лки. Папка с перепиской Сухово-Кобылина вдруг застряла, как будто ее прибили гвоздями. Костя едва не соскользнул со стремянки.
«Здесь перекупщики еще не бывали, – мелькнуло, – а то бы из рук не выпустили. Или все же дело нечисто, боялись мараться».
– Вот, – показал он, когда две папки были водворены на стол.
– Хорошо, – сказал парень. – Только деньги сейчас.
– Деньги, – поморщился Костя. – Конечно, будут и деньги. А собственно, сколько?
– Шестьсот семьдесят рублей. Нет… семьсот новыми, – нагло поправился предполагаемый потомок великих князей.
– Сто, – упавшим голосом сказал Костя. – Семьсот – таких и цен-то не бывает. Сто, и ни копейки больше.
– Сто меня не устраивает. – Потомок развернулся на сто восемьдесят градусов и полным ходом пошел из комнаты, давая понять, что аудиенция окончена.
– Постой! – закричал Костя. – Ну чего ты лезешь в бутылку? Пойди сюда, сядь. Обсудим, как человек с человеком. Сто рублей очень большие деньги, – сказал он, собираясь с мыслями. – Можно сказать, колоссальные. Заработок молодого инженера, или врача, или… Да, кстати… Кто твой папа?
– Моряк, – ответил парень, и голос его замер.
«А… вот оно что. Боишься папаши, – злорадно подумал Костя. – Сейчас мы тебя за яблочко. Не воруй книги, не растаскивай отцовское добро».
– А где отец сейчас? – безразличным тоном бросил он.
– Нет его. – Парень приостановился в дверях. – Так будете брать?
– Буду, буду, – заторопился Костя. – Но ты цену настоящую говори. А то заломил. Зачем тебе столько денег? Для себя или матери отдать хочешь?
Парень задергался, заморгал ресницами. Его физиономия, похожая на мордочку кролика, с квадратным лбом и растянутыми зубами, страдальчески сморщилась, и Костя почувствовал, что, кажется, начинает надоедать парню.
– Ну так как? – нетерпеливо повторил тот. – Я тороплюсь.
Изобрести что-то новое. Предотвратить надвигающийся разрыв, иначе конец, труба. Радужная надежда завершить труд жизни и уложить наконец материал в «гениальную концепцию» оборвется, как перетершийся канат под тяжестью мощного канатоходца… Если бы не этот кошмарный почерк! Можно было вот так запросто сесть и здесь все освоить. Либо попросить подождать неделю и сфотографировать? Нет, тогда перепиской завладеет кто-то другой.
– Мне тоже пора, – замельтешил Костя. – Может, по дороге поладим? А? Ты куда сейчас?
– В центр, к тетке, – оборвал парень. Потом сжалился: – Ребенок у нее в яслях, надо купить кое-что.
– Ну и прекрасно, – поддакнул Костя. – Я помогу тебе. Пойдем и купим. Ты где обычно покупаешь?
– На Горького, – сказал парень.
– Превосходно! – Костя облегченно вздохнул. До Горького было почти час пути. При известном таланте можно было договориться с самим папой римским.
Они вышли.
Изразцы теремка померкли, лестница на галерею выглядела древней, ветхой, и казалось, вот-вот рухнет.
– Знаешь, кто сделал все это? – спросил он Петю Моржова.
Тот рассеянно помотал головой.
– Эх ты. – Костя показал на теремок. – Каменных дел подмастерье Осип Старцев. Представляешь, ехал этот Старцев в Москву бог знает откуда. Кругом мятежи, раскол церкви. Тут вот бабы за деньги белье полощут. – Он показал на крутой спуск к Москве-реке за Крутицким подворьем. – Чуть только забрезжит рассвет, они идут гуськом с корзинами белья на плечах. И хочется Осипу Старцеву построить «Земной рай», мечту свою…
– Здесь собака ненормальная живет, – уронил парень. – Она света боится. Как выйдет днем, так все бока – в кровь. Не успеваю лечить.
Костя вспомнил легавую с ободранной спиной и кивнул.
– А летом на набережной устраивали великосветские гулянья, – продолжал он. – Лодки, музыка из рогов. Толпа кричит, разноцветными платочками машет. А потом зима. По льду крестный ход. Это, брат, зрелище. Колокола звонят, народ в зипунах, валенках прет со всех сторон. Под пушечный салют в проруби будут обряд водосвятия совершать.
– Идем, – сказал парень и уставился на Костю, словно впервые увидел его. – А то она ждет, тетка.
В глубине его глаз Костя уловил напряжение, чуть вспыхнувший и тут же погасший интерес. Теперь Костя обратил внимание на его глаза. Оказывается, они были разного цвета. Один – серый, как пушок зайчонка, другой – рыже-зеленый, словно в крапинку. И глядели оба глаза по-разному. Серый – тоскливо, как из туманного далека, рыжий – насмехаясь и словно подлавливая.
«Вот феномен, – удивился Костя, – с таким намыкаешься».
У Крестьянской Заставы сели на автобус до центра. В автобусе было тепло, людно, пахло жареными семечками. Костя взмок, покраснел. А парень в плотной синей куртке все как-то ежился. Поднял воротник, стал застегиваться.
«Мимоза, – нашел Костя подходящее слово. – Наверняка дома цып-цып-цып. Не хочешь ли, деточка, икорки черной или птичьего молока? Потомки великих князей плохо к обстоятельствам адаптируются».
Автобус подошел к Пушкинской площади.
Они слезли, пересекли сквер.
Фонтаны у кинотеатра «Россия» были спущены. Два детских велосипеда бегали вокруг.
– Может, пообедаем вместе, – предложил Костя. Они остановились у скамейки с двумя женщинами в одинаковых ярко-голубых кофтах и с одинаковыми комнатными собачками. – В Доме актера? И Елисеевский рядом.
Парень молчал.
– В этом доме сам Пушкин бывал и Некрасов… – глупо залебезил Костин голос. – Тут, брат, такое перебывало.
Он взял парня за локоть. Тот не сопротивлялся, и Костя повеселел. Он заметил, как из цветочного магазина, что между Домом актера и Елисеевским, вынесли три корзины цветов. Припудренные гортензии с малиновыми, чуть тронутыми увяданием маргаритками и бледно-розовые цикламены. Юбилей какой-нибудь. Или на вечер актрисе или балерине. После этих самых «фуэте» или «антраша» уставят сцену корзинами, а публика будет вопить «Плисецкую» или, наоборот, «Васильева». Браво, браво… Эх! Послать бы этого потомка с разными глазами и с его тетей к такой-то тете, рвануть на всю тридцатку цикламенов Нинке. Вот бы она опешила.
Но ничего такого не получится. Не те теперь времена.
Бывало, он здесь над Домом актера, в ВТО, работал изо дня в день. Это было как помешательство. Сценическая редакция «Смерти Тарелкина» и «Дела», режиссерские разработки, рецензии на спектакли. Он проникал в каждое слово, постигая его скрытый смысл. Он, Костя Добровольский, был могуч духом, он знал нечто сокровенное, недоступное другим. Он был убежден, что «гений и злодейство вещь несовместная». Нет, не убивал Сухово-Кобылин свою француженку. Он слишком был велик. И он любил. Зачем ему было лукавить с самим собой в «Дневниках» много лет спустя. Ведь и по Тверской-то не мог проехать, чтоб не вспомнить о Луизе.
«Гроб с телом Эмилии везли через Тверскую. Через тот переулок, где свершилась моя мука – убийство Луизы».
А день премьеры «Свадьбы Кречинского» – день торжества и счастья, когда все глаза были обращены на автора, и этот день тоже связался с ней. Только с ней.
«Интерес в городе оказался всеобщий, – записал Сухово-Кобылин, – что-то будет? Как пройдет этот замечательный день? Припоминаю я себя, как любящий и во всей своей простоте, своей любовью далеко зрящий глаз моей Луизы видел во мне эту будущность».
А потом, когда триумф премьеры остался позади: «Утром был с А. на могиле моей бедной Луизы. Все тихо там».
Нет, так не мог думать человек, два раза перебивший горловую артерию женщине, которую бросил. Это не мог быть тот, кто, крадучись в темноте, подполз к ней, спящей, и душил, и бил ее, беззащитную, а потом, перевязав ей шею косой, вывез в овраг и бросил в сугробы Ваганьковского кладбища. Все это сотворил кто-то другой, а не великий Сухово-Кобылин.
Да, тогда, в пору своих первых исследований, Костя одержимо верил в то, что написал в главах II, III, V. А потом? Потом все рассыпалось.
Потом Косте надоело копаться в фактах, которые боролись друг с другом и не укладывались в логический ряд. Его просто мутило от разноречивой нелепости опросов, улик, свидетельских показаний. Он не мог понять, зачем понадобилось дворовым Сухово-Кобылина сначала признаваться в убийстве и почему затем они взяли свое признание обратно. Всплыла версия, что увечья были нанесены уже мертвой. Зачем? Зачем крепостным было опутывать горло убитой Луизы волосами распущенной косы? Какую подлую цель они преследовали, тратя на это роковые минуты? Ну, пусть это сделали дворовые. А драгоценности! Никогда на ней их не было столько, и ничего не исчезло.
Именно об этих несообразных противоречиях говорило обстоятельное заключение самого министра юстиции, генерал-прокурора З. П. Панина в Сенате 2 октября 1853 года.
Косте все вдруг опротивело. Страшная, грязная история. На целых три месяца у него пропала охота завершать свой фундаментальный труд.
Под воздействием разъедающих душу сомнений работа его развалилась на главы, мысли, гипотезы.
Что же предпринять? Как снова обрести тайный смысл целого, сделать решающие выводы? На этот вопрос он не находил ответа. И вот теперь, когда все сроки просрочены, в темном пролете тупика мелькнула надежда. Нет. Даже не надежда, а нечто большее. «Переписка» поможет раскрыть глубокие противоречия диссертационного материала и уложить его в стройную логическую концепцию. Или и это – погоня за несбыточным?
Они вошли в ресторан Дома актера, сели в глубине второго зала «С березками». Из-за декоративных берез, прислоненных к стене, возникла официантка, и парень, скосив свои разномастные глаза, углубился в чтение меню.
Костя огляделся. Сегодня здесь было негусто. Знаменитый актер, забежавший выпить бутылочку «Жигулевского», и шумный стол двух известных сестер из цирка.
– Чего ты копаешься, – пробурчал Костя, – не подсчитывай, я заплачу.
Парень разжал пальцы.
– Я уже прикинул: борщ, сосиски с капустой, компот – у меня хватит. – На потресканной маленькой ладони лежал рубль. – Только побыстрей, – заволновался он.