Выпустил все восемь пуль, оставшихся в обойме, в газету, которую читал.
Эхо каждого выстрела отражалось от сводчатого потолка, металось взад-вперед между металлическими шкафами. Я чувствовал, что оно заставляет вибрировать мои зубы.
Поскольку происходило все это двумя этажами даже поверхности земли, до улицы, скорее всего, не долетало ни звука.
Во все стороны полетели дубовые щепки и клочки пожелтевшей бумаги. Две пули отрикошетили от стола и упали на пол, некоторые клочки бумаги задымились. Резкий запах порохового дыма не смог полностью растворить в себе запах дерева, который источали свежие раны стола.
На какие-то мгновения, когда он продолжал и продолжал нажимать на спусковой крючок, я подумал, что он израсходовал все патроны. Но, разумеется, у него была запасная обойма, может, и несколько.
Перезаряжая пистолет, он определенно собирался выпустить в газету и следующие десять пуль. Однако, едва он загнал обойму в рукоятку, ярость киллера утихла. Он заплакал. Рыдания просто сотрясали его.
Все еще благоухая лимонами — и пороховой дым не мог перебить этот аромат, — Лорри Линн Хикс наклонилась ко мне и прошептала:
— Видишь? Он уязвим, у него есть слабые места.
Я задался вопросом: а может ли избыточный оптимизм классифицироваться как одна из форм безумия?
Заглянув в ее глаза, я увидел, как и прежде, страх, в котором она наотрез отказывалась признаться. Лорри мне подмигнула.
Ее упорное нежелание признать весь ужас нашего положения пугало меня, потому что я находил такое поведение иррациональным, и, однако, любил ее за это.
Но внезапно меня словно ударило обухом по голове: я вдруг понял, что в конце концов застрелят именно ее. А мне так хотелось, чтобы она осталась жива.
Но я отдавал себе отчет: если мое предчувствие окажется верным, какие бы попытки я ни предпринимал, мне не удастся изменить траекторию пули.
Глава 10
С мокрыми от слез щеками, с зелеными глазами, в которых не было места ни обычным человеческим чувствам, ни сомнениям, маньяк выглядел как пилигрим, который поднялся на вершину горы, зная, что его ждет и зачем он туда пришел.
Он отцепил нас от стула, но оставил скованными между собой.
— Вы оба — местные? — спросил он, когда мы поднялись.
После его неадекватного приступа ярости и последующего эмоционального взрыва мне с трудом верилось, что он намерен поболтать о пустяках. Скорее вопрос задавался неслучайно, пусть мы и не знали, с какой целью, а потому ответ мог привести к последствиям, которые мы не могли предугадать.
Из осторожности я предпочел промолчать, похоже, той же логикой руководствовалась и Лорри, потому что и она не произнесла ни слова.
Киллера, однако, такой расклад не устраивал.
— Так что скажешь, Джимми? Это библиотека округа, обычно в нее приходят люди, которые живут неподалеку. Ты живешь в городе или в его ближайших окрестностях?
Я не знал, какой ответ его больше устроит, но почувствовал, что молчанием смогу заработать пулю в лоб. Он же застрелил Лайонела Дейвиса за меньший проступок, вообще безо всякой на то причины.
— Я живу в Сноу-Виллидж, — ответил я.
— И как давно ты здесь живешь?
— Всю жизнь.
— Тебе тут нравится?
— В подвале библиотеки, в наручниках, нет, но в других местах — да.
Улыбался он на редкость обаятельно, а глаза у него сверкали так, словно в них вставили подвижные призмы, которые улавливали свет от многочисленных его источников. Конечно же, другого такого убийцы-маньяка на свете не было. Стоило ему склонить голову или улыбнуться, и у тебя возникало желание подружиться с ним.
— Забавный ты парень, Джимми.
— Я не собирался таким, быть, — ответил я, переминаясь с ноги на ногу, потом добавил: — Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я забавлял тебя.
— Несмотря на все, что мне пришлось пережить, у меня есть чувство юмора.
— Это заметно.
— А как насчет тебя? — спросил он Лорри.
— У меня тоже есть чувство юмора.
— Безусловно. Ты еще забавнее, чем Джимми.
— Возможно.
— Но я спрашиваю про другое, — уточнил он. — Ты живешь в городе?
Поскольку я уже ответил на этот вопрос утвердительно и меня не застрелили на месте, она решилась сказать:
— Да. В двух кварталах отсюда.
— И прожила здесь всю жизнь?
— Нет. Только год.
Вот тут мне стало понятно, почему за двадцать лет я ни разу ее не увидел. В городке с населением в четырнадцать тысяч человек можно прожить всю жизнь и ни разу не поговорить с девятью из каждых десяти.
Но если бы я хоть раз, даже мельком, увидел ее лицо, то не смог бы его забыть. Я бы не мог спать, думая о том, кто она, куда пошла, как мне ее найти.
— Я выросла в Лос-Анджелесе, — продолжила Лорри. — Прожила там девятнадцать лет и поняла, что пора сваливать, если я не хочу окончательно сойти с ума.
— И тебе нравится в Сноу-Виллидж?
— Пока нравилось. Милый городок.
Все еще улыбаясь, все еще поблескивая глазами, все еще обаятельный, без тени безумия на лице, он тем не менее возразил:
— Сноу-Виллидж — город зла.
— Конечно, зло здесь тоже есть, но некоторые части города очень даже хорошие.
— Например, ресторан «У Морелли», — вставил я.
— В «Альбе» сказочно готовят курицу, — добавила Лорри. — И «Бижу» — потрясающее место.
— Это же надо, назвать кинотеатр «Бижу»![21] — воскликнул я, обрадованный тем, что наши вкусы в этом вопросе совпадали.
— Вся эта лепнина в стиле арт-деко. И попкорн они готовят с настоящим маслом.
— Мне еще нравится Центральный квадратный парк, — добавил я.
Маньяк не согласился:
— Нет, это отвратительное место. Я посидел там некоторое время, наблюдая, как птицы гадят на памятник Корнелия Рутефорда Сноу.
— И что в этом плохого? — удивилась Лорри. — Если он был и вполовину таким самодовольным, каким его изображает памятник, птицы все делают правильно.
— Я же не говорю, что птицы отвратительные, хотя, возможно, это и так, — маньяк продолжал лучезарно улыбаться. — Я говорю, что сам парк — отвратительное место. Земля, на которой он разбит, пропитана злом, вся земля, на которой стоит город, пропитана злом.
Я хотел продолжить разговор с Лорри о том, что нам нравится в городе, выяснить, в чем еще сходятся наши взгляды, и не сомневался, что и ей хотелось того же, но мы оба чувствовали, что должны слушать этого улыбающегося парня, потому что в руке он держал пистолет.