льзя копаться в этом. Все равно он не узнает, в какой она больнице, сбежала от всех – и привет. Когда провожал на вокзале в Тернухове, он не вник в ее ситуацию. Хотя что-то там сработало в его башке, почему-то он повел себя нетипично: подъехал после дневного концерта, потащился провожать. И придумал себе в Тернухове какую-то рок-группу из молодняка. Из-за нее? Всегда так получается. Она только надумает от него сбежать, да он все равно не приходит. Чтобы им быть вместе, надо одному изменить гороскоп.
Нехотя Люба поднимается с постели, оглядывает свою палату. Все то же. Посетителей еще нет, теперь бабы в Хомякову вцепились.
– Вот ты говоришь – на четыре года хватило. А что ты делала эти четыре года? – Тамара Полетаева принимается самодельной шваброй скрести пол.
– Пожила, как все люди. – Хомякова закутывается в одеяло по горло. – На закройщицу выучилась, в модное ателье поступила. – Она устремляет мечтательный взор вдаль. – В ателье я клиента встретила, хорошего человека, влюбилась без памяти.
– Ну и где он, твой хороший?
– На своем месте.
Женщины переглядываются.
– А сердце? – смягчает ситуацию Зина.
– Как будто и не было ничего. Потом снова пошло-поехало.
– Вот это да, во второй раз решиться! – включается с ходу Любка. – Это что ж, вроде запчастей, не поставишь – не поедешь?
– Припрет – и по третьему не откажешься, – из-за тумбочки подает голос Тамара.
– И чтоб из-за ателье, дамских юбок и брюк во второй раз под нож? Да ни за какие коврижки!
– А что такого-то? – таращит огромные глаза Хомякова. – Чем нож страшнее ревматизма? Или диабета? Диабет во сто раз хуже. – Она показывает глазами, чтоб закрыли форточку. Зинаида Ивановна мгновенно встает, закрывает. – Хирургия чем хороша? Наладили тебе орган, отремонтировали – и живи, ни о чем не думай.
– Сказала тоже! – Полетаева перестает скрести пол. – А помрешь?
– Все помрем. Мне медицина четыре года подарила, глядишь – и еще подарит. Каждый день, любое событие в жизни как чудо воспринимаешь.
– Я бы так не смогла, – вздыхает Любка. – По мне, если уж жить, то без ограничений, а если умирать, то уж сразу.
– Нет, вы только поглядите на нее! – вскидывается Зинаида. – Если тебе жить неохота, сиди дома, дожидайся, пока смерть придет, а ты почему-то сюда прибыла с нами лясы точить.
– Проявила слабость характера.
– Ах, ты, значит, тете одолжение сделала?
– Папе.
– Девочки, если хотите знать, – загадочно смотрит в окно Хомякова, – мои четыре заветных года после первой операции я на всю предыдущую жизнь не променяю. Вот иногда лежу и думаю, не будь на свете доктора Завальнюка… даже не так. Не прочти я однажды статью профессора Романова в медицинском журнале, так бы и отправилась на тот свет. И не узнала бы никогда, какие минуты в жизни попадаются.
– Какие, подруга? – посасывает морковку Тамара. – Об одной минутке хоть поведай нам.
Хомякова молчит.
– Как об этом расскажешь? – вздыхает Зинаида Ивановна. – Могу я, к примеру, рассказать, о чем передумаю за одну минуту? То-то.
– Привет, сестрички! – Люба вдруг направляется к двери, помахивает пакетиком с таблетками. У двери вспоминает о выволочке медсестры, рвет пакет на мелкие кусочки, таблетки сжимает в кулаке. – Придется технику безопасности соблюдать.
– Хулиганка ты! Смотреть противно! – отворачивается от нее Зинаида.
Люба бесшумно подкрадывается к ней сзади, обхватывает за шею.
– Не сердитесь, пряник наш медовый. Ради вас, специально, с завтрашнего дня начну новую жизнь. Господи, – заламывает она руки, – тоска какая! Бежать, что ли? И где-нибудь на дороге у куста цветущего жасмина околеть. Без проблем, без паники и родственников… Чем же все-таки порадовал вас дружок? – оборачивается она к Хомяковой. – Лилечка, уж очень охота про один мужской поступок узнать.
Хомякова будто не слышит.
– А ты с ним регистрировалась? – спрашивает Зинаида.
– Еще не хватало! – оживает та.
– Он предлагал? – недоверчиво смотрит Зинаида.
– Предлагал.
Снова недоверчивая переглядка. Ну, это уж Хомякова загнула, кто поверит, что баба от ЗАГСа отказалась.
– Что же, прикажете ему со мной погибать? С моими врожденными и благоприобретенными пороками? Такому парню не за что камень на шею вешать.
– И он радостно согласился, – констатирует Люба.
– Не соглашался, а я обманывала: мол, кончишь стажировку, устроишься как надо, тогда… Он, наоборот, все зудел: тянешь, мол, ты, Лилечка, с этим вопросом.
– И дотянула. – Зинаида деловито натягивает халат.
– Лилек, все ж таки ты обязана рассказать, уж очень охота про любовь, а? – просит Полетаева. – Уважь девочек.
– Правда, – присоединяется Зинаида, направляясь в уборную, – только меня подожди минутку.
– Что ж вы ее насилуете? – издевается Любка. – Тем более сейчас ваши родственники и друзья начнут возникать.
– Словами как объяснишь? – Хомякова оборачивается к Тамаре, потом достает из-под подушки пачку спрятанных сигарет. – Обыденщина получится. – Она быстро протягивает Любке сигарету. – По две затяжки, пока Зинаида не вернулась.
Обе закуривают, с наслаждением вдыхая дым. Потом Тамара открывает форточку, проветривает. Возвращается Зинаида, в руке у нее направление на утренние анализы.
– Давай, давай про любовь, – торопит она, принюхиваясь, точно собака. – А то сейчас мой объявится.
– Ах, девочки. Какое это было лето! – Хомякова украдкой прячет окурок в бумажку. – Вовек я такого лета не упомню. Чистое, промытое, ни жары, ни пыли, даже зелень не желтела нисколечки, блестящая, будто отлакированная. А у меня шло такое…
Палата замирает, таращится на Хомякову. Когда ее сюда приволокли на носилках, она показалась всем скрюченной старухой с обескровленными вялыми губами. Тогда еще Любка подумала – не жилица. А сейчас раскраснелась, плечом повела, тряхнула хвостом черных с отливом волос – точно десять лет сбросила, красавица. Нет, рано еще ее отпевать, еще не отзвенела роща.
– С того дня, как познакомились, все! Бежим друг к другу и расцепиться не можем. Совсем ведь ничего не знали, все было интересно. Что делал, что поел, что тебе прораб сказал? Целыми днями не ходила, летала. – Хомякова показала, как летала, и опять такая в ней стать, порода. – Сама все делала, и все сходило. Белье перестираю. На речку сбегаю прополощу, мокрую корзину обратно тащу – веса не чувствую. А пирогов каких только не пекла! С капустой, с малиной, с луком.
– Перестань, – облизывается Любка.
– Скажу завтра моему, чтоб с луком принес, – вставляет Зинаида Ивановна.
– Сказать-то скажешь, – вздыхает Тамара, – есть кто будет? У этой – подготовка, у этой – нулевой стол. Разве что сама попробуешь.
– Ничего, поможем, – смеется Любка. – Вы, Зинаида Ивановна, только закажите.
– Ну и что с тех пирогов? – возвращается к рассказу Тамара.
– В тот раз тоже все переделала, тесто замешиваю – чувствую, задыхаюсь. Жара немыслимая. Такое дело, думаю, неужто приступ? Прилегла, кордиамин сглотала. Слышу – условный сигнал, легкий такой свист под окном. Едва слышный, чтоб не все соседи разом из окон повысовывались. Подползла к окну, вижу – конопатенький мой рукой машет, волосы разлохматились, пот градом, словно две версты бежал. Показывает: спускайся, мол, скорее. Очень срочно нужно. Да что случилось? – испугалась я. Знакомые, говорит, тебя ждут, хорошие знакомые. Какие еще знакомые? За сердце держусь, а сама знаю – все равно побегу. Скорее, шепчет, а то уедут. Кое-как влезла в сиреневый сарафанишко, ноги путаются, выбегаю. Подхватил он меня, тянет за угол. А за углом – эхма! Кибитка стоит! Пони, как в цирке! Я обомлела: приснилось мне это или как? Верите, девочки, настоящая кибитка, на ней ковер, расшитый золотом, а на облучке ряженый царевич сидит, на нас улыбается. Вот, говорит, молодые, садитесь, покатаю. Вскочили и понеслись. Еду, сердце колотится, а я думаю; пусть, пусть разорвется, люблю его, люблю до смерти, в такую минуту можно и умереть.
– И все? – спрашивает Любка.
– Все. – Хомякова, как отключенная, смотрит в окно.
– Ну а кибитка-то откуда взялась? – Зинаида любит точное завершение сюжета.
Хомякова улыбается:
– Кино снимали, уговорил на полчаса прокатиться.
– И что необыкновенного… – уже из чистой вредности бросает Любка.
– Необыкновенное внутри было. – Хомякова замолкает. – Такая сила чувства, что кажется, будто взглядом можешь поезд остановить. Такое состояние души.
– А он… – Любка почему-то злится, покусывает губу. – Он, думаешь, то же самое испытывал?
– Он? – Хомякова озадачена. – Не думаю. Мужики этого не испытывают. Он радовался, что удивил меня кибиткой.
– Так это ж одно и то же! – защищает мужской род Зинаида.
– Думаешь? – Хомякова заглядывает в тумбочку, достает лимон, облизывает его пару раз.
– У них все безо всякой этой мистики, – заявляет Тамара. – Где им летать, они по земле ходят, время экономят.
– Ты как хочешь, а мое мнение такое, – говорит Зинаида, – тебе с ним повезло. Без веских обстоятельств внутри ничего не запоет. Бытие определяет сознание. Что, не так?
– Не так. – Мужской колоритный бас разом покрывает все голоса. – Одному скажут, что теща умерла, – тот расстроится, другому скажут то же самое – спляшет от радости. Значит, что для одного убыток, для другого – прибыль.
Это первый посетитель, муж Зинаиды. Человек основательный, с юмором и размахом, он всегда первый и всегда с увесистой сумкой. В сумке у него килограмма два апельсинчиков, горячие пирожки с мясом и капустой. Может, Василий Гаврилович Бодров даже клубники раздобыл?.. Тогда будет им чем полакомиться, Зинаида Ивановна в тумбочку ничего не припрятывает.
Люба ложится на постель, достает «Общий курс психологии». Для виду. Учить ей ничего не хочется. Зинин благоверный прав. Одному палец покажи – он доволен, другому все дай – он захочет именно того, чего у него нет. Под веки просачивается усталость, внезапно Любку начинает бить кашель. Сухой такой, словно внутри чешется, отскребываешь. От кашля сонливость проходит. Сквозь прикрытые веки доносится сочный бас Зининого благоверного, потом к Тамаре Полетаевой приходит ее подруга, Галка Соцкая, из соседней палаты, профиль у той – как у Софи Лорен. Сейчас они начнут мужские косточки перемывать, ибо Соцкая убежденная мужененавистница. «Жаль, бабы без них не могут детьми обзаводиться! – говорит она с презрением. – Чем меньше от мужиков зависишь – тем лучше». «Подожди, – успокаивает ее Полетаиха, – скоро будем рожать когда захотим и без их помощи. Нашими мужьями будут современные достижения науки».