Он доходит до конца бульвара; за липой, почти не пострадавшей от урагана, мелькает одинокая фигура Митиной! Вот уж некстати. Завальнюк решает проскользнуть незамеченным, ему невмоготу сейчас говорить, утешать, ему не хочется нарушать нового поднимавшегося в груди состояния подъема, безотчетной веры в себя. Теперь, увы, эта девушка всегда будет неприятно ассоциироваться с пережитым. Странно ощущая свое небезразличие к ее присутствию, он пересекает улицу, с трудом заставляя себя не обернуться.
А Любка смотрит ему вслед, ошеломленная: не может быть, чтобы человек, которого она так ждала и искала, мог сделать подобное. Ведь она шла сюда, переломив ужас, она готова была испытать любые муки, а он ничего не понял, не захотел выслушать. Как же так, ведь Завальнюк заботился о ней, вытаскивал, рисковал! Значит, его презрение пересилило, когда он увидел ее за деревом и не захотел остановиться? Пусть, пусть, плача и ожесточаясь, подумала Любка и бегом бросилась прочь.
Так, плача, она спускалась по эскалатору метро, решив никогда больше не видеть доктора, который ее оперировал.
Поезд толкнуло, замигало электричество, вагон наполовину опустел. Минут сорок, и Митин снова будет в Москве. В ожидании обещанных каникул Любка помогает Кате разбираться в наследии Старухи. А он безмерно счастлив, что обошлось с его девочкой, постепенно она распрямляется. Может, в его жизни подошел решающий момент и надо собраться с мыслями, не ошибиться. Или это только кажется…
Сквозь дрему он увидел, как в тамбур вошла женщина в цветной шали поверх шубы, с яркой сумкой на молнии. Митин скинул усталость. На него пахнуло чем-то забытым, он всмотрелся сквозь стекло: не может быть! Никогда он не видел ее больше, ни разу за все эти годы не свела его судьба с женщиной, которая перевернула его представления о жизни, погнала в тайгу, на Север. Ах, Настя, Настя! Сейчас при виде ее он не испытал вражды, мстительного желания расплаты, лишь любопытство к себе прежнему. Как легким крылом его задел ветер воспоминаний, ее магнетизм, притягивавший его намертво при ее приближении. Настя!
Вдруг она поняла, что это он. Без паузы, без промедления метнулась к нему.
– Мотя, – выдохнула. – Боже мой, Мотя! – Она воровато оглянулась. – Я еще на вокзале приметила. Подумала: похож до чего. А потом себя осадила: у тебя все мужчины на него похожи. – Она смотрела, не мигая, долго, ничего не предпринимая. Потом заговорила чуть задыхаясь: – Если б ты знал, как жизнь со мной посчиталась, если б ты только знал! – Она вглядывалась в него, узнавая и не узнавая. – Сначала показалось, ты сильно переменился, морщин сколько, седина. – Она протянула руку, дотронулась до волос. – А сейчас смотрю – нет, нисколечко! Ты – это ты.
Митин молчал, у него было странное ощущение, как будто в его жизнь хочет вторгнуться нечто чужеродное, властно требуя места в его душе, но душа не хочет нового, она не вмещает уже ничего, кроме того, что есть. И от этого испытываешь легкое удивление. Оттого, что с этой женщиной все уже было – и было с ним.
– Ну, рассказывай, – сказал он бодро, спокойно, сразу стараясь перекрыть поток откровенности, относившийся к ним обоим. – Рассказывай, где ты, что. Дети есть?
Она покачала головой:
– Слушай, Мотя, мне надо сказать тебе. Я понимаю, что здесь не место, но будет ли другой случай? Я много раз думала: если встречу – сразу скажу. В моей жизни за все эти годы было одно светлое пятно – это ты. Когда мы с тобой встречались, я мечтала отбросить тебя, выйти в «большой круг». Я стала женой Рубакина, добилась своего, сижу с ним, к примеру, в Миланской опере, слушаю, а сама думаю: эх, был бы здесь Мотька со мной, все другое было бы. Оказалось, нужен один человек на маленьком пятачке, с которого просматривается мир. И нужна уверенность, что тебя поймут. Я и тогда, слышишь, тогда тебя любила, а остальное была поза, у меня прямо тяга была вывернуть себя худшей стороной, иногда в мыслях я такой и бывала. От глупости. Эх, как плохо было Рубакину со мной, если б ты знал!
Она начала озираться, словно боясь, что не договорит, войдут.
– Ты по-прежнему с ним? – спросил Митин, почти ничего не ощущая, кроме тягостной неловкости.
– Нет. Я его оставила. Тоже по-свински. Мне надо было аборт делать, а я боялась, он догадается, и сбежала. Сейчас я в порядке, работаю, налаживать буду изучение языка по ускоренной методике. Может, слышал – по методу Лозанова?
– А новый муж? – Митин показал на тамбур.
– Какой муж, так, кавалер-партнер. – Она откинула прядь золота, закрывавшего пол-лба. Лоб был прежний, чистый, высокий, вот-вот нимбом засветится. – Не хочу я их никого, – сказала она. – На дух не хочу. Знаешь, я тебе призналась с одной только целью, чтоб мы были добрыми знакомыми. Больше ничего. Чтоб я тебе не была враг номер один. Понятно?
– Ну какой ты враг, – отмахнулся Митин. – Ты никогда мне врагом не была. Это ведь я ошибся. За что ж тебя винить…
– Нет, отчего же, ты вини! За ошибки платят. Я-то расплатилась всем, буквально всем, что у меня было хорошего.
За окном мелькали избы, играющие дети, колодцы, переезд и стрелочница с флажком.
– Я ведь о тебе все знаю. – Она грустно улыбнулась. В улыбке засверкали знакомые ровные зубки с щербинкой посредине. – И что потерял жену, и что дочь у тебя взрослая. Даже что снова собираешься жениться – на актрисе. – Настя посмотрела на него. – Она хорошая актриса, с нервом. – Настя вынула из волос роговую заграничную заколку, подержала во рту, подбирая волосы сзади. – Ну, я пошла, милый. Пусть хоть вагонная встреча с тобой будет у меня. На память. Бывай, как говорится!
– Держись, – сказал. – Все образуется. Уж поверь мне. Ты очень красивая. А красивые не пропадают. Их берегут, как ценности природы, как слитки золота. – Он говорил первое, что приходило в голову, не веря в то, что говорил.
– Зайди как-нибудь, – прошептала она, помахав рукой. – Вспомним, какие мы были.
– Хорошо, – сказал он, – приду.
Она судорожно стала рыться в сумочке, достала какую-то диковинную ручку с плавающими внутри рыбками, которые брызнули разноцветными точками, на билете нацарапала адрес.
– Это недалеко от тебя, – сказала, запахивая цветастую шаль. – Значит, придешь?
Он взял билет с адресом, сознавая, что никогда не зайдет. Настя исчезла, он поглядел в окно – стояла непроглядная темень. Что ж, с 23 декабря день начнет прибавляться.
…В Москве он прямо заехал на квартиру к Старухе. Катя жила там сейчас, через неделю нужно было на кладбище устанавливать доску на могиле Крамской.
В тот день с утра без конца звонил телефон. Катя бегала по магазинам, на столе должны были стоять любимые Старухины блюда; потом, когда все уже было готово и время уже истекло, решили не дожидаться Любкиного прихода с экзамена, скоро ли она освободится?
На улице их уже ждали люди, стояли Слава Ларионов, Лютикова, много незнакомых. Было ветрено, того и гляди снег усилится, трудно придется на кладбище. Митин чуть поотстал, помедлил у дома, мелькнула мысль, что на этом вот доме тоже прибьют доску с именем Старухи.
– Подожди! – зазвучал Любкин голос. Вдали послышался легонький перестук ее сапожек, в арке мелькнул силуэт в стеганом комбинезоне на молниях, с шапкой густых кудрей.
– Уже? – ахнул Митин. – Ну молодец! Небось первая напросилась?
– Ага! Напросилась и провалилась, – засмеялась Любка.
– Заливаешь, – сказал Митин, – не такие у тебя бывают глаза, когда ты проваливаешься.
– Минуточку, – попросила Любка, обнимая его, и, не дожидаясь согласия, понеслась в подъезд.
Она открыла почтовый ящик. Из него вывалилась телеграмма. Любка пробежала ее глазами, вспыхнула, а из ящика на нее сыпались журналы, вырезки из газет, письма с марками разных стран и городов.
Все шла и шла к Крамской почта.
Окнами на юг
А летом все перевернулось. Быть может, сказывалось последнее десятилетие века, а может – жара, озоновые пятна на небе? Столица полнилась слухами. О грядущем разорении, когда голодные безработные пойдут громить прилавки, о зимнем беспределе в торговле по причине закрытия всех границ, об эпидемиях, нищенстве, постоянных разборках бандитов меж собой (с применением автоматов и взрывных устройств). Но больше всего времени уходило у столичных граждан на выражение недовольства. Бранили правительство, власти всех уровней: за сгоревшие сбервклады, акции, за отпуск на свободу цен, за очереди на поезда, автобусы, за газетное и телевранье. И главное – что никуда не достучишься. Все это поднимало в воздух гул поношений, агрессии, от которых нормальному пешеходу было не скрыться. Но все же, наряду с появлением неведомо откуда расплодившихся торгашей и воротил (которые-де обзавелись особняками с бассейнами вокруг Москвы и путешествуют в иномарках), наряду с теми, про кого говорили, что это они, «новые русские», продали российскую недвижимость иностранцам и масонам, появились и те, кого редко причисляли к «новым русским». Стал оперяться, подавать голос молодой народец – технически подкованный, с компьютерным кругозором, болтавший на чужих языках, как на собственном, который мог поговорить хоть с американским сенатором или французским фирмачом, хоть с любым отечественным начальником запросто, веско, как будто знал ту правду, которую искали все и никто не находил. С помощью таких спецов (нового разлива) возникали в России новинки, леденящие душу простого смертного. Дети уже не играли в солдатики и казаки-разбойники, а в одиночку развлекались компьютерными играми, у людей завелись телефонные трубки, позволявшие какому-нибудь пацану или малявке говорить (с любой точкой мира) из магазина, даже из парикмахерской (сидя в бигуди). А о новшествах в медицине, диагностике на расстоянии, всяких томографиях, ультразвуке и операциях без разреза нашенскому человеку и подумать было невозможно.
С необыкновенной скоростью менялся («к лучшему ли?») фасад московских улиц, внутреннее обустройство помещений, и уже, к примеру на Тверской, как грибы выросли фирменные магазины, пятизвездочные отели со швейцарами у дверей, а еще того непонятнее («откуда только деньжищи берутся?») – засланные к нам с Запада роскошные рестораны, казино, всевозможные агентст