Любка прислушивается, кашель утихает.
У Галки в руках флоксы, аромат – на всю палату. Хорошая подруга всегда догадается цветы по вкусу выбрать. У Любки вдруг начинает сосать под ложечкой, потом волной накатывает злость. А пошли вы все… Эти подруги и родственники. Она-то от всех сбежала, лучше бы вообще никого не видеть.
С тех пор как ее положили, Любка звонит тетке по вечерам. Та докладывает новости. Интересовались девчонки с курса. Курганов какой-то справлялся. «Скажи на милость, – взрывается тетка, – что я должна им всем врать?» Не Курганов, мысленно поправляет Любка, а Куранцев. «Никого мне не надо, отвечай что хочешь». «Ты всегда была ненормальная, – ворчит тетка Люся. – И от болезни не поумнела».
Дернуть бы в Замоскворечье! Любка хватается за эту идею. Потолкаться в толпе, ребят повидать. Она смотрит на часы. А почему бы и нет? Свободное дело, платьишко, свитер, туфли – все у нее есть. Для гулянья по парку. Если б стрельнуть у Зинаиды Ивановны рублей шесть, после ужина спуститься вниз… схватить у входа машину – и до клуба. Вот был бы сюрприз! У Любки дух захватывает при мысли о такой возможности. Собраться с силами и махнуть! Ведь это, может, в последний раз она увидит ребят перед отъездом. Когда прооперируют, дай бог ей хотя бы выбраться отсюда.
В палату, осторожно озираясь, входит незнакомый парень. Лицо в веснушках, походка вразвалочку. К Хомяковой! Неужто автор кибитки? Примчался-таки! Вот так номер! Хомякова в панике, она быстро натягивает одеяло на голову. Поздно. Веснушчатый летит к постели, обнимает Лильку вместе с одеялом. Любка отворачивается.
Нет, надо разобраться ей до конца с Володей. Надо обязательно. Стоит ли так вот дергаться, чтобы увидеть? Может, у него к ней нет ничего особенного? Любку охватывает усталость, она закрывает глаза. Еще до ужина время есть, можно хорошенько взвесить, ехать ли сегодня.
…Тогда, в консерватории, Любка не сразу обнаружила Куранцева. Поискала его в антракте, спросила на контроле, взял ли оставленный билет, – нет, билет в сохранности, значит, ко второму отделению он тоже не пришел. Любка скисла – билет дорогой, мог бы просто продать, незачем было крутить динамо, как теперь отдашь ему деньги, она почти ревела от досады, это мешало ей слушать, совпадать с музыкой и высочайшим искусством Тиримилина.
Выходя из консерватории под ураган аплодисментов, она еще издали увидела Куранцева меж колонн. Две девицы, прислонив к мрамору громадные футляры с инструментами, преграждали ему путь к бегству. Он прислушивался к их щебету, на губах играла нагловатая усмешечка, Любку он и не думал искать, в сторону выходящей публики он не посмотрел ни разу.
Она проскользнула мимо, не оглядываясь, захлебываясь обидой; он догнал ее у выхода на улицу, попросил подождать минут пять, сказав, что ему позарез нужен Тиримилин. «Сейчас он должен появиться, – возбужденно пояснил Куранцев, задерживая ее руку. – Между прочим, меня зовут Владимир. А тебя?.. Любка, кажется?»
Она обомлела. Не может быть, чтобы вспомнил. Все было бы иначе, если б вспомнил. Не торчание ее в клубе, а тот вечер у Ритуси.
– Угадал! – ответила она. – Здорово у тебя получается угадывать.
– В какой-то компании видел тебя, – наморщил он лоб. – Никак не припомню у кого, а имя застряло. Со мной бывает так. Глаза узнают, а память нет. Значит, стой здесь, у памятника, никуда не перемещайся.
Он устремился вправо, к служебному входу. Там уже толклись девицы с букетами, студенты с нотами и футлярами, поклонники всех возрастов с программками для автографов.
Она торчала возле памятника Чайковскому не менее получаса, насмотревшись на него вдоволь. Композитор сидел в кресле чуть наклонив голову; мощные колени были расставлены, и это почему-то не вязалось с аккуратно подстриженной бородкой, бегущими по решетке ограды нотами, которые он мысленно вспоминает. В какой-то момент Куранцев вынырнул, в руках у него тоже появился круглый футляр с нотами.
– Не пропустил же я его, черт подери! – ругался он. – Что за булгаковщина! Не мог же он остаться ночевать! Что будем делать? – Он машинально отбил чечеткой какой-то ритм. – Ждать-то, кажется, бесполезно?
Ей было все равно – здесь ли, в автобусе, в сквере, лишь бы с ним, чтобы опять не исчез. Она не замечала времени, ее укачивал, обволакивал душный вечер, таивший в себе что-то опасное, запретное, отчего она была как в полусне.
– Минуточку, – кинулся он к автомату. – Хочешь, малютка, в Хлебниково смотаться? – спросил он, поговорив с кем-то. – Узнал дачный адрес.
Ему казалось, что Любка колеблется, на самом-то деле она не очень и соображала, о чем он толкует. Для нее главное было – не потеряться. Расставшись сейчас, они уж точно больше не увидятся – таких совпадений уже не дождешься. Она что-то пролепетала насчет тетки – та на дежурстве, вернется, будет психовать.
– Ты что, дурочка! – перебил он ее и обнял, заглядывая в лицо. – Ты боишься, что ли? Да я тебя пальцем не трону.
Нет, ничего он про нее не помнил, никогда не вспомнит. Слава богу, а то какая-то пародия на цвейговскую «Незнакомку».
– Я заеду предупрежу, тут недалеко, – высвободилась она из-под его руки.
– Брось! – отмахнулся он. – Сейчас главное – темп! Темп! Темпы решают все. Пока Тиримилин спать не лег, надо его перехватить. Сегодня или никогда. Понимаешь? Ты что, замерзла? В эту жару?
Не дожидаясь, он скинул с себя куртку, укутал ее плечи и кинулся к стоянке такси. Любка побежала за ним.
…– На ужин! Девочки! – раздался над Любкиной головой призыв дежурной сестры. – Суфле с пюре – мечта!
– А еще что? – деловито спрашивает муж Зинаиды. Он уже собрался уходить.
– Кисель, каша – мечта.
У этой дежурной все – мечта.
– Пора принимать пищу, – командует Василий Гаврилович. Он торопится сегодня, Зинаида говорила, у него какое-то совещание по технике безопасности. Муж Зины работает не кем-нибудь, а большим начальником в округе. – Значит, с луком?
В дверях он всем желает счастливо оставаться, но поменьше оставаться. Завтра ждите пирогов с луком. Василий Гаврилович указаний Зины никогда не забывает.
– Таким мужем, – веско говорит Полетаиха, – можно гордиться.
– Что он приволок? – интересуется Любка, когда Василий Гаврилович скрывается за дверью. – Неохота идти на ужин, надоела «мечта».
Зинаида Ивановна начинает раскладывать принесенное.
Любка подходит к зеркалу над раковиной, смотрит на себя критически. С такой физиономией не стоит мчаться в Замоскворечье. Голову помыть, что ли? Нет, химия чересчур мелко завьется, а бигуди нет. Зинаида Ивановна протягивает ей на салфетке пирожки с капустой, кусок курицы и полстакана клубники.
– А собралась куда? – недоверчиво смотрит она, глядя, как Любка кладет румяна, обводит глаза.
– Разберемся, – подсаживается к ней Любка, принимаясь за пирожок.
Немного погодя Зинаида выносит мусор от съеденного, Хомякова где-то целуется со своим ненаглядным. На смену Галке Соцкой к Полетаевой входит верная подруга Маша, у которой муж по ящику дзюдо осваивает. Она – полненькая, аппетитно румяная, но что-то стряслось у нее, всхлипывает. Галка Соцкая задерживается. Втроем они возбужденно начинают обсуждать Машины проблемы. А Любка продолжает наводить марафет, расчесывает кудри, достает из-под подушки коробочку с цепочкой, сережками.
– Бросай ты его! – распалившись, советует Тамара Маше и смотрит сообщнически на Соцкую. Маша мотает головой, с опущенных загнутых ресниц текут слезы. – С твоей внешностью никуда не выходить, света белого не видеть… на кой тебе этот мужик, объясни, Христа ради?
– А как без него? – всхлипывает Маша. – И дети.
– Забери детей и сматывай удочки, – давит на нее Соцкая. – Бабе с профессией муж только обуза. Это ж необыкновенную любовь надо испытывать, чтобы вообще мужика выдержать. А у тебя есть к нему такая любовь?
– Е-е-естъ, – тянет Маша.
– Врешь, – шепчет Соцкая. – Никакой такой любви у вас не осталось. Если вообще была. Хочешь, переезжай ко мне? У меня комната, рабочую неделю я в разъездах. Ты за домом присмотришь, мне даже выгода. Что, не правда?
– Правда, – хлюпает Маша.
Любка слушает их, наслаждается. Как в кино.
– Вспомни, – оборачивается Соцкая к Тамаре Полетаевой, – как ты своего Гришку кидала, чего тебе это стоило. Как по судам он тебя затаскал, имущество делил, к матери твоей ездил…
– Мало ли что… – Ничего этого Полетаева не помнит и помнить не хочет. – А теперь я не жалею. Вот с болями разделаюсь, выпишусь и буду радоваться жизни. В косметическую хирургию пойду, нос вздерну, – она показывает, – подтяжку сделаю – у меня такие шея и профиль появятся, что обзавидуетесь. – Перспективы эти выдают глубокое небезразличие Полетаевой (в отличие от Гали Соцкой) к мужской половине человечества и к слинявшему Гришеньке. – Если считать, какие плюсы и минусы, – заключает она веско, – плюсов, конечно, больше. Количественно, – добавляет она. – Посмотришь, сколько женщин расцвело, когда они развелись или схоронили мужей, и начинаешь прикидывать. С чего бы это? А арифметика очень простая: ты работаешь, он работает – так?
– Так, – соглашается Маша. Глаза ее высохли, щеки пылают, губы дрожат.
– Кончаете оба в шесть? А кто за продуктами, в «Снежинку» – рубашки сдавать, за ребенком в детсад и тэ дэ и тэ пэ?
– Давай, давай, – подначивает Соцкая, – все равно твои перечисления за работу не считает никто. Работа – это то, за что платят. Работа – это заработок. А наша, домашняя, она даровая, поэтому ее в расчет не берут, только критикуют. Мужики говорят: это, мол, не камни ворочать. – Галка вскакивает, тычет Маше пальцем в грудь. – К кому лучше всех мужики относятся? Кто дома почти не ворочает. Когда ты ничего не делаешь по дому, то не за что тебя и критиковать. А вот если с утра до ночи и чуть не успеешь переделать, он будет ворчать и зудеть: это не так, это у мамы вкуснее, а у таких-то знакомых в комнате наряднее, чище.
– Камни наши мужики давно не ворочают, – вздыхает Тамара.