Мещерский вспомнил лицо Фомы во время его утренней «исповеди». Как изменчив, как непостоянен человек по своей натуре. И не в этой ли изменчивости корень всех зол его во все времена и в любых обстоятельствах?
А день уже снова клонился к закату.
– Ты вон с Ванькой обедал, а я жрать хочу зверски, – сказал Фома, когда они вышли из банка. – Айда, а?
– Чур, только не в «Чайку».
Фома усмехнулся. А потом озадаченно присвистнул и кивком указал куда-то вперед. Мещерский увидел, что маленький пятачок – площадь перед банком – и прилегающие к нему улицы заполнены людьми. Это было словно в час пик где-нибудь на Тверской, или нет, скорее это было похоже на сборище в ходе какого-то митинга. Только очень странное сборище – сотканное не из шума толпы, обрывков музыки и гула голосов, а из какого-то невнятного жужжания. Маленькие группки горожан кружились в общем водовороте, кучковались, что-то тихо и угрюмо обсуждая, и тут же разбредались, а потом образовывались новые группки – в основном люди были пожилые, но многие и среднего возраста, и совсем молодые.
На Мещерского и на Фому косились. «Забрали, а потом отпустили, – донесся чей-то острый шепоток. – Ей– богу, на моих глазах вывели, как арестанта, и в машину, в прокуратуру, а через час он уж оттуда выходит гоголем. Опять отпустили его».
Мещерский внезапно увидел Киру – это была та самая девушка, которая работала в салоне красоты, он сразу ее узнал, ведь о ней ему столько сегодня рассказывали и Бубенцов, и Самолетов. Она стояла с какими-то подругами, вид у нее был взволнованный.
– К нам менты вломились, точно у нас какой-то притон, – донесся до Мещерского ее голосок, в нем звучала злость и обида, – и его с собой забрали – ну, брата Кассиопеи.
– Я хочу с ней поговорить. – Мещерский сам удивился своей инициативе. – Ты только, Фома, ради бога, не лезь и не мешай мне.
Они подошли. Кира, конечно же, их узнала.
– Здравствуйте, вы, наверное, хозяйку ищете? – спросила она, махнув подружкам рукой: мол, потом, после, не до вас сейчас. – Она у себя. А салон наш сегодня уже работать не будет, у нас милиция была.
– Это по какому же поводу? – спросил Мещерский. – Извините, я в тот раз не успел даже имя свое вам…
Кира улыбнулась, и стало ясно – в городке давно уже известно, что он, Мещерский, товарищ того самого внука академика, который вот он тут же, рядышком стоит, и которого в городе помнят по рассказам взрослых даже такие молодые особы.
– Его забрали? Германа? – спросил Фома, игнорируя просьбу Мещерского не влезать.
Кира снова кивнула.
– Хозяйка у себя заперлась, плачет, нас всех по домам распустила до завтра, – ответила она. – Надо же, а мы у нее столько работали и не знали, что это она, у нее ведь и фамилия сейчас другая. И что он – ее родной брат.
Это было сказано так, что любые вопросы насчет того, кто подразумевается, отпадали сами собой.
– Кира, вы меня извините, может, это, конечно, и не мое дело, но… – Мещерский заколебался было, но все же решил не отступать. – Я тут у вас в городе уже успел наслушаться всякого такого разного, и в том числе весьма странного. В частности, про один случай в вашем парке, случившийся непосредственно с вами в детстве. Ну, тот трагический инцидент с каруселью. Несчастный случай, в результате которого погиб некто Полуэктов, который до этого проходил свидетелем по делу об убийстве вот его сестры, – Мещерский кивнул на Фому. – Кира, я слышал, все случилось буквально на ваших глазах. Так ведь? И тогда в парке был еще один человек, правильно? Самолетов?
Кира опустила голову. До этого она вся так и лучилась эмоциями – возбуждением, тревогой, злостью, потом любопытством, – а теперь словно погасла. Ярко накрашенное кукольное личико ее словно постарело. И четче обозначилась каждая еле заметная до этого морщинка.
– Кира, а вы помните, что тогда случилось на этой карусели? Может быть, все было совсем не так, как рассказывают в городе на разные лады, а совсем-совсем по-другому? – Мещерский чувствовал в душе странный подъем, почти порыв вдохновения. – Может, все произошло по вине Самолетова, который намеренно включил механизм карусели, когда этот самый Полуэктов, бывший свидетель по делу об убийстве, полез туда наверх что-то чинить?
Кира с недоумением глянула на Мещерского.
– О чем это ты? – спросил и Фома.
Но Мещерский гнул свое:
– Вспомните, пожалуйста, Кира. Это было давно, вы были ребенком тогда, но… вспомните, попытайтесь. Это, поверьте, очень важно.
– Самолетов ничего не включал. Она… карусель сама, заскрипела и крутанулась… А он, Иван, он прибежал, когда мы закричали. Мне стало плохо, – ответила Кира.
– Вы испугались, когда увидели, что с этим самым несчастным Полуэктовым?
– Да.
– А еще что-нибудь там было?
– Где?
– Ну, в парке возле карусели?
Кира молчала.
– Кира, а в городе говорят, что…
– Я же живая, – ответила девушка.
– Что? – спросил Фома. – Слушайте, о чем вы?
– Я живая, – повторила Кира. – Если кто-то у нас тут что-то видит, то умирает или сходит с ума.
– Куприянова, продавщица, значит, тоже? – не отступал Мещерский. – Так, что ли, по этой вашей местной логике выходит?
– Куприянова? – Кира захлопала накрашенными ресницами. – Нет… почему… а при чем тут она?
– Вот и я хочу понять, Кирочка, при чем. Точнее, мы с другом хотим, – Мещерский кивнул на озадаченного Фому. – Тут у вас не только ее гибель, смерти многих, как я слыхал, в один общий весьма странный клубок сплетаются. Куприянова часто бывала в вашем салоне красоты?
– Ни разу не была. Она за собой совсем не следила, – Кира пожала плечами. Она снова была вполне современной, вполне легкомысленной. Точно повеяло свежим ветром и сдуло ту серую пыль, взявшуюся словно ниоткуда. – В тот раз прибежала как угорелая кошка, ну, вы же сами все видели.
– Я видел, как она вбежала, а вот как из салона выходила, пропустил. Долго она у вас там оставалась?
– Нет, только позвонить попросила и потом ушла.
– Позвонить?
– Ну да, сказала, что срочно надо. Я вообще-то разрешать звонить могу только клиенткам, но тогда так все было сумбурно, как на пожаре, я растерялась от неожиданности.
– А кому она звонила? – спросил Мещерский.
– Не помню, тогда все на улицу бросились смотреть, кто же там такой приехал, я тоже хотела выйти, но я не могу вот так салон бросить. Кассиопея… то есть хозяйка, мне потом такое устроит.
– Как кому она звонила, у нее ж дети малые, им наверняка, – сказал Фома. – И что ты, Сережа, к человеку пристал, как репей!
– Подожди ты. Кира, я еще хотел у вас спросить…
Но внимание Киры уже переключилось. Она смотрела куда-то через плечо Мещерского. Возле них остановился уже знакомый джип, за рулем его сидел Иван Самолетов, легок на помине, только что покинувший прокуратуру после встречи с Германом Либлингом, окончившейся со счетом один – ноль.
– Подойди сюда, – сказал он Кире, не глядя ни на Мещерского, с которым так мило обедал всего несколько часов назад, ни на Фому. – Ну? Мне сто раз, что ли, повторять? Садись в машину. Я отвезу тебя домой, к твоей матери.
– А что такое? – с легким вызовом спросила Кира.
– Марш в машину, – Самолетов открыл переднюю дверь, приглашая, приказывая.
И она подчинилась.
– Ваня, а нас не подвезешь? – хмыкнул Фома.
Но джип уже рванул с места. Кучковавшиеся, судачащие между собой под открытым небом тихогородцы бросились от него врассыпную, точно перепуганные индюшки.
Глава 28Ужас
– Это что? – Самолетов швырнул на колени Кире несколько фотоснимков. Он гнал джип по кривым улочкам, рискуя смести на своем пути и ветхие заборы, и старые деревья, и дома, следившие за ними своим подслеповатым оконным прищуром. – Это что, я тебя спрашиваю?!
Он никогда не разговаривал с ней так. Они вообще прежде в основном легко и непринужденно пикировались, флиртовали, скрывая за этой легкостью истинные чувства и намерения в отношении друг друга. Неравенство их положения и возраста было очевидно, и никто из них на этот счет не заблуждался и не питал иллюзий. Их связывал лишь тот эпизод, про который Кира так и не захотела подробно рассказывать чужаку Мещерскому и который Самолетов вспоминал слишком даже часто для себя – нынешнего, успешного, прожившего почти половину жизни, вспоминал с сердечной болью и какой-то неутолимой щемящей тоской. Изгнать эту тоску, излечить его могла одна лишь она – эта вот двадцатилетняя девочка, которая в его памяти навсегда осталась той самой… той перепуганной насмерть пацанкой, которую он вроде бы как спас там, в парке. Только вот от кого или от чего?
– Чем ты там занималась с этими бабами?! – Самолетов не смог удержаться, и мат его оглушил Киру.
– Ничем… Я не понимаю, откуда у вас это фото? Кто это снимал?
– Это что – секта там у вас? Сатанизм на дому практикуете?
– Сатанизм? Да это же просто…
– Посмотри на себя, на кого ты на этом снимке похожа? И эти курицы, сектантки твои. – Самолетов ударил кулаком по фотографиям, лежавшим на коленях Киры.
– Не трогайте меня. Вы что? Не смейте меня бить! – взвизгнула она. – И вообще, какое вам дело?
– Какое мне дело? – Самолетов задохнулся.
А правда, какое ему дело? Ну как же ей объяснить, чтобы поняла?
Кира смотрела на его перекошенное гневом лицо: «Какой он все-таки некрасивый… Они все, богатые, – уроды, без денег кто из нормальных на них бы позарился… Он ужасно некрасивый, он совсем не такой, как тот, ее брат…»
Мысли летели со скоростью света, и Кира не могла поймать, ухватить, вычленить самую главную, она чувствовала лишь, что в ее душе растет, пухнет разочарование и одновременно раздражение, злость.
«Он на мне все равно не женится, никогда ведь не женится. Так чего же терпеть от него, сносить это все?»
– Какое вам дело? – визгливо выкрикнула она. – Я вас не просила мне звонить и приходить ко мне. Вы же сами… И никакая это не секта, это просто «круг», и мы не делаем там ничего плохого, ясно вам? И орать на меня не надо, орите на тех, кто от вас зависит, кто на вас работает, горбатится с утра до ночи и кого вы в церковь силой загоняете, под страхом увольнения! Я – свободный человек, свободная женщина, а не ваша собственность, не ваша холопка, которую вы только и можете в койку по пьянке затащить – переспать, а больше никуда, потому что брезгуете, потому что и за людей-то нас всех не считаете!