Она подколола анкету и автобиографию к аттестату.
– Мой вам совет – волосы остригите покороче. С такими замучаетесь. Следующий! – крикнула она, уже глядя на дверь. – Следующий!
Я перекинула волосы за одно плечо и отобрала документы. Блондинка не поняла.
– Извините. Я немного подумаю.
В дверях стояла следующая – длинная, тощая женщина с ребенком лет четырех. Кадровик перевела глаза с длинной на меня. Лучезарная синева блеснула холодом.
– Конечно, подумайте как следует. На романтику не рассчитывайте.
Я вышла.
В приемной толкались претендентки. Еще человек пятнадцать. Блондинок, сероглазых, замужних, одиноких. На любой вкус.
– У меня все моча не прозрачная, – вздыхала грустно маленькая с коричневой челочкой, – а им надо, чтобы прозрачная. Почки – главное. И чтоб все остальное в ажуре, печень там, сердце.
– Подумаешь, моча, – сказала ее соседка. – Тоже проблема… – На ней была клетчатая юбка и лесенкой связанные рейтузы. – Возьми чужую и сдай. Кто проверяет?
Третья, в желтом свитере, совсем юная, сказала уверенно:
– Это все для блезиру. Если хотите знать, они только на внешность глядят. Внешность подходящая нужна.
Она увидела меня и кинулась ко мне.
– Ну что? – сказала она. – Внешностью очень интересуются? Очень? Скажи честно, я подойду?
Я поглядела.
– Подойдешь.
Мне хотелось выбраться на улицу.
Сколько их рвется сюда! Зачем?
Вдоль длинного коридора стояли парни в форме и без формы. Летный состав. Мутная завеса дыма закрывала лица. Хлопали двери. Шуршали голоса.
Я вошла в облако дыма… Кто-то сострил:
– Глянь какая. Волос – чистая валюта.
Другой посоветовал:
– Отнеси в долларовый, крошка. Магнитофон справишь.
Первый одернул:
– Брось подкатываться. Все равно с такой рожей не пройдешь.
В дыму загоготали.
– Моя рожа комотряда устраивает.
Я нырнула под арку и очутилась на аэродроме. Здесь было пустынно, ветрено, пахло дынями.
Меня всегда беспокоило открытое пространство. Море, падающее за горизонт, длинная улица, где не видно ни одного поворота, или степь. Что-то бередило мое воображение, звало ступить в нескончаемую пустыню.
Равномерно нарастал и затухал гул какого-то взлетевшего гиганта. Неподвижные самолеты висели над травой кверху плавниками и головами, похожие на пронумерованных дельфинов.
Я миновала ряды служебных домов и пошла вдоль кромки поля. Чем позже домой, тем лучше. Пусть они вдвоем поужинают, решат все проблемы… Вообще-то лучше всего появляться дома, когда они уже легли и потушен свет. Тогда можно тихо пройти по коридору к себе. Они услышат, что я пришла, но уже не встанут. Если же они заснут до моего прихода, наутро Софка обязательно подденет: «Ну как, повезло вчера?» – и улыбнется. Понимающе так улыбнется. Как союзница.
Мне не приходилось присутствовать при разговорах Софки с братом о моей судьбе. Но казалось, что я их слышала сотни раз и все они походили друг на друга, как болгарские помидоры.
– Удивляюсь, – говорит Софка брату, – ведь недурна, а нет в ней эдакого. В ее возрасте пора иметь романы, флирт. Какая-то игра должна быть, секс.
Если брат в это время бреется или пишет свои формулы, он отмолчится. А если завтракает и уж нельзя не ответить, скажет: «Я в этом мало разбираюсь. Мне безразлична форма поведения. Важно – родное существо». Потом посмотрит на стеганый голубой халат Софки, на ее ослепительную шею и скажет: «Конечно, в тебе есть «эдакое». Бесспорно».
Софка никогда со мной не ссорилась, не лезла мне в душу. Ей показалось бы странным что-то переделывать во мне. Она жила театром, музыкой. И не замечала ничего вокруг.
А я больше всего не переносила именно «эдакое» в Софке. Стоило появиться кому-то в доме, как в ней начинался нестерпимый блеск. Блестело все: мимика, походка, фразы. И вот уже новичок говорил неестественным голосом. В комнате начинало пахнуть мерзким интимом. А на другой день он бегал по Софкиным поручениям. За вином, фруктами, сидел на каждом спектакле, после отвозил ее домой. При чем тут брат? Миша? Тихий, чуть заикающийся, деликатный до странности. Уже в детстве он морщился от громкого голоса, грубости. Но в Софке ничего нельзя было предвидеть заранее. В ней все происходило по правилам шарады. Такой шарадой, опрокидывающей все прогнозы, была любовь Софки к моему брату. Порой я думала, что только из врожденного чувства противоречия брат стал Софкиной страстью и слабостью. Несмотря на частые спектакли и репетиции, она ухаживала за ним преданно и неистово. Меняла рубахи, готовила любимый суп с грибами и фасолью. Если брат заболевал, Софка делалась тише воды. Ходила на цыпочках, занавешивала марлей форточки, чтобы не дуло, и варила протертый суп. А я ощущала себя всегда лишней при Софке.
Мое присутствие было просто не нужно. Мне нечем было заняться в доме. Софка все умела лучше, делала в два раза быстрее.
…Служебные постройки аэродрома кончились, остались в стороне поле, кафе, гостиница. Начался лес.
Смешно! Только что я думала об инязе, узнавала, сколько на место. И вот все перевернулось. Все решил разговор с Лидочкой. Лидочкой по прозвищу «Что дают». Она еле-еле окончила школу в прошлом году, и влекло ее только на выставки мод и балет на льду. Лидочка была смешлива, вечно напичкана новостями: где что дают и кто кого бросил. И вот вам: налетала триста тысяч километров, одета как парижанка.
– Как же ты теперь? – спросила я.
– А что? Стюардесса-переводчица.
– Ты? Переводчица? – Я засмеялась. – Ты же не могла How do you do?
– Ага… А теперь на первых ролях. Wie geht’s? Comment ça va? И притом кормилица семьи.
Я не верила.
– А что такого. Никита – девяносто, я – сто семьдесят. Да еще валюта.
– И ребенок?
– И ребенок. Девочка.
– Как же ты летаешь? С девочкой кто?
– Да он же, Никита. И сготовит и постирает.
Я молчала. А Лидочка, переполненная впечатлениями, выкладывала мне, что на аэродроме в Копенгагене прямо из каменного пола растут деревья; что бывают грозовые полосы, из которых так трудно летчикам выбраться. И что боевой командир корабля Валя Гребнев так самолет посадит, что пассажиры и не проснутся, потому что у него машина как «загипнотизированная».
Она тараторила. А я все глядела на нее и глядела… На ее клееные ресницы, на челку, закрывающую полглаза, на туфли из крокодиловой кожи.
– А ты что, интерес проявляешь? – спохватилась вдруг Лидочка. – Хочешь, устрою?
– Да нет, просто любопытно.
– А то устрою… У меня по кадрам знакомая – Валя Блондинка. – Лидочка поглядела на меня. – Да зачем тебе? Ты обеспеченная.
Начало темнеть. По аэродрому поползли световые блики. Светились разноцветные сигнальные и посадочные огни. И люди в залах кафе и ресторанов просвечивали, будто к ним подключили лампочки.
«Полетаю годик, а там – институт, – думала я. – Не каждому кадровик ответила: «Вы подходите». В институт никогда не поздно».
Я подошла к центральному зданию. И здесь все светилось. От аэровокзала веяло праздником, карнавалом. Переодетые в англичанок, индусов, болгар пассажиры разыгрывали свою, полупонятную мне игру. У касс оформлялись две группы. Хвосты их вытянулись до двери… Слева говорили по-французски, справа – по-польски… На экране большого телевизора диктор отвечала на вопросы. Изгибались губы диктора. Мужчина с двумя белыми чемоданами спрашивал. Губы объясняли. Телевизор был квадратный, мужчина – прямоугольный. Он потоптался у телевизора. Его что-то не устраивало.
Я подошла к нижнему буфету перехватить на скорую руку. Под стеклом аппетитно маячил цыпленок, салат из помидоров, семга… Я взяла семгу, хлеб, кофе и пошла в дальний угол к окну. Семга оказалась влажной, несоленой, такую в городе не достанешь… Надо решить сейчас все, пока горло обжигает кофе. Все эти люди уже решили. Они выбрали и знают, что им делать.
Рядом, сдвинув столики, сидела группа – человек двенадцать – артисты или спортсмены. Видно, они уже оформили документы и ждали. Они тоже всё решили, и им было весело. В центре спиной ко мне сидела женщина в белом, светлые волосы на затылке подхвачены узлом и змейкой спускаются по спине. Перед ней цветы и сумка из белой соломки, как ванильный торт безе. Женщина все вскрикивала и ахала, а рука мужчины трепала светлые волосы. Что-то мелькнуло знакомое.
Я думала: «Если прийти и прямо сказать Софке, – мол, иду в стюардессы, пламенный привет. Через три месяца, извините, восемь тысяч метров высоты. Даже ваши всемогущие руки, мадам, не достанут. Так вот. А брату объяснить: «Мишунь, я хочу сама по себе. Ну пусть дура. Ну пусть потерянное время, решила – и все. По-своему…» – и обнять его и душить, пока не скажет: «Ладно. Как знаешь. Изредка вспоминай, что там, на земле, у тебя есть родственник. Между прочим, доктор наук и профессор. Настроение и покой профессора стране небезразличны».
Объявили посадку на самолет Москва-Варшава. Ребята за сдвинутыми столиками поднялись. «Значит, решено, – думала я. – Сейчас сдам документы».
Я оглядела зал. Сколько раз я пройду по этому вестибюлю, повторю приглашение на посадку. А люди все будут улетать, прилетать и снова улетать.
Ребята разлили шампанское. Кто-то сказал: «Внимание, говорит штаб фестиваля молодежи. Прощальный тост».
Может быть, летела бы с этой группой. «Здравствуйте, приветствую вас на борту лайнера Ту-104. Самолет совершает рейс по маршруту Москва-Варшава, командир корабля товарищ N. Не хотите ли конфетки? Мятные. Помогает при взлете и посадке».
– Внимание, – сказал парень, трепавший волосы женщины в белом. – Да не галдите вы!
Теперь я узнала его. Эта спина. Этот голос.
– Перестаньте, цыц! – рассмеялся он. – Дайте прорваться с речью.
– Ни за что! – закричали кругом. – Речь скажешь дома.
– Ну, шут с вами. Выпьем за успех в Варшаве, за победоносное шествие нашего искусства за рубежом.
Я спряталась за индианку, сидевшую напротив, и заткнула уши. Ничего не слышать. Я уже наслушалась. На всю жизнь. Больше не желаю. Не желаю.