— Ты говоришь о возможности воровства? — спросила Лорри с таким видом, что положительный ответ её бы очень порадовал.
— Ни в коем разе, — заверил её маньяк. — С какой стороны ни посмотри, Корнелий Сноу был честным человеком, принимающим близко к сердцу проблемы других.
— Ненасытная, жадная свинья, — не согласился с ним Кучерявый, устанавливая очередной заряд.
— У него не было нужды воровать деньги из банка, потому что на восемьдесят процентов это были его деньги.
Кучерявого не интересовали факты, только эмоции:
— Я бы освежевал его и скормил собакам.
— В 1870-х годах не существовало даже зачатков того сложного законодательства, в рамках которого теперь приходится работать банкам.
— Да только собакам хватило бы ума не есть этого сочащегося ядом мерзавца, — добавил Кучерявый.
— Как только двадцатый век вступил в свои права, простой мир начал сдавать позиции,
— Умирающие от голода крысы и те не стали бы жрать этого жадного подонка, даже если бы его тело намазали свиным жиром, — подвёл итог Кучерявый.
— После смерти Корнелия, который основную часть своего наследства оставил благотворительному фонду, эту часть тоннеля, ведущего к подземному входу в банк, перегородили железобетонной стеной.
Я вспомнил дыру в стене, через которую мы прошли. Бигл-бойз времени даром не теряли.
— Дверь на верхней площадке этой лестницы не используется, — продолжил безымянный маньяк — Дубовую дверь заменили стальной в 1930-х, затем заварили её. И с другой стороны нас ждёт ещё одна железобетонная стена. Но мы сможем пробиться сквозь неё где-то за два часа, после того как будет отключена охранная сигнализация.
— Я удивлена, что это помещение не оборудовано сигнализацией, — заметила Лорри. — Хотя, если бы здесь хранилась настоящая машина времени, сигнализацию обязательно бы поставили.
— Никто не видел в этом необходимости. Банк не такой уж большой, чтобы кто-нибудь решил его ограбить. А кроме того, после 1902 года, когда подземный тоннель перегородили стеной, подойти к хранилищу с этой стороны уже не представлялось возможным. По просьбе службы безопасности банка благотворительный фонд, ставший владельцем дворца Сноу, засекретил информацию о подземных тоннелях Корнелия. Их видели лишь несколько человек из общества охраны памятников старины, но лишь после того, как дали подписку о неразглашении.
Раньше он упомянул о том, что они пытали одного из членов этого самого общества, который, несомненно, уже умер, как и библиотекарь. Какие бы жёсткие условия ни придумывал адвокат, составляя договор о неразглашении, всегда находились способы заставить человека его нарушить.
Не могу сказать, что все эти откровения поразили меня как громом, но, разумеется, произвели сильное впечатление. Я родился и вырос в Сноу-Виллидж, любил этот маленький, живописный городок, думал, что достаточно хорошо знаю его историю, но не слышал даже намёков на существование подземных тоннелей под городской площадью.
Когда я поделился своим изумлением с маньяком, тёплое поблёскивание его глаз кристаллизовалось в ледяной отсвет, который мне уже доводилось видеть в глазах Киллера, бесшёрстной кошки, и Эрла, молочной змеи.
— Ты не можешь досконально знать город, если любишь его, — объяснил он. — Когда ты его любишь, тебя очаровывает внешний вид. Чтобы досконально узнать город, его нужно ненавидеть, ненавидеть всей душой. У тебя должно возникнуть неудержимое желание вызнать самые постыдные секреты города и использовать их против него, найти все раковые опухоли и подкармливать их, пока метастазы не распространятся по всему городу. Ты должен жить ради того дня, когда город исчезнет с лица земли, до последнего камня и доски.
Я предположил, что в прошлом в нашей маленькой туристической Мекке с ним случилось что-то плохое. И речь шла не о том, что в отеле его поселили в обычный номер, хотя он бронировал люкс, или он не смог купить дневной билет на подъёмник в один из зимних уик-эндов. Нет, происшествие было куда серьёзнее.
— Но ведь, по большому счету, дело-то не в ненависти или восстановлении справедливости. — Лично мне эта тирада Лорри показалась рискованной. — Все сводится к ограблению банка. То есть все к тем же деньгам.
Кровь залила лицо маньяка, от подбородка до линии волос на лбу, от уха до уха. Улыбка схлопнулась. Губы превратились в тонкую полоску.
— Деньги меня не интересуют, — слова с трудом прорывались сквозь плотно сжатые губы.
— За дверью, которую вы собираетесь вскрыть, не продуктовый рынок, где можно разжиться разве что морковью да фасолью, — указала Лорри. — Вы грабите банк.
— Я уничтожаю банк, чтобы уничтожить город.
— Деньги, деньги, деньги, — настаивала Лорри.
— Это месть. Городу давно уже пора воздать по заслугам. И для меня это — восстановление справедливости.
— А для меня — нет. — Кучерявый оторвался от взрывчатки, чтобы принять более активное участие в разговоре. — Я пришёл сюда за деньгами, потому что богатство — не просто богатство, но корни, стебель и цветок власти, а власть освобождает власть имущих и подавляет власти лишённых, поэтому власть нужно подрывать, те, кого угнетают, должны встать на место угнетателей.
Я не стал рыться в памяти, чтобы понять, где я все о уже слышал. Боялся, что такая попытка приведёт к перегрузке мозга. Прямо-таки Карл Маркс, переработанный Эбботтом и Костелло[31].
Поняв по выражению наших лиц, что смысл вышесказанного до нас не дошёл, Кучерявый перефразировал свою главную мысль:
— Часть денег этой грязной свиньи принадлежит мне и многим другим людям, которых он эксплуатировал, чтобы получить их.
— Послушайте, может, хватит нести чушь? — предложила Лорри Кучерявому. — Корнелий Сноу не эксплуатировал вас. Он умер задолго до того, как вы появились на свет.
Она вошла в раж, оскорбляла тех, кто мог, да и хотел, нас убить.
Я дёрнул закованной в наручник рукой, чтобы напомнить, что пули, которые её стараниями могут вот-вот полететь в нашу сторону, достанутся не только ей, но и мне.
Вьющиеся мелким бесом волосы Кучерявого, казалось, закаменели, и теперь он напоминал уже не Арта Гарфункеля, а невесту Франкенштейна.
— Наши действия здесь — это политическое заявление.
В этот момент к ним присоединился и Носач, самый флегматичный из всех троих. Все эти рассуждения о мести и политике так разозлили его, что густые брови, казалось, ожили и шевелились, как две толстенные гусеницы.
— Наличные! — рявкнул он. — Наличные, и ничего больше. Я здесь для того, чтобы хапнуть денег и убежать. Не будь банка, я бы в этом не участвовал, на все остальное мне наплевать, и если вы, парни, тотчас же не заткнётесь и не займётесь делом, я уйду, а с остальным вы будете разбираться сами.
Вероятно, без Носача обойтись они не могли, поскольку его угроза произвела должное впечатление на партнёров.
Их ярость, однако, никуда не делась. Выглядели они как бойцовые псы, которых не спускают с цепи. Глаза горели жаждой насилия, утолить которую они могли лишь в бою.
Как же мне хотелось дать им что-то из выпечки, скажем, немецкий пряник или хрустящее шотландское песочное печенье. А может, шоколадное с орехом пекан. Поэт Уильям Конгрев как-то написал: «Музыке под силу успокоить злобного зверя», но я подозреваю, что хорошая сдоба справится с этим ещё лучше.
Понимая, что одной угрозы недостаточно для обеспечения конструктивной коллективной работы, Носач бросил кость идее фикс каждого, начав с Кучерявого:
— Часы идут, а мы должны ещё много чего успеть. Вот о чём я толкую. И если мы доведём работу до конца, она станет твоим политическим заявлением, которое обязательно будет услышано, не сомневайся.
Кучерявый прикусил нижнюю губу, в манере нашего молодого президента. С неохотой кивнул зеленоглазому маньяку Носач сказал другое:
— Ты все это спланировал, потому что хотел отомстить за смерть своей матери. Так давай доведём работу до конца, и тем самым ты восстановишь справедливость.
Глаза убийцы библиотекарей затуманились, как и чуть раньше, когда он узнал от меня, что моя мать когда-то гладила мне носки.
— Я нашёл номера газеты, в которых описывалась эта история, — признался он Носачу.
— Наверное, читать было очень тяжело, — посочувствовал Носач.
— Мне казалось, что у меня из груди вырывают сердце. Я едва… едва заставил себя прочитать все, — от волнения у него сел голос. — А потом я разозлился.
— Понятное дело, — кивнул Носач. — У каждого из нас только одна мать.
— Дело не в том, что её убили. Меня разозлила ложь, Носач. Практически всё, что написали в газете, ложь.
Глянув на часы, Носач пожал плечами:
— А чего ты, собственно, ожидаешь от газет?
— Все они — капиталистические прихвостни, — заметил Кучерявый.
— Они написали, что моя мать умерла в родах, а мой отец в ярости застрелил врача, как будто в этом был какой-то смысл.
Безымянный маньяк был примерно моего возраста. То есть мы могли родиться в один день… час… минуту. Если он унаследовал красоту и зелёные глаза от матери…
Потрясённый, не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я спросил:
— Панчинелло?
Носач нахмурился, и его глаза скрылись в тени густых бровей.
Кучерявый сунул руку под ветровку, ухватившись за рукоятку пистолета или револьвера, торчащую из плечевой кобуры.
Маньяк, убивший библиотекаря и расстрелявший газеты, отступил на шаг, потрясённый тем, что я знаю его имя.
— Панчинелло Бизо? — уточнил я.
Глава 15
Три клоуна установили последние брикеты взрывчатки и синхронизированные детонаторы.
Все они были клоунами, пусть и без костюмов. Носач, Кучерявый: сценические прозвища, которые прекрасно уживались с туфлями 58-го размера, мешковатыми штанами, оранжевыми париками. Возможно, Панчинелло использовал своё имя и на манеже, а может, там его звали Загогулиной или Хлопушкой.