Она выкрикнула ему все это и сама испугалась. А он, не обращая уже внимания ни на дорогу, ни на машину, бросил руль и с размаха влепил ей звонкую пощечину. Он разбил ей нос. И кровь закапала на злосчастные фотографии. Джип съехал в кювет. Кира, не помня себя от боли и, самое главное, от неожиданности, выскочила из машины и побежала прочь, не разбирая дороги.
Над Тихим Городком сгущались сизые сумерки. Она неслась как вихрь, ничего не видя по сторонам. Он что-то кричал ей вслед – она не слышала, убегала все дальше и дальше.
Она убегала в глубину городского парка (в самый разгар скандала они как раз, оказывается, проезжали мимо. Только вот никто не понял этого, даже не обратил внимания на странное совпадение времени и места).
Когда Кира осознала наконец, где она находится, и остановилась, парк уже окружал ее со всех сторон.
Темные стволы деревьев. Сумерки. Жухлая трава под ногами. Кира стояла на краю заросшего пустыря, где когда-то размещались парковые аттракционы.
Над ее головой в густой листве раздалось мягкое хлопанье крыльев. Птица устраивалась на ветвях на ночлег. Невидимая птица, не подавшая голоса.
Кира почувствовала, что ей трудно дышать, дотронулась до распухшего носа. Полезла в сумку за бумажным платком. И внезапно обернулась – круто и стремительно. Никого. За спиной никого. Запущенная парковая аллея, уводившая к бывшему поселку ученых. Кусты.
Кира быстро пошла вперед. Парк небольшой, она помнила это, хотя и не была здесь с того самого раза. Скоро она выйдет к домам. Заросший пустырь был самым обычным захламленным мусором пустырем. В сумерках впереди проступили очертания какой-то ржавой конструкции. Кира услышала над головой тихий скрежет, словно там, в этих сизых сумерках, кто-то крутил допотопный ворот, вращая мельничное колесо. Но это была не мельница, а старая полуразвалившаяся парковая карусель.
Та самая карусель. На ржавом круге еще сохранились обрывки крепежных цепей и тросов.
Круг – здесь, в парке. И там тоже «круг», в комнате без окон. Кто же делал те фотографии? И зачем? Какой страшный и жалкий оказывается у них у всех вид во время сеанса. А они ведь этого не замечали. Им было так хорошо, жутко кайфово. И с каждым разом все лучше, лучше…
Скрежет стал как бы громче. Кира застыла на месте. Это просто старая карусель, она видела ее сто раз, даже каталась на ней маленькой. И потом вот тут на дорожке упала в обморок. Она резко глянула вверх – нет, там, на этом круге, на этой смертной перекладине, никого нет. Того, кто там был, кто бился в последней агонии, хрипя, извергая из себя кал, мочу и сперму, давно сняли и похоронили. Зарыли в землю, завалили каменной плитой. И ту, что убили здесь, зарезали на той вон аллее, – ее ведь тоже давным-давно похоронили, спрятали мертвую от живых поглубже в землю, и даже не здесь, не в городе, а где-то далеко, в другом, совсем другом месте, за сотни километров отсюда…
Кира вглядывалась в заросли кустов. Там тоже никого. Это просто сумерки, тени. И тогда, много лет назад, там тоже никого не было. Никого – ни живого, ни мертвого. Она ничего не видела, она просто испугалась тогда. Испугалась повешенного.
Ветки кустов впереди дрогнули. Словно кто-то пробирался через заросли, раздвигая кусты не на уровне человеческого роста, а чуть пониже, поближе к земле…
Кира сдавленно охнула и попятилась. Зацепилась каблуком за траву. Споткнулась, упала на колени, почти тут же судорожно рывком приподнялась и, еще не имея сил подняться на ноги, начала отползать назад, пятиться на четвереньках. Ужас – тот самый безымянный ужас ее детства поднимался в ней волной откуда-то из самого нутра, со дна подсознания, из детской памяти, которую она так старательно выдавливала из себя.
Ужас сковывал ее и одновременно подстегивал, и она уже не понимала, что с ней. Ей только хотелось убраться отсюда, уползти, забиться, спрятаться, как зверьку, в какую-нибудь нору, под землю, глубоко, чтобы это… это… невидимое, безымянное, кравшееся к ней через густые кусты, не добралось бы до нее, не убило бы, не лишило разума.
Кое-как поднявшись, она кинулась прочь. Но бежать так же быстро, как раньше, уже не могла. Ветки цеплялись за ее одежду, больно царапали, дыхание спирало в груди, Кира чувствовала, что не выберется из парка, упадет. Свалится, как и тогда в детстве в том странном припадке, который не повторялся у нее с тех пор ни разу и вот, кажется, нашел самый подходящий момент повториться.
Впереди на аллее в сумерках мелькнули яркие фары. Из последних сил она устремилась навстречу. «Спасите меня!» – ей казалось, что ее вопль наполняет собой весь парк, весь этот страшный заколдованный лес ее детства. На самом деле из ее горла вырывался лишь сиплый еле различимый шепот.
Вылетев на аллею, она буквально бросилась на капот. Это был черный «БМВ», а не самолетовский джип.
Герман Либлинг вышел из машины. Она поняла, что это он, хотя в сумерках и не различала его лица. Она видела, как его забирали, потом слышала о том, что его отпустили из прокуратуры. Но сейчас ей было все равно, ей было не до этого – ужас толкнул ее навстречу ему, проезжавшему через парк, хотя здание прокуратуры находилось совсем не здесь, не рядом…
– Пожалуйста, помогите, пожалуйста… не оставляйте меня здесь, я боюсь! – Зубы Киры выбивали дробь. Она ухватилась за дверь машины и снова едва не упала, он поддержал ее.
– Что с тобой, детка? Кто тебя так напугал? – спросил он.
– Никто… я просто заблудилась, ногу подвернула. – Она лгала, страшась, что он не посадит ее в машину, оставит здесь. В эту минуту она почти забыла все рассказы, слышанные с детства о том, кто он такой, кем был и что сделал здесь, в этом самом парке, когда-то. Сейчас ей и это было совершенно все равно, самое главное – с ним она была здесь не одна. Не одинока в этом ужасном лесу. – Подвезите меня, не оставляйте.
– Нет, тебя все-таки что-то напугало до смерти. – Герман смотрел на тонувшие в сумерках деревья. – Это же просто… парк, наш старый парк.
И словно в ответ ему из самой глубины, из чащи раздался низкий траурный вой. Он вибрировал на одной ноте и вдруг оборвался, захлебнувшись рычанием.
Кира почувствовала, что перед глазами все мутнеет, плывет, меркнет. Не было сил даже кричать. Она бы упала, если бы не Либлинг. Она очнулась в его машине оттого, что он легонько (совсем не так, как Самолетов до этого) похлопывал ладонью по ее щекам, стараясь вернуть им краску, а ей – сознание.
– Ну-ну, брось, ты что, в самом деле? Давай, давай, возвращайся, вот хорошо…
Кира вернулась. Первое, что она увидела, – распахнутая настежь дверь машины.
– Закройте, закройте дверь, ради бога, закройте, и скорее отсюда, быстрей, сейчас же! Оно уже здесь, вы же сами слышали!
– Просто бездомная дворняга. Это ты ее так испугалась? Ну все, все, успокойся, слышишь?
Но Кира уже не могла успокоиться. Припадок не случился. Зато настала очередь запоздалой истерики. Она разрыдалась – от пережитого страха, от стыда, от унижения.
– Ну перестань, ну ты что, совсем уже, что ли, ну все ведь, правда все. – Герман, казалось, и сам слегка растерялся. Она давилась слезами, он обнял ее, и она впечаталась в него. О том, что про него рассказывали в городе, она не вспоминала. Здесь, в этом ужасном лесу ее детства, он, как когда-то и Самолетов, стал ее защитником – от чего? – возможно, от собственной больной фантазии.
– Я тебя отвезу, куда скажешь, – шепнул он. – Хочешь – домой, а хочешь – поедем к нам, Кассиопея рада будет, она тебя ценит, малышка. Она мне говорила.
Ей было все равно, куда ехать, главное – подальше отсюда. Для мощного «БМВ» расстояния Тихого Городка были попросту смешными. Через несколько минут они уже подъезжали к салону красоты.
Кира не глядела по сторонам, а между тем с самим городком творилось что-то невообразимое: в жилых домах, в магазинах, в административных учреждениях, в прокуратуре, в местном ОВД, в частном секторе, в гостинице, в кинотеатре, на улицах, во дворах и на площади – везде разом одномоментно погас свет. Это была та самая (какая уже по счету) авария на электроподстанции, о которой наутро столько судачили в городе.
Кассиопея встретила их на пороге. В ее руках был бронзовый подсвечник, зажигать который прежде входило в обязанности Киры.
– Тебя отпустили, быстро же, – сказала она брату. – А ее ты зачем привез?
– А я думал, ты нам обоим обрадуешься, – усмехнулся Герман. – Девчонка твоя совсем что-то расклеилась, надо помочь.
Вот так Кира оказалась снова на своем рабочем месте в салоне красоты, только уже не за стойкой ресепшен, а наверху, в гостиной хозяйки. Герман Либлинг принес бутылку вина, налил ей: «Вот выпей, сил сразу прибавится». У вина был своеобразный привкус – уже знакомый Кире, такой же, как у травяного чая, заваривать который прежде тоже было ее обязанностью.
Потом Кира пила еще – вино ей нравилось, и это место – такое знакомое, почти родное – тоже ей нравилось. И они – брат и сестра – они тоже ей нравились, они ведь спасли ее каждый по-своему: Кассиопея от нищеты и прозябания, а он, ее брат, – только что от ужаса ее детства.
Терпкий горьковатый привкус…
– Что ты натворил с этими снимками? – донесся до нее как сквозь туман тревожный голос Кассиопеи. – Они не простят нам. Я согласилась тебе помогать, камеру вон установила… Но они не простят, что мы… что я снимала их жен, когда они… С чертовым спиритизмом это ведь была твоя затея. И я до сих пор не понимаю, зачем мне надо было дурить, обманывать их, подкладывать им в чай эту твою… Кстати, что там за смесь? Опий, да? Опий или еще что похуже? Ты ведь так мне и не сказал, что это за дрянь, просто велел давать им каждый раз перед сеансом… Господи, зачем ты только приехал? Зачем заставил меня вернуться и открыть здесь этот салон? Я чувствую, скоро что-то произойдет – что-то ужасное. Они не простят. Мы погибнем. Зачем, зачем ты только вернулся сюда?
Все это слышала и не слышала Кира, обессиленная, одурманенная, слабая, и не придавала этому значения. Никакого значения, все, все неважно…