После отъезда Гелены Муська заскучала. Английский, бесцельное брожение по улицам, вечерами книги, видик. Это если особо интересные кассеты подкинут. В их офисе была запутанная система обмена, при которой сотрудниками отсматривались по ходу работы почти все новинки пиратского видеобизнеса.
Виктор Михайлович на сей раз не задержался в дальних краях, его появление (вскоре после Гелены) сгладило в Муськиной памяти следы происшедшего на шоссе. Обо всем, что случилось с ней, она умолчала.
Дня через четыре Муська писала подруге: «В. М. пробует влиять на меня в смысле самоусовершенствования личности и приобщения к полезному труду. Безусловно к полезному, но, увы, влиять бесполезно. Это даже не смешно. По-моему, он созрел, чтоб меня выгнать. Не хотелось тебе говорить, но наши жизни в смежных комнатах (как бы и вместе, и врозь) пересекаются только ночью. Я пользуюсь полной свободой, не отчитываюсь ни в чем. Но он, конечно, более уверен в себе. Он привык быть любимым, побеждать. Похоже, он способен страдать лишь от нехватки времени или неработающего телефона. Я – часть его суток. Пусть. Меня это не колышет. Деньги для него – тоже способ избежать зависимости. Все, что ему неинтересно, его раздражает, он отфутболивает это немедля.
– Не правда ли, я не нагрузочный? – говорит он мне поздно ночью. – Лишен чувства собственности, не задаю вопросов? К примеру, чем ты занимаешься весь день?
– Угу, – соглашаюсь я. – Образец великодушия.
– Я не позволяю плохому настроению, зависти, ревности взять надо мной власть. Поняла? Это моя установка.
– Поняла. А что делать, допустим, с неудачниками? – посылаю я пробный шар, чтобы сбить его олимпийское спокойствие. – С теми, кому не дано?
– Плыть по течению.
– Допустим. А как ты поступишь, если надо кого-то вытащить? Или чтобы тебя вытащили?
– Никак. Я сам справляюсь со своими бедами. Попытки помогать мне обычно только мешают.
– Не все же такие неуязвимые. Что делать со слабыми, пусть дохнут?
Он огорчается.
– Зачем ты так? Лично я убежден: несчастье ни с кем не разделишь. «Неси свой крест и веруй» – так, кажется? Человек изначально обречен на непонимание. Индивидуальную реакцию на несчастье ни объяснить, ни предвидеть невозможно. – Он молчит задумавшись. – Мудрость природы, все как-то проходит само собой.
Потом он пошел в ванную, начал бриться. Я видела, как он подставлял лезвию то щеку, то подбородок, перекатывая язык. В какой-то момент это заканчивается, и он досказывает свою мысль.
– Если в нашу память мы с тобой заложим лишь минуты нашего счастья и успеха, можно будет противостоять и несчастью. Ты не согласна? Преступно самокопание, когда человек сам себе ломает психику. Нельзя же всегда думать о неизбежности смерти, потере близких? Тебе так не кажется?
Честно признаюсь, я просто была поражена. Такой длинной тирады я от него еще не слыхивала.
– Нужна просто терпимость. Ко всему, – ответила я, не умея выразить то, что пронеслось в моей башке. – А забывчивость – это, извини, уже из другого ряда.
Вот такие, дорогая моя, веду иногда разговорчики по ночам».
И все же забывчивость тоже спасала. Виктор Михайлович не пенял ей, что не пошла на прием, как не помнил, что, вернувшись, забыл о своем обещании вместе поужинать. Он грохнулся на кровать и мгновенно уснул. А Муська сидела с блокнотом в кресле, и переливались в лучах лампы ее зеленые шелковые шорты и серебристая цепочка.
Однажды он рассказал ей об отце. То ли в продолжение разговора о «забывчивости», то ли случайно.
Старший Горчичников был крупным кардиологом, спасшим десятки пациентов, от которых отказались другие врачи. И вот теперь он сам умирал. В урологическом отделении чужой больницы, после удаления почки, еще не старик, он лежал в реанимации, опутанный проводами, слезы выдавливались отяжелевшими веками на щеки, подбородок. От бессилия. Виктор Михайлович не мог смотреть, как боль сломила этого сильного человека, ничего не оставив от его властной, гордой независимости. Отец отказывался от обезболивания, терпел, но вынужденная неподвижность, прикованность к капельнице не давали облегчить страдания хотя бы переменой позы. «Отпусти меня, – попросил на третьи сутки, с трудом справляясь с голосом, – отключи проволоки». – «Потерпи, потерпи еще немного. Скоро станет легче», – приказывал сын, хотя знал, что операция прошла неудачно. Горло перехватывал спазм бессилия, слова утешения застревали. «Не станет, – тихо произнес отец, – отпусти меня».
Не умея быть полезным, Виктор Михайлович отказывался принять безвыходную очевидность, искал новые препараты, терзал врачей, требуя созвать новый консилиум, порой осознавая, что только мешает работать.
После кончины отца болевой шок долго не отпускал, около года прошло, прежде чем Виктор Михайлович вернулся к норме. Ни на работе, ни с друзьями он не говорил о происшедшем, сообщив о факте отцовской смерти, когда все кончилось.
Муська что-то промычала. Ей удивительна была его откровенность.
…Властный женский голос вернул Виктора Михайловича к реальности. Мутные стекла окон, прошлогодний календарь.
– Эй, Васек, – обратилась к дежурному, как к хорошему знакомому, вошедшая бабенка. – Здесь у тебя москвич не возникал?
– Вон сидит, – вяло откликнулся тот. – А тебе чего?
– Так это ж я его вызывала! Эй, Виктор Михайлович! – Она ощупала его взглядом. – Нечего вам здесь ошиваться, пойдемте! Гелена я.
Он не двинулся, сразу узнав в вошедшей роскошную купальщицу на фото, которая заслонялась от морских брызг, потом в памяти возник голос, сообщивший по телефону в Москву о Муськиной смерти. При взгляде на оранжевый сарафан Гелены, с низким зазывным декольте, на эту избыточную красоту, заполнившую собой все пространство убогой приемной, он ощутил прилив безудержной враждебности.
– Объявились? Не поздновато ли? – хмуро буркнул, глядя в сторону.
– На кой ляд ты тут торчишь? – накинулась она, вроде бы по-родственному укоряя Виктора Михайловича. – Сидеть в участке – это же форменный перевод времени. Поехали!
Он молча поднялся, двинулся за ней.
– Заедем ко мне, я тебе все выложу в деталях, а там решишь сам. – Она шумно вздохнула. – Конечно, на могилу с тобой съездим.
Виктора Михайловича передернуло от ее панибратства.
– Эй, потерпевший, – остановил их дежурный. – Что командиру-то сказать? За тобой же машина вернется?
– Пусть отваливает, надобность отпала, – распорядилась Гелена. – У меня у самой тачка.
Виктор Михайлович приостановился, вспомнив, что задолжал водителю, из памяти вынырнуло лицо Романа, спасительное, доброе.
– Скажешь, пусть найдет по тому же адресу, что из аэропорта привез, – приказал дежурному. – А в милицию к вам еще вернусь, понятно? Так и передай начальнику.
Гелена только ухмыльнулась.
За желтым зданием милиции, в тупике, Виктор Михайлович сразу увидел новенький стального цвета Геленин «москвич» и окончательно пришел в себя.
– Что ты тут мелешь? Про какую могилу? – с силой развернул он к себе женщину. – Почему меня из милиции уволокла?
– Отпусти, дурачок, – попыталась она вырваться. – Да отпусти же, говорю тебе! Дома во всем разберемся. – Она глядела на него с жалостью и недоумением. – Может, ты и сам не захочешь больше в милицию.
Гелена дернула дверцу «москвича», отключив завопившую секретку, взялась за руль.
– А сейчас – чтоб тихо! Понял? Выяснять я с тобой ничего не намерена. Когда водишь машину, отрицательные эмоции опасны. – Она плавно тронулась. – Не думала, что ты такой сокол.
И наперед советую: лучше возьми себя в руки, а то влетишь в историю. Нет Людмилы. Убили. Понял?
Ехали молча, у переезда пришлось постоять.
– Сколько раз ей, дуре, говорила, – закурив, прервала молчание Гелена, – угомонись. Все у тебя сложилось с Виктором (с вами то есть). Не суйся в такие рисковые дела. Не раз приходилось спасать ее.
– Какие дела? – Терпение Виктора Михайловича было на исходе. – У вас все какие-то намеки: «влезешь в ситуацию», «не суйся». В чем дело-то?
– Остынь. Договорились, что дома – значит дома. И вещи ее тебе отдам. А уж дальше – твои заботы. Хочешь, на кладбище свожу, пока не стемнело? Стемнеет – ходить туда не рекомендуется.
Виктор Михайлович сдался. Без напряга она вела машину, плавно вписываясь в повороты, выгадывая горючее на спусках и перед светофорами.
– Профессионально водишь, – бросил, незаметно тоже соскользнув на «ты».
– Так я ж профессионал и есть, – кивнула Гелена. – С такси не так давно соскочила – теперь у меня своя контора, так сказать, «товарищество с ограниченной ответственностью».
– А у самой хотя бы ограниченная осталась? – скаламбурил.
– Осталась.
– Тогда ответь: почему убийца гуляет на свободе? Почему позволила дело закрыть?
– Все узнаешь в свое время.
Больше не проронили ни слова.
Войдя в этот дом во второй раз, Виктор Михайлович обратил внимание на искусно вышитые покрывала на кроватях, рукодельные полотенца с мережкой, висящие над дверью. На столе и подоконниках в вазах чешского стекла появились свежесрезанные гладиолусы.
– Муженек старается, – перехватила Гелена его взгляд, – выращивает для продажи. После операции тяжелая работа ограничена. Пить будешь?
– Буду.
Он не боялся опьянеть, главное – не попасть под влияние этой женщины. С изумлением Виктор Михайлович наблюдал, как плавится его воля. Столько времени просадил, а не сдвинулся с мертвой точки. «Только не поддаваться», – подумал, отодвигая уже во второй раз наполненную рюмку.
– Не собираюсь я тебя спаивать, – опять подловила течение его мыслей хозяйка. – Помянуть-то Муську надо? Вот ведь как получилось.
Когда все же допили бутылку, она поднялась и тут же вынула из серванта «Золотое кольцо» (правда, уже ополовиненное), затем не спеша извлекла из холодильника пару «фанты» и пепси.
Снова выпили. Виктор Михайлович чувствовал усталость, глотал спиртное без удовольствия. Обычно для него не составляло проблемы перепить любого. Но что-то мешало сегодня. Казалось, силы оставляют его. «Отчего устал? – удивлялся. – Может, неспроста?»