– Библиотека дедова. Это дед собирал. А наши только хранили. – Он подумал, потом добавил: – Дед царский генерал был, девяносто шесть лет прожил. Он царя знал. И Распутина.
– Ух ты. – Костя присвистнул. – Вот бы мне с кем… Ты даже вообразить не можешь, что он насобирал! Цены нет. – Рыжий глаз парня вспыхнул любопытством. – Впрочем, цена есть, – испугался Костя. – Денежная цена. Да разве тут в деньгах дело? Ты ешь, ешь, не ковыряй вилкой.
Официантка принесла еще графин. Костя налил, но пить не стал.
– Меня, например, всегда эта проклятая страсть забирала – узнать, о чем люди раньше думали. Может, на свете все уже было, а мы только повторяем? – Костя потянулся к рюмке, погладил ее и снова отставил. – К примеру, рухнет у тебя мечта, другой пожинает твои лавры, а ты думаешь: было. Или умер кто, жена ушла, а ты один, ну совсем один остался, а очнешься, прикинешь – и это было. Было и прошло. А люди продолжали пахать землю, любить и рожать детей. И что всего непонятнее – в любое самое что ни на есть Средневековье и мракобесие создавали красоту. Уму непостижимо, как это получалось. Но только красота на Руси никогда не убывала. Понял? А вот я – ноль круглый. Никуда не гожусь. Бездарность. – Костя мрачно замолчал, как будто зря распинался перед этим хлюпиком, никчемным потомком. – Не можешь ты этого постичь, – вздохнул он. – Ну вот, допустим, хочет человек сделать такое, чего еще никогда не было. Вообще не было на свете. Соображаешь? – Он придвинулся. – Это не просто талант надо, силы. Дар особый. Жертвовать каждодневно. Самая трудная жертва – отказываться от себя, ломать натуру. Понял? Нет, не понял. – Костя вцепился в руку парня. – Ведь главный враг таланта – это ты сам. Ты его питаешь, ты и губишь. – Он еще придвинулся. – Допустим, весна, на деревьях почки лопаются, ты сидишь работаешь. Поработал недельку, другую, и вдруг тебя потянуло. Не важно куда. Просто тоска начинается. Податься куда-нибудь, уехать. Все тебе сразу опротивеет. Стол, лист бумаги. Мысли тают, не собираются в клубок. Нервишки пошаливают. И вдруг ты начинаешь замечать, что друзья твои укатили на Камчатку или удят рыбу на Волге, а кто-то еще на охоту подался в карельские леса. Все это приходит тебе в голову, и нет уже той сосредоточенной углубленности, которая одна заставляет дойти до сути. По вечерам тебя тянет из дома, ты жадно оглядываешься и видишь, что по земле ходят неземные существа с золотыми волосами. Потом еще что-то и еще. И вот уже ты ополоумел. Ты думаешь – работа не уйдет, завтра. А это нельзя. Ни в коем разе. Понял? Все люди – пусть, а тебе нельзя. Если у тебя пошла эта вязь слов, как сноп к снопу, ты не можешь останавливаться. Вот это не повторится. Потом сядешь снова – все другое. Небо другое, мелодия, настрой… все новое. Раз перебьешь, второй – и пропало. Растратишь свой талант по кускам. По клеткам. Уйдет это. Это ведь не сразу пропадает. Частями. Понемногу начнет убывать, по струечке. Как мука в дырявом мешке. Пока все не высыплется.
– Неправда, – прошептал парень, и глаза его вспыхнули. – Мой отец сколько всего сделал, все успевал. И на рыбалку, и в заповедник, на байдарках. А как вот вы – не говорил. Весна, лето – он в море. – Петя подумал. – Вот он и дно исследовал, и новое открывал, и всюду побывал. Поняли? Никогда он не стал бы других винить за то, что у него не получается…
Парень недружелюбно целил в Костю рыжим своим глазом, но Костя этого не заметил.
– Ну да. Это бывает. Может, и получится у меня еще. Потом, когда-нибудь, – согласился он.
– Нет, – помотал головой потомок. – И «потом» не получится.
– У меня вот больше всего нервов – жалость берет, – не слушая, тянул свое Костя. – Это великое чувство – жалость. Или сострадание. Назови как хочешь. У другого что-то болит, а ты на себя возьми. Смекаешь? И я влезаю куда не следует. А там уж все. Считай, пропал. Уходят дни, недели. Нервы, напряжение – все там. А ведь тут, брат, как. – Он прикоснулся ко лбу. Лоб был влажным. – Они ведь одни, нервы-то. Либо сюда, либо туда. Понял? Как-то мне один маститый литератор жаловался: «Каждый мой роман с женщиной – это мой ненаписанный роман». Ясно? Вот как. Да ты что? Заснул? – Костя щелкнул по тарелке у носа парня. – Ну, прости… «Душа моя бьется в сомнениях». Только на тебя и надежда.
Костя сжал голову руками, в висках покалывало, будто муравьи ползли.
– Нет у меня таких денег, – вдруг признался он. – Семьсот новыми. Откуда я их возьму? – Он отодвинул тарелку и попросил: – Ты уступи. Зачем тебе столько – семьсот? А?
Он взглянул на потомка, тот словно заснул. Потом парень зашевелился, серый глаз его отрулил вправо и остановился на Косте.
– Мне шестьсот пятьдесят надо. Пятьдесят – это ему.
– Кому – ему? – Костя насторожился.
– Вас разве не он послал? Книгами интересовался. – Парень встал.
«Вот сукино мурло, – подумал Костя, вспомнив Подробность. – Я тебя завтра прищемлю за одно место. Ты у меня не вывернешься».
– Пора, – заторопился парень, – а то развезет вас. Не вытащишь…
«Вот как он со мной, – подумал Костя, – так вам и надо, Константин Егорыч. Раскисли. Жертва, сострадание… нервы…»
– А зачем шестьсот пятьдесят? – спросил он хмуро. – У тебя же все есть?
Парень не глядел на Костю.
– Надо.
– Ну что ты заладил: надо и надо, – взорвался Костя. – Если хочешь правду, я вот тебе сотню даю – а эти рукописи можно за пятьдесят купить.
– Ну и купите, – обиделся потомок.
– Сотня – это же колоссально много. Я уже тебе толковал. Месячная зарплата школьного учителя. – Костя снова вспомнил о Нине и неумолимо начал трезветь. – Вот твоя, допустим, учительница. Должна целый месяц трубить с такими, как ты. К каждому уроку готовиться. Придумывать, чтобы поинтереснее. И нового материала не упустить. Представляешь, с такими, как ты, работенка! Из-за парт шуточки, реплики. А ты после ее стараний ни черта не знаешь, и это обида ей кровная. Мучения души, бессонница. И все это за сто рублей. А тебе деньги даром достаются. Книги ты не собирал. Не хранил. А деньги – хап.
– Я не себе.
– Брось… Да хоть бы ты знал, что за книги. Ты же ни черта не знаешь. У тебя одни кошки на уме.
Потомок не порывался бежать. Его держали цепкие Костины пальцы. Он выглядел усталым, поникшим.
– Ну, черт с тобой, пошли, – сказал Костя. – Купим твоей тетке марсианского молока в гастрономе номер один. – Он подозвал официантку, расплатился и, не оборачиваясь, двинулся к выходу.
На обратном пути от тетки, в большом мрачном лифте, медленно скользившем вдоль десяти этажей вниз, оказалась девочка. Она держала клетку с птицами, подрагивала копной рыжих волос и, казалось, не замечала соседства.
– На Арбате приобрели? – осведомился потомок, увидев зеленых попугайчиков.
– Почемуй-то? – хмыкнула девочка и тряхнула копной. – В магазине «Природа». Самые красивые, – добавила она, – таких нигде нет.
– Тоже сказала, – презрительно усмехнулся Петя. – Не видала, какие бывают. – Он щелкнул пальцами по клетке. – Это что. Простые волнистые попугайчики. Вот неразлучники – другое дело. От них глаз не оторвешь. – Он показал рукой. – Красные клювы, зеленые с красным перья, и поют, как соловьи. Но тех не достать.
– Чего тогда трепаться, – вдруг разозлилась девочка. – Не достать – значит, и увидеть нельзя.
– Были у нас, – сказал парень. – Одна такая пара. Они только в Южной Америке и в Африке водятся. Отец маме достал.
Лифт остановился. Втроем они вышли на улицу.
«Эврика! – ахнул про себя Костя. – Вот именно! Мозгами шевелить надо, аспирант».
Блестящая мысль штопором вошла в его сознание.
– До которого… «Природа»? – спросил он безразлично и повернулся к потомку.
– До семи, наверно.
– Махнем?
Костя не глядел на него. Он бил наверняка.
Потомок не думал ни минуты. Он даже не прикидывался, что думает. Костя попал в десятку. Это была страсть. Глубокая, неиссякаемая. Именно в этой страсти – ключ от сложного, непостижимого характера двенадцатилетнего потомка, владельца неслыханных рукописей. Невероятно, но факт. Его можно купить за ничего, если обернешься птицей или легавой собакой. Ну и прекрасно! Костя скупит ему весь этот вшивый магазин с его голубями, рыбами, канарейками, и потомок отдаст ему рукописи сам. Да что там сам, он будет просить, в ногах валяться.
– Мы только посмотрим, – проговорил Петя Моржов голосом вежливым до противности и заглянул Косте в лицо. – Просто так. Брать ничего не будем. Так просто.
Он убыстрил шаг, и вся его тощая фигура выразила стремительность и полет, словно это не он только что едва отвечал Косте, словно в лифте между десятым и первым этажами остался дух прежнего потомка, неподатливый и ускользающий. Перед Костей возник другой человек.
– Сегодня воскресенье, – сказал этот человек тоном лектора. – В воскресенье перед магазином большой торг будет. И морские свинки. Рыбы, птицы, даже собаки бывают.
Потомок поднял глаза, и все подтвердилось снова. Он зависел от Кости, за-ви-сел. Боже! И всего-то делов! Косте пришло в голову, что, в сущности, этот парень страшно напоминает его самого, с его жалкой погоней за истиной, с его прискорбной страстью к опасным гипотезам, психологическим противоречиям и опровержениям.
– У меня уроков много, – вздохнул потомок. – Мне бы часа через два домой. Никак не позже.
– Ах да, – изумился Костя, – ты ведь учишься. У тебя должна быть уйма уроков.
Они сели на шестой автобус у Никитских Ворот и закачались в его плавном ходе. Автобус шел через всю Красную Пресню и улицу 1905 года до самого магазина «Природа». Костя хорошо знал этот маршрут – прямо напротив магазина растянулось Ваганьковское кладбище. Здесь сто с лишним лет назад в сугробах было найдено тело несчастной Луизы Симон-Деманш.
Аспирант филфака Константин Добровольский успокоился, забылся…
И увидел куски знакомой биографии.
Как на экране, замелькали люди, встречи, дома. Костя узнавал голоса, одежду, фасады домов. Но что за странность, сегодня все было перепутано, происходило что-то стыдное. Суть трагедии автора трилогии ушла, померкла, а остались частности. Самые несущественные. Но главное – лицо. У Кости было лицо Сухово-Кобылина. Костя видел самого себя, и в каком виде!