Сначала он, Костя – Сухово-Кобылин, подобно какому-нибудь ферту лет двадцати четырех, с усами до ушей и надменным взглядом, развалясь садится за столик. В его кармане шуршат тысячи, он думает, что философия, постигнутая в Риме и Гейдельберге, дает жетон на сверхинтеллектуальность, а бриллиантовый перстень и черная тройка – право обладания любой женщиной. Он заказывает шампанское и пьет бутылку за бутылкой.
«Немедля ретироваться, – думает Костя о своем двойнике, – что за пошлость, какое надутое ископаемое. Надо скинуть с себя эту физиономию, дать надлежащую оценку происходящего». Но помимо воли Костя оглядывает ресторанную публику. Сейчас он развлечется. Вот оно. То, что требуется. За соседним столиком две француженки, старуха и молодая, кажется родственницы. Молодая… заслуживает внимания.
Экран наплывает все ближе.
– Позвольте мне, чужестранцу, в вашем лице предложить тост за французских женщин, – слышится голос Сухово-Кобылина у соседнего столика, в руке у него бокал шампанского.
Костя содрогается от возмущения, но что поделаешь, документально зафиксированы слова Сухово-Кобылина. Многолетняя «загадка» русской литературы, убийца, проклятый при жизни и прославленный много лет спустя, драматург, достигший вершин трагического гротеска XIX столетия и боготворимый в XX веке Блоком, Мейерхольдом, Булгаковым, – как приспособить эти сведения к банальнейшей завязке любовной интрижки? Но, увы, именно этими словами Сухово-Кобылин приветствовал свою будущую подругу жизни Луизу Симон-Деманш в Париже. Именно эта штампованная фраза о тосте за женщин была началом в цепи событий, окончившихся столь трагически на Ваганьковском кладбище. Рассказ Сухово-Кобылина записал В. М. Дорошевич. Костя тут же вспомнил и источник, и год записи.
«Неужели согласится? – ужасается Костя. – Вот уже чокаются, заказано новое вино».
Изображение расплывается. Лиц не различить. Костя слышит, что беседа журчит, как электробритва. Шипит пена в фужерах, щелкают комплименты и пробки. Луиза жалуется, что трудно в Париже найти подходящее занятие.
«Остановитесь, безумные!» – думает Костя, но все происходит вопреки его желаниям. Француженки с интересом слушают Сухово-Кобылина.
– Поезжайте для этого в Россию, – надменно роняет он. – Вы найдете себе отличное место. Я знаю в Петербурге лучшую портниху Андрие, первую – у нее всегда шьет моя родня: она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней рекомендательное письмо?
«Откажись, милая, – молит Костя. – Это же явная авантюра». Но француженка благодарит. Конечно, она согласна. И Костина рука здесь же, в ресторане, выводит ей рекомендацию ужасающим, нечеловеческим почерком, которым писал Сухово-Кобылин даже официальные бумаги. Роковые минуты. В них заложена твоя судьба, Луиза. Нет, ничего не остановишь. Костя хочет выскочить из оболочки Сухово-Кобылина, но оболочка непроницаема. Костя все еще пребывает в раздвоенности. События и на экране происходят с ним в роли Сухово-Кобылина, и вместе с тем всевидящим оком биографа он знает, к чему они приведут. Он знает, что после длительного путешествия на пароходе «Санкт-Петербург» Луиза явится в столицу, а затем несколько дней спустя в Москву. Сухово-Кобылин ждет этой встречи, вспоминая «элегантную и нежную фигуру Луизы».
Затем новые кадры.
Декабрь. Снег. Москва.
Девица лет двадцати, нездешнее создание.
Перед Костей-биографом встает запись Сухово-Кобылина по этому поводу. «Зима. Первое сладостное свидание с Луизой. Я приехал за нею в санях… Она вышла. Я ее посадил в сани, и… какая досадная эта зима, эта шуба…»
…И вот уже тот экранный Костя шагает на Кузнецкий в магазин Мене. Здесь Луиза работает модисткой. Она сразу же привлекает клиентов. Природный вкус и изящество гарантируют успех. Как она похорошела. Сухово-Кобылин по уши увяз в этой любовной истории. Квартира на Рождественке. Потом еще более благоустроенное жилье в доме Гудовича на Тверской. Не где-нибудь. Рядом с домом самого губернатора живет теперь Луиза Симон-Деманш.
Биограф Костя должен бы успокоиться. Все, что возможно, сделано для Луизы. Она богата, счастлива. Ее дом обставлен с комфортом. Четверо крепостных предупреждают прихоти француженки. Она держит двух собачек породы кинг-чарльз и лошадь для выездов. Она горда респектабельным благоустройством, обстановкой дома, щедростью возлюбленного.
Как знаком Косте этот дом! Он изучил каждый изгиб комнаты, каждую деталь обстановки. Но, увы, он уже знает роковое совпадение истории. За полвека до убийства Луизы именно здесь, в этом же доме, великий Карамзин написал историю «Бедной Лизы», не менее печальную и известную. Две Лизы – какой странный зигзаг судьбы.
Всего шесть лет спустя после вселения Луизы в дом на Тверской Сухово-Кобылин будет метаться по этим комнатам и искать пропавшую хозяйку. Действительно ли искал? Или притворялся, что ищет? Недруги утверждали, что поиски были лицемерными. Ему, мол, хорошо было известно, что в овраге лежит ее изуродованное тело.
Неправда! Косте становится невмоготу. Зачем литературоведу копаться в чужой вине и беде? Пока он задается этими вопросами, голос за кадром повествует.
Что это, цитата из его диссертации? Или это свидетельское показание? «Кто мог предполагать, что так все обернется? Луиза снискала расположение всех родственников. Даже властная мать Сухово-Кобылина, известная своей жестокостью и рукоприкладством, полюбила Луизу, доверяла ей самое сокровенное. Но мысль о браке никто в доме не допускал. Знатный дворянин и безродная иностранка? Скандал. Правда, Луиза заслужила особое место в семье, и вскоре последовала награда. На имя Луизы положен капитал и открыто винное заведение». Голос умолкает. А Костя возмущен, оскорблен в лучших чувствах. Луиза – купчиха. Винное заведение. Этого ли достойна она?
Он пытается как-то противостоять событиям, остаться лишь их летописцем. Вот-вот настанут роковые для француженки дни. Костя делает неимоверные усилия. Наконец-то свободен. С любопытством наблюдает он своего героя, беспощадно анализируя случившееся.
…Бегут годы. Бежит, вьется карусель бомонда, затягивающая красотку Луизу. Вот уже Сухово-Кобылин волочится за первой звездой великосветского экрана. Она – графиня Нарышкина. Москва говорит только об этом. Наносятся удары по чести, самолюбию. Луиза сдает позиции. Ссоры, сцены, мольбы. Роковой круг смыкается. И вскоре отчаянная мысль, к которой обращались во все века все погибающие на всех континентах, – бежать. Бросить Сухово-Кобылина и бежать обратно в Париж. На какую-нибудь Пляс Этуаль или рю де ля Пэ. Бе-жать.
Но она не убежала. Почему? Не хотела? Не успела? О…
Костя – биограф и исследователь – мысленно листает дневник, записки и письма Сухово-Кобылина после убийства. Отчаяние. Жажда противостоять обстоятельствам, неподдельное потрясение. Нет, это не он убил. Он не мог лицемерно вздыхать о единственно счастливых днях, днях с Луизой… Отчетливо, как в манускрипте Британского музея, он увидел разобранную им запись Сухово-Кобылина:
«Один только раз в жизни случилось мне вдохнуть в себя эту живую, живящую и полевым ароматом благоухающую атмосферу. Это было в 1848 году (то есть мне было 31 или 32 года), мы были с Луизой в Воскресенском. Был летний день, и начался покос в Пулькове, в Мокром овраге. Мы поехали с нею туда в тележке. Я ходил по покосу, она пошла за грибами. Наступал вечер, парило, в воздухе было мягко, тепло и пахло кошеной травой. Мерно и тихо шуршали косы. Я начал искать ее и невдалеке между двух простых березовых кустов нашел ее на ковре у самовара в хлопотах, чтобы приготовить мне чай и добыть отличных сливок. Солнце было уже низко, прямо против нас. Я сел, поцеловал ее за милые хлопоты и за мысль устроить мне чай. По ее белокурому лицу пробежало вольное, ясное выражение, которое говорит, что на сердце страх как хорошо. Я вдохнул в себя и воздух и тишину этой мирной картины и подумал: «Вот оно, где мелькает и вьется, как вечерний туман, это счастье, которое иной едет искать в Москву, другой – в Петербург, третий – в Калифорнию. А оно вот здесь, подле нас, вьется каждый вечер, когда заходит и восходит солнце и вечерний пар оседает на цветы и зелень луговую».
Неужели? Неужели он ломал комедию?
«Я твердо убежден, что моя потеря огромна и что я никогда не найду привязанности, которая могла бы сравниться с этой!.. Невозможно выразить… сколько мучительных воспоминаний встает в моем сердце рядом с раздирающим воспоминанием о ее… конце».
Теперь в Косте снова спорили два голоса. Один – неуверенно-жалкий баритон – настаивал: «Убийство оборвало биографию этого человека, как ампутация отсекает пораженную гангреной конечность. Сухово-Кобылин, пройдя через обвинение и следствие, становится другим. Иной человек, с иными наклонностями и образом мыслей, пишет пьесы. Гениальная трилогия не могла бы появиться, не будь преступления и многолетнего процесса. Происходит нравственное перерождение. Он испытал на себе всю меру унижения и беззаконий, и они углубили понимание окружающего. Биография стала материалом творчества».
А другой голос, глубокий, уверенный, приближающийся к классическому bel canto, опровергал: «Картины прошедшего», как повести Щедрина или «Мертвые души», – это памятник эпохи, а не летопись убийства. Ни Щедрин, ни Гоголь не испытали лично того, о чем написали. Оба лишь увидели это… Художник не обязан быть соучастником дел своих героев или их преступлений, ему достаточно слышать и наблюдать их поведение, чтобы постичь истину и возгласить ее миру».
Костя покачнулся в кресле и припал к Пете плечом.
«По-вашему, – продолжал второй, – нужны смерть, беззаконие, трагедии для рождения искусства? Чтобы Лермонтов написал «На смерть поэта», понадобилась гибель Пушкина? А виселица и каторга после Сенатской площади, чтобы родилась ода «Вольность», послание в Сибирь? Так, что ли? Только мучения, смерти, катастрофы, по-вашему, порождали гениальные творения?»
Первый голос не отвечал. Он затих, притаился. Потом возразил, уже более уверенно: