Точно молния сверкнула. Черная молния…
Не помня себя, она бросилась вперед. Герман Либлинг был совсем близко от нее. Тот и не тот. Другой. Тот мальчишка, подросток, ученик («Не забирайте, не отнимайте его у меня!» – учительница Вербицкая точно воскресла из небытия в дымном зале ресторана и снова просила, умоляла, заклинала). Дрянной, испорченный, жестокий. Местная притча во языцех и герой городской легенды. Фредди Крюгер из тинейджерских снов. Но обликом своим похожий на античную статую, на прекрасного вероломного Антиноя. И еще на кого-то… Обвиненный в зверском убийстве, но так и не преданный суду. Фредди Крюгер, Антиной-потрошитель, мальчик с пальчик и взрослый двойник того, безымянного, кто однажды ночью, после сеанса при свечах в салоне Кассиопеи, явился Вере Захаровне во сне, напугав ее до икоты, до холодного пота и одновременно изумив, ранив в самое сердце.
Ранив в сердце…
Вера Захаровна закричала: «Немедленно прекратите!» Шофер бросился разнимать дерущихся. Подоспели другие посетители ресторана. Началась свалка, суматоха. В этой суматохе Вера Захаровна на мгновение оказалась лицом к лицу с Германом Либлингом. «Уходите, бегите отсюда, у него нож, он вас убьет!» – она не помнила, что лепетала. Бормотал язык, а мозг, сознание ее в этом словно не участвовало. Она ощущала боль внизу живота, мочевой пузырь ее жгло огнем. И она чувствовала его взгляд на себе. Он крепко сжал ее запястье. И бедная Вера Захаровна, вот уже почти двадцать лет не пробовавшая мужских прикосновений на вкус и на цвет, едва не грохнулась в обморок.
«Вызывайте милицию!» – голосила официантка, грохотали опрокинутые стулья. Герман Либлинг отпустил Веру Захаровну. Он был уже возле самой лестницы. И вот он уже внизу. Дверь за ним захлопнулась. Вера Захаровна тяжело оперлась о перила – пятидесятилетняя женщина в строгом деловом костюме государственной служащей, хозяйка и устроительница своей судьбы, одинокая… одинокая… никому не нужная баба… старая дева…
По ноге по лайкровым колготкам ползла теплая струйка. Вера Захаровна заковыляла вниз. Туалетная кабина. Вот и все. Унитазом закончился весь этот вечер. Фантастический. Колдовской. Столь непохожий на все ее прочие «тихие» вечера.
Шофер довез ее домой. Была уже ночь, и где было им снова искать черный «БМВ»? Шпионство провалилось с треском. Вера Захаровна хотела было тут же из дома позвонить Шубину и рассказать ему про драку в ресторане. Она даже взяла телефон, но… Что-то ее остановило. Она не стала звонить своему шефу. Впервые не отчиталась о данном ей поручении.
Когда раздевалась, глянула на запястье. Рука словно все еще чувствовала то пожатие – сильное, мужское. Вера Захаровна пошла в ванную и начала с мылом, с мочалкой тереть кожу.
В ее квартире горели все лампы. Она машинально разобрала диван, но не ложилась. Китайский «говорящий» будильник на кухне проквакал: «Два часа». Она и представить себе не могла, что прошло уже столько времени. В ванной на полотенцесушителе висели выстиранные колготки. Обоссанные колготки…
Вера Захаровна сгорбилась на своем диване. Закрыла ладонями лицо. Электрический свет померк, и, как только она оказалась во тьме, перед глазами ее возникла картина – оплывшие свечи в бронзовом шандале. Черный ватман и белая окружность. Буквы, буквы, буквы… Лица собравшихся за столом, похожие на гипсовые маски. Маска прокурорши, маска мэрши, маска медиума Кассиопеи, маска юности и глупости по прозвищу Канарейка, маска ее собственная. Вера Захаровна увидела свое лицо, словно перед глазами ее поставили зеркало. Белые буквы отделились от черного ватмана. Буквенный круг начал вращаться в воздухе над столом, словно мельничное колесо, словно карусель, все быстрее и быстрее, все быстрее и быстрее. Буквы складывались в слова и мгновенно рассыпались. И складывались опять. Тот, кого они вызывали так бездумно, так настойчиво и так неосторожно, вошел во вкус – он жаждал общения, сыпал фразами как горохом, что-то пытался сказать, донести до них. Что-то очень важное. Чрезвычайно важное. Нельзя угадать, кто придет на зов. Может быть, тот, кого уже вызывали, а может, и кто-то совсем другой.
Другой.
Вера Захаровна, нет, та ее маска-двойник наклонилась над этой словесной каруселью, над этой спиритической абракадаброй, и вдруг…
Прямо из круга, рассекая воздух, напитанный горячим свечным воском, разорвав с треском черный ватман, вырвалась жуткая когтистая лапа и впилась в ее лицо.
Вера Захаровна, вскрикнув, ткнулась в одеяло. Ее бил озноб. Свет в квартире полыхал – все эти «лампочки Ильича», люстры и абажуры. А она была во тьме.
Шорох где-то там… Там, снаружи… Стук…
Ей показалось, ей послышалось. Вонзившиеся в глаза когти – это просто сон, морок, злая галлюцинация. Это все расстроенные нервы. Результат климакса. Запоздалая реакция на пережитое.
Стук в окно.
Кто может явиться к ней в такой час?
Стук в окно. И это не мираж. Не воспаленное воображение. Она действительно услышала…
Стук в окно.
От дивана, где она сидела, до подоконника было метра полтора. У окна стояло кресло и маленькая тумбочка, в ящиках которой покойная мать Веры Захаровны держала свое вязанье. Вера Захаровна сползла с дивана. За окном не было ничего, кроме темноты, кроме ночи. Она была совершенно одна в квартире – ей все почудилось. И соседи спали. Это ее старая квартира на первом этаже дома, построенного пленными немцами для тогдашнего сталинского партактива. Перед окнами – крохотный палисадник: рябина, куст жасмина…
Вера Захаровна боязливо приблизилась к окну. Ничего не различить. Надо погасить свет, лишь тогда что-то увидишь. Но погасить свет сейчас – выше ее сил. Она нагнулась, открыла ящик, нашарила клубок и в нем воткнутую спицу. Осторожно вытащила ее. Острая стальная спица…
Она легла грудью на подоконник, приникая к самому стеклу, стараясь разглядеть, что там, за ним, в темноте. Ночь. Ничего, кроме… Скоро, наверное, начнет уже светать.
И вдруг со сдавленным воплем отшатнулась. Из тьмы, так похожей на черный ватман, возникло лицо – прямо перед ней за тонкой преградой стекла.
Она сразу его узнала. Это был он.
Она хотела броситься из кухни прочь – скрыться, спрятаться. Куда угодно – в ванную, в туалет, на лестничную площадку. Но не смогла и пошевелиться. Ужас парализовал ее. Сил хватило лишь на то, чтобы сжать в руке вязальную спицу.
Герман Либлинг нажал обеими руками на створки окна. И они медленно открылись. Вера Захаровна готова была поклясться, что закрывала окно на шпингалет. Она всегда так делала на ночь – первый же этаж. Неужели именно сегодня она забыла… Забыла?!
Он легко одним толчком вбросил свое тело на подоконник. И вот он уже внутри. Вера Захаровна замахнулась спицей. Жалкое оружие против него. Он настоящий маньяк, – голос мэра Шубина пропел это в ее мозгу на манер итальянской арии. Спица – не оружие против маньяка.
Не оружие…
– Ну, не надо. Ну, пожалуйста. Не бойтесь, – сказал он. Его голос – он изменился, возмужал, стал ниже, но она все равно узнала бы его из тысячи голосов. Это был тот самый голос: «Читайте, читайте же, как на заборе!»
Читайте…
Его пальцы, как клещи, снова сжали ее руку. Он вытащил из ее пальцев зажатую спицу. Улыбнулся, словно вспоминая что-то… Вера Захаровна рванулась прочь, но он не отпустил ее. Спица, звякнув, упала на пол. Он забрал стиснутые в кулак пальцы Веры Захаровны в свою ладонь.
– Вы что? – Вера Захаровна уже приготовилась к самому худшему. – Вы что… Герман, вы что?!! Пустите, я закричу!
Он поцеловал ее сведенные судорогой пальцы. Поцеловал ее руку.
– Бинт найдется? – спросил он, отпуская, освобождая ее.
– Что? Б-б-бинт? К-какой бинт?
Он взглядом указал куда-то вниз. И только тут потрясенная Вера Захаровна увидела, что вся его одежда – белая рубашка, черные брюки – сплошь покрыта бурыми пятнами крови. Он дотронулся до своего левого плеча. Потом расстегнул рубашку, снял ее. На левом предплечье зиял ножевой порез.
Вера Захаровна, совсем, совсем потерявшись от страха и от какого-то не совсем пока еще понятного ей смятения, не могла отвести взгляд от его обнаженного торса – великолепного, мускулистого, накачанного. От этих плеч, от этой широкой груди. Ей казалось, что он весь какой-то другой, словно из другого мира, из мира нездешнего, нереального, подсмотренного лишь по телевизору в рекламных роликах духов Дольче и Габбана или же в голливудском кино. Тот мальчик, подросток, ученик, Фредди Крюгер из снов, убийца, Антиной-потрошитель…
Честное слово, честное комсомольское, нельзя угадать, кто явится на твой зов. Может, тот, кого уже вызывали, а может, и кто-то другой…
– Сейчас, я принесу… сейчас… Конечно, это надо перевязать.
Она метнулась в ванную, где была аптечка. Герман Либлинг остался в комнате. Рядом в прихожей на калошнице валялась ее сумка, там был мобильный. Она могла схватить его, запереться в ванной и вызвать милицию. Она могла бы выскочить на лестничную клетку, постучать, разбудить соседей. Она все это могла сто раз. Но, как и там, в «Чайке», она не узнавала себя – достала из аптечки бинт, вату и йод. И вернулась к нему.
Он вверился ее заботам. И, пока она хлопотала, промывая порез, стирая мокрым полотенцем кровь, смазывая рану йодом, накладывая повязку, сидел неподвижно. Она не удержалась, дотронулась до его груди. Те шрамы… ну те, старые порезы… те буквы… Шрамы остались, только вот по ним, зарубцевавшимся, зажившим, нельзя было уже ничего прочитать.
Как звали ту бедную девушку, убитую в парке? Ирина, Инга?
– А я помню вас, – сказал он ей. – И всегда помнил. И там, в ресторане, сразу узнал.
– И я. Я тоже.
Вера Захаровна чувствовала – вот странность, что страх, парализовавший ее, куда-то уходит, но смятение все возрастает, захлестывает ее, как волна.
Как звали ту девушку? Ирма? А не все ли теперь равно?
– Очень больно, да? – Она склонилась над ним.
Он покачал головой – нет. Потом обнял ее. Вера Захаровна услышала стук своего сердца. Его губы отыскали ее губы. Поцелуй. Бешеный стук крови в висках.