Фома материализовался из темноты, как дух. И Мещерский понял, что это во сне он такой – вот такой, непохожий на себя, но все равно отчего-то испугался. И сердце заболело, заныло: а что, если… а вдруг… господи боже, неужели?!
И стало совсем страшно и гнусно. И он уже не знал, спит ли он или бодрствует.
Он не знал и того, что сразу после отъезда Германа с Кирой Марина Андреевна Костоглазова ушла из салона в гостиницу и заперлась у себя в номере (кстати, соседнем с номером Фомы). Не знал он и того, что Герман и Кира вернулись, нагруженные покупками. Фома поднял с пола оброненную фотографию сестры и сунул себе в карман пиджака. А потом пригладил волосы и спустился в гостиничный бар.
Мещерскому снилось, что он плывет сквозь дождь по большой воде и она уносит его с собой куда-то далеко, за семь морей. А потом его выбросило на незнакомый дикий берег. И вот чудо – он мгновенно узнал его.
Он был один, мокрый, продрогший до костей, а кругом валялись гнилые бревна, как после кораблекрушения. Но это были всего лишь остатки бывшей городской танцплощадки. На деревьях вокруг мигала, подмаргивала допотопная светомузыка. И голос Пугачевой из прокисшего магнитофона пел про «айсберг в океане» и про «амуры на часах». Кто-то объявлял в микрофон «белый танец». А от кого-то несло за версту ядреным тихогородским самогоном.
Темная аллея уводила прочь – к поселку ученых, от которого не осталось уже ни вздоха, ни пенька, ни улыбки.
Мещерский двинулся по этой аллее. Палая листва шуршала под ногами. Дождь кончился, и ночь стала лунной, прозрачной. И в ее зеленом свете каждый куст, каждая ветка, каждая ямка на земле были видны. Никаких там призрачных фантастических очертаний. Все четко и ясно, отчетливо, как классический пейзаж.
Аллея уводила в глубь парка. Вековые ели и сосны высились по бокам стеной.
Впереди Мещерский увидел фигуру. Девушка шла по аллее быстро, словно очень торопилась куда-то. Светлые волосы, гордая осанка, голые руки, на правом запястье пластмассовый браслет – дешевая бижутерия. Внезапно девушка оглянулась через плечо – Мещерский узнал ее, хотя видел только на фото.
Она ускорила шаг. Снова оглянулась, почти побежала. Аллея за ее спиной была пуста. Лунный свет заливал ее мертвенным светом. Темень кустов была непроглядна.
Девушка бежала, стремглав неслась прочь. Искаженное страхом лицо, глаза, полные ужаса. А кругом было тихо и лунно. И Мещерский никак не мог уразуметь, от кого же это она убегает, спасается.
Безмолвная чаща парка… нет, древнего леса… Ни звука, ни шороха. Тьма. Пустота от начала времен. На фоне этой пустоты кто-то вот-вот готов появиться. Кто-то знакомый. И одновременно чужой. Нездешний. Вселяющий ужас.
Мещерский как в кино видел аллею, девушку, бежавшую из последних сил, то и дело спотыкающуюся, задыхающуюся, скулящую от страха, как побитая собачонка. А потом увидел нечто, вынырнувшее из тьмы. Неуклюжее и приземистое и одновременно очень подвижное, стремительно передвигающееся на кривых мощных лапах, похожих на собачьи, но не принадлежащих ни одной собаке в мире.
Глаза сверкнули, налившись яростью, беспощадным огнем погони. Доброй охоты, доброй охоты всем нам!..
В нос Мещерскому ударил смрад бензина, горелой шерсти и гнилого мяса. Кривые лапы оттолкнулись от земли, нечто спружинилось в последнем решающем прыжке, готовое кинуться сзади на спину своей жертвы, сбить, вонзив в шею клыки. Вздыбленный загривок, хватка хищника, трупная вонь – и светлые сальные космы, в которых запутались хвоя и сор, пластмассовый браслет, кровь, запекшаяся вокруг алчного мертвого рта…
И тут Мещерский открыл глаза – сердце ухало в груди так, словно это он бежал, спасался там, на аллее. Он больше не слышал шума дождя. Он ничего не слышал. За окном клубилась серая мгла.
Он сел, еще мало что соображая. Потом вспомнил. Глянул на часы. Они показывали уже половину десятого. Неужели он столько спал? Ведь он только что лег, только закрыл глаза и очутился там…
Где?
В разных обличьях является. Кому как, чем обернется, прикинется…
Чем обернется, кем обернется…
Он добрался до ванной и сунул голову под кран с холодной водой. Сразу стало легче. Вытираясь полотенцем, он уже корил себя. Хотя за что было корить? Ну, хотя бы за то, что в детстве слишком часто хватал с книжной полки растрепанный том Конан Дойла с «Собакой Баскервилей». Там тоже была, помнится, парковая аллея. И пес– страхолюд. И жертвы. И «силы зла царствовали там безраздельно».
Стараясь успокоиться, он снова мысленно перелистал в уме ту книжную сказку своего детства. Точно, вот откуда растут ноги всех этих безумных снов. То, что было с нами десять, двадцать, пятнадцать лет назад, никуда не девается. И порой не дает нам покоя. А к тому, о чем шепчутся в Тихом Городке, это не имеет, не может иметь ровно никакого отношения. Это просто нервная реакция на существующую реальность – иллюзия нереальности происходящего.
«Все, хватит, – Мещерский решил поставить точку. – Достаточно, я сказал – все, больше не хочу, баста!»
Нервы можно было лечить только одним способом – по старой русской традиции. И Мещерский тоже отправился в бар.
В коридоре он столкнулся с… Германом Либлингом. Тот стучал в соседнюю дверь. Мещерский подумал: не– ужто сам, лично явился к Фоме? Но это была дверь другого номера. И когда она открылась, он увидел на пороге Марину Андреевну.
Она молча впустила Германа. Дверь захлопнулась, ключ повернулся в замке.
Мещерский прислонился к стене. Слабость накатила. Проклятая слабость и страх. Он здесь. И это тоже реальность? Или сон все длится? Чем обернется, прикинется? Кем?
Взяв себя в руки, он направился, куда шел. Сцена в салоне красоты маячила у него перед глазами. Но это была дневная сцена, а сейчас на Тихий Городок уже опускалась ночь.
– Свет опять отключат минут на пять-десять, – услышал он разговор бармена с кем-то из посетителей.
В баре в этот вечер было людно. В углу Мещерский увидел Фому и Ивана Самолетова. Они оба были уже хороши. Самолетов в этот вечер в баре собственной гостиницы позволил себе то, что не позволял вот уже много лет. Он практически «не употреблял», заботясь о своем здоровье, а тут вот взял и «употребил» так, что заткнул за пояс даже Фому.
В этот день он позволил себе и еще кое-что: утром не явился на службу в церковь Василия Темного, и вся «Самолетов инкорпорейтед», стоявшая навытяжку перед алтарем, потом втихаря только и делала, что обсуждала неявку своего босса.
Фома махнул ему рукой, и Мещерский уже было взял курс к их столику, как вдруг его опередили. В бар стремительно вошла… Кассиопея. Все голоса стихли, все головы повернулись – точно рыжая жар-птица влетела в сельский кабак.
Кассиопея явно кого-то искала тут. Брата? А узрела Фому рядом с пьяненьким Самолетовым. Поколебавшись долю секунды, заспешила к столику. Каблучки – тук-тук-тук…
Мещерский увидел, как Фома грузно поднимается ей навстречу. Восстает, как ощипанный феникс из пятнадцатилетнего вулканического пепла.
Мещерский жестом показал бармену: водки. Хлопнул рюмашку у стойки. И вышел из бара, где назревали какие-то запоздалые, никому уже не нужные объяснения.
Он вышел на воздух, как ему казалось – под дождь, освежающий, отрезвляющий, целебный. Но дождь давно перестал. С Колокши на город опустился промозглый туман.
И в тумане неоном сияла вывеска салона красоты. Единственное городское созвездие и одновременно – черная дыра.
МОСКВА – КАССИОПЕЯ…
Он помнил этот старый фильм своего детства. Помнил и «Отроков во Вселенной». Во Вселенной Тихого Городка отроки давно уже стали взрослыми мужиками. Только вот это взросление мало что дало. И не принесло никому счастья. И тайн стало не меньше, а больше. К тайнам прежним прибавились новые. И страхи, страхи умножились, расплодившись, как бубонная чума.
Мещерский добрел до середины площади, и в этот момент, точно по волшебству, город снова погрузился в абсолютный мрак. Ощущение было такое, словно на голову набросили одеяло, сделав «темную». Мещерский замер на месте.
Пространство, расстояние – все сузилось, скукожилось до размеров горошины. И эта горошина болталась в каком-то темном неведомом стручке между «возможно» и «невероятно», между «близко» и «далеко».
А потом свет дали. Мещерский вытер со лба испарину. Всего пара минут – и ничего не изменилось. Вон здание мэрии с гипсовыми львами у лестницы. Там «Тихая гавань», а прямо по курсу салон красоты. Тень мелькнула на фоне освещенного окна на втором этаже салона.
Он опять вспомнил про Киру. Возможно, она сейчас там, в салоне, одна. Судя по ее перебранке с матерью, она… ну, скажем, обосновалась там на какое-то время. А все остальные завсегдатаи салона в данное время в гостинице. И он, Герман, тоже там. Тогда, днем, он не дал ей возможности «вспомнить» имя, которое назвала по телефону продавщица Куприянова. Быть может, сейчас, без Германа, она наконец отважится произнести это имя вслух?
Мещерский подошел к двери, хотел было позвонить, но дверь была полуоткрыта. Автоматика во время отключения электричества сбоила. Он вошел. На ресепшен было пусто. Он окликнул: «Кира!» Никто не ответил. Радужно сияли стекла витрины, в которой были выставлены кремы и лосьоны, массажные масла и шампуни. Со стены улыбались Скарлет Йохансон и Пенелопа Крус. На спинке парикмахерского кресла валялось полотенце.
Мещерский снова громко позвал: «Кира, это я, вы тут?» Ему показалось – он услышал шорох на лестнице. Он снова вышел к ресепшен – лестница, уводившая на второй этаж, была пуста.
– Кира!
Мертвая тишина. Однако в этой самой тишине было что-то…
Мещерский взлетел по лестнице. На бежевом ковровом покрытии – багровые пятна. Точно такие же потеки, мазки на косяке двери. Где он уже видел подобное? В магазине среди разбросанного по полу товара?!
Дверь в комнату справа была распахнута настежь. Это была спальня. Сброшенные на пол подушки и простыни. На белье алые брызги. Он выскочил из спальни. Пятна крови были повсюду. На одной из дверей в глубине коридора рдело багровое пятно, словно клеймо. Он ногой саданул в эту дверь, едва не выбив ее из притолоки, и… увидел Киру. Она лежала ничком в луже крови возле большого круглого стола, покрытого черной бумагой с каким-то белым странным узором, – так в горячке показалось Мещерскому.