Сегодня все было иначе. Небрежно оттерев собеседника-пенсионера, Подробность решительно двинулся к Косте.
– Разрешите…
– Что еще? – недовольно буркнул Костя.
– Могу, с вашего позволения, оказать услугу.
– Не нуждаюсь, – сказал Костя и втянул голову в плечи.
– Подумайте, – не отвязывался Подробность.
– Сказано вам… – угрожающе рявкнул Костя и повернулся к морфинисту спиной.
Настроение у Кости было отвратительное.
Час назад, после того как Нина тщательно застегнула на нем все пуговицы великолепно потертой куртки и подала начищенные, хорошо разношенные ботинки, она заявила:
– Кисточка, больше так не пойдет.
Костя уже поднял руки, чтобы на прощание обнять Нину, но она выскользнула.
– Либо ты наконец допишешь эти несчастные двадцать страниц «Заключения» к диссертации и сбреешь бороду, либо…
– Либо? – поднял брови Костя.
Нина замялась. У нее была необыкновенно милая манера подыскивать слова, когда мысли ее вступали в противоречие с чувствами.
– Либо, – помахала она пальцем перед носом Кости, – нам придется на время расстаться.
Костя не мог не отметить про себя этого «на время», но Нина, с ее терпеливой заботливостью и неиссякаемой тревогой за него, была необходима ему каждый день, каждый час. Особенно теперь, в пору его затянувшегося научного кризиса. Он не мыслил остаться без нее в эти дни иссушающих тайных терзаний и гамлетовских вопросов. Поэтому он сказал:
– Ну, если ты можешь в трудный час… – Он страдальчески оглядел Нинины новые брюки-эластик, обтянувшие бедра, и сделал решительный шаг к двери.
– Так надо, – дрогнул голос Нины. – Кроме того, я все равно должна буду уехать.
«Если человек в свое оправдание приводит два аргумента, ни один из них не является истинным», – вспомнил Костя слова своего учителя Анатолия Павловича, но вслух поинтересовался:
– Куда же ты собралась?
– В Ленинград. Двадцатого апреля – трехлетие нашего выпуска. Весь курс собирается.
Нина была учительницей географии в школе. Она любила свои восьмые и девятые ревнивой, всепрощающей любовью, и уехать до окончания учебного года для нее было так же невозможно, как для Кости обрести ежедневный выверенный режим или начать зарабатывать деньги. Впрочем, столь же непонятно было, как посреди весны могли выпустить Нинин курс. Но Костя не стал вдаваться в суть этих исторических неточностей. Он спросил:
– Это окончательно?
Нина снова замялась.
– Видишь ли, я могла бы и отложить Ленинград, но… нельзя же столько тянуть… под видом того, что «материал перестал укладываться» в твою «гениальную концепцию»… Другие как-то укладывают материал! Или, на худой конец, меняют и концепцию.
Костя сделал вид, что не слышал оскорбительной интонации в словах «укладывают материал» и «гениальная концепция». Все это было ему хорошо знакомо, как трещина на дне умывальника, когда он утром споласкивал лицо.
– А как же с твоим переездом? – осторожно напомнил он.
– С переездом? К тебе? – Она выглядела так, будто впервые об этом слышит. – Переезд придется отложить.
– И надолго?
– До окончания твоей работы.
– Понятно, – процедил Костя, – более чем…
«С чужого голоса, – подумал он, – это ясно, но с чьего? Неужто Анатолий Павлович?»
– И запомни, – кивнул он едко, – люди – не запланированные географические маршруты. Их не поменяешь в зависимости от обстоятельств. – Он величественно кивнул Нине и, собрав осколки мужского достоинства, удалился.
– Не прозевай обед! – весело крикнула Нина вдогонку, убедившись, что угроза подействовала. – «Последний, воскресный», – пропела она на мотив «Последнего троллейбуса» и захлопнула дверь.
Больше часа Костя бродил по ранее политой Москве, не замечая свежести скверов и настойчивого призыва женских глаз, пока ноги сами не принесли его на Арбат к букинистическому.
Подробность не знал вышеизложенных обстоятельств. Он чувствовал свою силу и, не вникая в причины плохого Костиного настроения, настаивал:
– Могу оказаться полезным в деле, которого вы добиваетесь давно.
– Добиваюсь? Я? – удивился Костя.
– Да, вы, – безмятежно подтвердил Подробность. – Есть рукопись. Редкостнейшая притом. – Он высокомерно поджал губы, и его подбородок, наращенный как тесто, мрачно замер в великолепном семиступенье.
– Какая именно? – не удержался Костя.
– Касательно вашей темы… Подлинная переписка Сухово-Кобылина с француженкой Симон-Деманш, протоколы следственной комиссии по их делу об убийстве. Ей-богу, не вру. И еще одна подробность…
Костя оцепенел. Нет, даже не оцепенел, в нем напряглась каждая клетка, и он вытянул шею навстречу голосу букиниста, как будто сама его вибрация помогала ему обнаружить намерения собеседника. Переписка гениального создателя комедий о Кречинском, Расплюеве и Тарелкине с его возлюбленной, убитой таким зверским образом, переписка, которая, как предполагалось, сгорела во время опустошительного пожара в родовом имении драматурга – Кобылинке – 19 декабря 1899 года, могла наконец устранить непримиримые противоречия, возникшие на пути выводов его диссертации «Трилогия А. В. Сухово-Кобылина – сатирическое разоблачение века».
Ведь если без блефа, дела Кости были из рук вон плохи. Он запутался в дебрях фактов и готов был капитулировать. Он знал, как исписанную стену в своем парадном, Литературный архив, дела, хранящиеся в ленинградском Центре-архиве, объемистый том «Записок», изготовленный для членов Государственного совета при Николае I, рукописи пьес и бесконечное число страниц, дневников и писем Сухово-Кобылина, написанных невыносимым почерком. А после всего этого еще горы последующих литературоведческих нагромождений и апокрифов, воздвигнутых мемуаристами и исследователями.
И что же: чем дальше он входил в суть этой трагедии, тем менее понимал ее. Был ли причастен автор трилогии к убийству своей возлюбленной или нет? Казалось бы, к чему ему доподлинные факты жизни художника? Творения Сухово-Кобылина и есть суть его жизни, души, его эстетика и этика. Но Костя уже не мог относиться к Сухово-Кобылину только как к теме. Ему важен был человек. Его судьба, его побуждения.
И он начал разбираться в побуждениях.
С момента знакомства с прелестно-юной Деманш в Париже, затем прибытия ее 6 октября 1842 года в Россию, на пароходе «Санкт-Петербург» по вызову Сухово-Кобылина… В период мучительной, опустошающей любви. С безудержной восторженностью первых лет и охлаждением в последующие. История ошеломляюще необыкновенная и вместе с тем – стерто-обычная. До 9 ноября 1850 года, когда в сугробах Ваганьковского кладбища было найдено тело женщины с перерезанным горлом и переломанными ребрами, в дорогом платье и с бриллиантами в ушах.
Какие причины вызвали этот чудовищный конец, от которого содрогались все прикасавшиеся к имени Сухово-Кобылина? А после убийства? Многолетнее изнуряющее следствие. Обвинение Сухово-Кобылина, затем его дворовых. Их признание в убийстве и последующий отказ от признания. Выматывающая душу медлительность процесса, и только семь лет спустя, после двухразового тюремного заключения, – оправдательный приговор.
Настал день, когда Костя уже решился вовсе оставить в покое тени этих людей и предаться тщательному анализу самих пьес.
Трилогия «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина» была литературным явлением, отразившим сложные процессы жизни и искусства в дореформенную беспросветную эпоху крепостничества и царствования Николая I. Последовательным обоснованием этого тезиса можно было и ограничиться, использовав новые материалы, найденные Костей в архивах того времени.
В сущности, уже полгода все было готово к защите. Даты, факты, эмоции были тщательно систематизированы и подтверждены библиографией. Литература! Литература предшествующих исследователей проанализирована, цитатно использована либо категорически отвергнута в доказательной полемике.
Но выводы! Они повисли, как капли на перекладине забора, набухшие, готовые сорваться при первом порыве ветра. Оказывается, он бессилен сделать выводы, не уяснив до конца, какому нравственному толчку, происшедшему в душе вчерашнего повесы и донжуана, обязаны мы кровоточащей правдой его художественных созданий. Прошел ли автор гениальной трилогии невинным все стадии семилетнего судебного ада, или справедливое возмездие породило пронзительную остроту его пьес, неистовое писательское прозрение самых скрытых и тайных явлений современности? Сегодня Костя уже не мог бы утверждать ни первое, ни второе. Он потерял всякий интерес к итогам своих изысканий именно тогда, когда они начали приобретать ясность. Его вера в себя, его убеждения вдруг расплылись, закачались.
Но переписка Сухово-Кобылина и Симон-Деманш, исчезнувшая из дела, она могла…
– Где? – выдохнул Костя в лицо Подробности, и его пальцы впились в рыхлое плечо букиниста.
Тот с достоинством высвободился.
– Сколько?
Костя подумал пять секунд, потом сказал:
– Ну… после ознакомления тридцать.
– Сто, – отрезал Подробность.
– Тридцать пять, – сказал Костя.
– Когда? – поинтересовался Подробность.
– Хоть сегодня, – заверил Костя.
Его голос звучал холодно и бескомпромиссно, ничем не обнаруживая смятения, в которое он был повергнут. У Кости было именно 35 рублей. Последние. Ни пообедать, ни доехать. Но ведь протекция букиниста имела смысл лишь для сговора о покупке рукописи. Прочесть почерк Сухово-Кобылина немыслимо за один визит к владельцу. Часами он мучился, просиживая над одной строчкой его дневников. Половина букв по-латыни, половина по-русски, много французских слов, но главное – слов-то и не было.
Только начало, три-четыре буквы… Значит, во что бы то ни стало надо приобрести переписку. Если представится возможность. Но как расплачиваться? Просить у Нины? После сегодняшнего? Ну нет. Быть может… Анатолий Павлович? О-о!
Когда-то Анатолий Павлович Веретянников был для Кости не просто руководителем аспирантуры. Он был богом. Когда-то Анатолий Павлович любил Костю и видел в нем надежду современного литературоведения… А теперь… Но что было теперь, об этом не стоило думать. Цепь ошибок, тягостно ненужных увлечений, но более всего бесхарактерность Кости, его небрежность по части соблюдения сроков сдачи его диссертации легли непроходимой пропастью между ним и Анатолием Павловичем. «Способности минус характер», – сказал Анатолий Павлович о Косте, удачно развивая мысль о том, что при равной одаренности из двоих людей ученым становится лишь человек с характером. Значит, из Кости не выйдет ученого? Ну уж это посмотрим.