Судя по тому, как вёл себя этот человек, нам предстояло найти для маленького Конрада другого крестного отца.
— Лови, — добавил он.
Осознав, что он собирается бросить мне ключи от микроавтобуса, я крикнул:
— Нет! Подожди. Если я их не поймаю, они могут провалиться в канализационную решётку, и тогда мы никуда не сможем уехать.
И действительно, между нами находилась канализационная решётка четыре на три фута. Зазоры между стержнями составляли никак не меньше дюйма. Когда я проходил по ней с очередной коробкой, до моих ноздрей долетал неприятный запах гнили.
Он протянул ключи, и, хотя не нацелил на меня пистолет, когда я приближался к нему, я- чувствовал, что он может застрелить меня, когда я протянул за ключами руку.
Вполне возможно, предчувствие беды возникло исключительно из-за того, что я приближался к нему с дурными намерениями. Потому что, когда моя левая рука брала ключи, правая, с зажатой в ней пилкой для ногтей, описав дугу, вошла в контакт с его промежностью. Пилка при этом глубоко вонзилась в его мужское хозяйство.
В темноте я не видел, как кровь отхлынула от его лица, но, можно сказать, услышал шум этого устремившегося вниз потока.
Удивив самого себя собственной безжалостностью, которую я никогда не проявлял (да и необходимости в этом не было) в кондитерском цеху, я вертанул пилку для ногтей вокруг её оси.
Смутно вспомнил, что Джек проделал что-то подобное с великаном у основания фасолевого побега, да только он использовал вилы.
Отпустив пилку, я тут же попытался выхватить револьвер из левой руки Панчинелло.
Когда пилка вонзилась в него, воздух с рёвом, и даже с криком, вырвался из его груди. Пилка осталась в теле, воздух весь вышел, а вот вновь набрать его в грудь сразу не получилось. Панчинелло хрипел, горло пережало от болевого шока, вот воздух и не мог попасть в лёгкие.
Я рассчитывал, что он выронит пистолет или хотя бы ослабит хватку, но его пальцы все с той же силой продолжали сжимать рукоятку.
Развернувшись, стараясь уйти с линии огня, Лорри свободной рукой ударила Панчинелло в лицо, ударила второй раз, третий, вкладывая в каждый удар всю силу.
Мы боролись за пистолет. Две моих руки пытались справиться с его одной. Полыхнула дульная вспышка, прогремел выстрел, пуля ударила в тротуар, осколки бетона полетели мне в лицо, в борта микроавтобуса, может, даже в мою драгоценную «Шелби Z».
Я почти выхватил у него пистолет, но ему удалось ещё дважды нажать на спусковой крючок. И, несмотря па всё то, что сделал мой отец для его отца, он таки всадил в меня две пули.
Глава 21
Если бы ногу мне отрубили топором, боль не могла быть сильнее.
В кино герой получает пулю, но продолжает идти вперёд, во имя Бога, страны, ради спасения женщины.
Иногда пуля заставляет его поморщиться, но чаще только разжигает злость и толкает на большие подвиги.
Как я и упоминал раньше, с детства я всегда думал, что во мне есть геройский потенциал, только не было возможности проверить его наличие. Теперь я понял, что мне недостаёт как минимум одной важной составляющей этого самого потенциала: высокого порога болевой чувствительности.
Крича, я повалился на тротуар, скатился на мостовую, между микроавтобусом и «Шелби Z», канализационная решётка ударила мне по голове, а может, моя голова ударила по канализационной решётке.
Я пришёл в ужас при мысли о том, что следующая пуля угодит мне в лицо, и только тут осознал, что пистолет у меня в руках.
Панчинелло, сунув руку между ног, попытался вытащить пилку для ногтей из промежности, но даже прикосновения к пилке хватило, чтобы он взвизгнул от боли, даже более жалостливо, чем свинья, увидевшая нож мясника. В агонии, он опустился на колени, а потом повалился на бок, потянув за собой Лорри.
Мы лежали, крича, Панчинелло и я, словно две девушки, только что нашедшие отрезанную голову в том фильме с Джейми Ли Кертис[35].
Я услышал, как Лорри выкрикивает моё имя и что то насчёт времени.
Завеса боли не позволяла распознать, что именно она говорит, вероятно, я уже находился в полузабытьи поэтому мне оставалось лишь гадать, а что именно она хотела мне сказать.
«Время не ждёт. Время и река, как быстро они текут. Время уносит все».
Но даже в моём состоянии я понял, что она ведёт речь не о философских аспектах времени. А когда я уловил нотки нетерпения в её голосе, то до меня окончательно дошёл смысл её слов: «Время истекает. Бомбы!»
Боль в левой ноге так яростно жгла меня, что я удивлялся, не видя языков пламени, вырывающихся из плоти. Я также чувствовал, как в мясе что-то хрустело — возможно, осколки раздробленной кости. И двинуть ногой я, конечно же, не мог.
С одной стороны, я испытывал дикий ужас, а с другой — усталость, от которой тянуло в сон. Но боль не позволила бы мне заснуть. И постель — асфальт мостовой — была жестковата для полноценного сна. Опять же, от неё шёл неприятный запах дёгтя.
Я понял, что это смерть зовёт меня в вечный сон, и собрал всю силу воли, чтобы воспротивиться её зову.
Не предпринимая попытки подняться, волоча за собой раненую ногу, как Сизиф тащил камень, я взобрался на бордюрный камень, пополз по тротуару к Лорри.
Лёжа на боку, с одной рукой за спиной, Панчинелло оставался прикованным к Лорри. Свободной рукой он всё-таки вырвал пилку для ногтей из промежности, и тут же его вырвало, окатило фонтаном собственной блевотины.
Из этого я сделал вывод, что его самочувствие ещё хуже, чем моё.
В последние несколько часов, впервые за двадцать прожитых лет, я поверил в реальность Зла. Поверил, что зло — не только необходимый антагонист в фильмах и книгах (плохиши и прочие злодеи и монстры), не только придирки родителей или социальная несправедливость. Нет, в этом мире действительно жило и существовало Зло. Оно очаровывает и завлекает, но не может стать твоим другом и постоянным спутником, если ты сам не приглашаешь его. Да, возможно, Панчинелло воспитывался злым человеком, да, его учили злу, но выбор, как жить, принадлежал ему и только ему.
Моя радость при виде его страданий, возможно, со стороны покажется недостойной, но я не верю, что чувство это можно расценивать как маленькое зло. Тогда (да и теперь тоже) я воспринимал его как праведную удовлетворённость, вызванную наглядным доказательством того, что зло имеет цену, которую приходится платить тем, кто берет его в друзья, а вот сопротивление злу, пусть и обходится недёшево, всё-таки стоит меньше.
Вот такие глубокие философские рассуждения вызвал у меня вид блюющего Панчинелло.
Но пусть рвота и могла вызвать у него угрызения совести, ей было не под силу не только остановить, но и замедлить отсчёт нескольких оставшихся до взрывов минут. Одна, две, может, чуть больше, и величественные здания, построенные на деньги Корнелия Рутефорда Сноу, превратятся в развалины.
— Дай мне, — Лорри протянула свободную руку.
— Что?
— Пистолет.
Я уже и думать забыл про то, что пистолет по-прежнему у меня.
— Зачем?
— Я не знаю, в каком кармане у него ключ от наручников.
У нас не было времени обыскивать все карманы брюк, рубашки, пиджака. С учётом блевотины, не было и желания.
Я так и не понял, как пистолет может заменить ключ. Боялся, что она ранит себя, поэтому решил не давать ей пистолет.
Но к тому моменту выяснилось, что она уже выхватила его из моей руки.
— Ты ведь его уже взяла, — язык у меня начал заплетаться.
— Лучше отвернись, — предупредила она. — Полетит шрапнель.
— Думаю, шрапнель мне понравится, — я не мог вспомнить значение этого слова.
Она уже возилась с пистолетом.
— Думаю, не так сильно я и ранен, как кажется, — сказал я ей. — Просто очень холодно.
— Это плохо. — В её голосе слышалась тревога.
— Мне и раньше приходилось мёрзнуть, — заверил я её.
Панчинелло застонал, содрогнулся всем телом, вновь начал блевать.
— Разве мы выпивали? — спросил я.
— Отвернись, — повторила Лорри более резко.
— Не нужно говорить со мной таким тоном. Я тебя люблю.
— Да, мы всегда причиняем боль тем, кого любим. — Она схватила меня за волосы и отвернула лицо от наручников.
— Это грустно. — Естественно, я говорил про боль, которую мы причиняем любимым, а потом обнаружил, что лежу на тротуаре, должно быть, споткнулся и упал. Увалень, что с меня взять.
Громыхнул выстрел, и я только потом сообразил, что она приставила дуло пистолета к цепочке, которая соединяла наручники, и освободилась от Панчинелло, после того как пуля эту цепочку перерубила.
— Вставай, — торопила она меня. — Пошли, пошли.
— Я буду лежать здесь, пока не протрезвею.
— Ты будешь лежать здесь, пока не умрёшь.
— Нет, для этого придётся лежать слишком долго.
Она уговаривала меня, ругала, командовала мною, дёргала, толкала, и в результате я оказался на ногах, оперся на неё и двинулся вместе с ней сначала в зазор между моей «Шелби Z» и микроавтобусом, потом на улицу, подальше от дворца.
— Как твоя нога?
— Какая нога?
— Сильно болит?
— Мы же оставили её на тротуаре.
— Ладно, ладно, обопрись на меня. Пошли.
— Мы идём в парк? — Язык мой едва шевелился.
— Совершенно верно.
— Пикник?
— Именно. И мы опаздываем, так что поторапливайся.
Я смотрел мимо Лорри, на шум приближающегося двигателя. Нас осветили фары. Сине-жёлтые мигалки на крыше указывали, что это или патрульная машина, или летающая тарелка.
Автомобиль остановился, двое мужчин выскочили из кабины в пятнадцати футах от нас. Один спросил: «Что тут происходит?»
— Этот человек ранен, — ответила им Лорри. И прежде чем я успел спросить её, а кто тут ранен, добавила: — Нам нужна «Скорая помощь».
Копы осторожно двинулись к нам.
— Где стрелявший?
— На тротуаре. Он тоже ранен, и пистолета у него больше нет. — Когда полицейские двинулись к Панчинелло, Лорри крикнула: — Нет. Оставайтесь здесь. Здание сейчас взорвётся.