– Ну что же, домой так домой, – сказала я.
– Эй, Ваня, – закричала Надя, – подкинь до города!
Из-за куста выходил милиционер. Он замахал руками и показал на горло. Мол, с превеликим удовольствием, но не могу. Служба.
– От зараза, – сплюнула Надя. – Когда морду бьют в ресторане, кричи – их с огнем не сыщешь. А тут, видите ли, дела. – Она ткнула пальцем в милицейский пикап с полоской посредине: – На «раковой шейке» быстрее всего проскочишь – без светофоров. Ну, черт с ним! Скоро экспресс. – Она снова потащила меня за рукав. – Пусть только сунется в буфет. Я ему дам от ворот поворот.
Теперь мы встали в очередь на экспресс. Впереди маячила группа болгар. Они говорили по-русски, чуть искажая слова в окончаниях. Гид, маленькая черная девушка, как могла, развлекала их.
Подошел экспресс.
Надя заглянула в кабину к водителю, тот открыл ей переднюю дверь.
– Плиз, мадам, для вас мягкие места.
«Вот и все, – подумала я. – Вот это и есть мое первое возвращение».
Мы сидели на передних местах, и всю дорогу позади нас двое болгар пели на разные голоса. О моряках, уплывающих в море, о девушке, которая уехала из деревни в город и стала знаменитой. И особенно долго и печально какую-то песню рыбака:
Ты с другим. Я с другою.
Вернись, вернись.
Что ж ты натворила?
Зачем ты все это сделала?
Ты с другим. Я с другою.
Вернись, вернись!
А потом наступила пятница.
Я пришла на совет бортпроводников, разделась внизу, и мое пальто законно повисло на вешалке в ряд с форменными костюмами темно-голубого цвета. Воротники на форме прострочены, пуговицы казенно блестят. Через полгода буду под гребеночку, подумала я, поднимаясь по узкой, крутой лестнице на второй этаж. На дверях висели дощечки с надписями: «Служба бортпроводников», «Учебный класс», «Парикмахерская», «Косметика». Странно враждебно в меня входил этот мир вместе с названиями. Для чего все это, думала я, чтобы объявить высоту, длительность пребывания в воздухе, раздать леденцы на взлете и посадке и завтраки, хорошо расфасованные заранее?
У комнаты с дощечкой «Класс» столпились ребята, отобранные блондинкой Валей. Пять девочек и три парня. Они выглядели членами одной компании, как всегда выглядят заодно те, толпящиеся за дверью, против тех, кто в классе. Один из них говорил:
– Спрашивают, какое отношение к президенту Италии. Сегодня один, завтра другой, разве поспеешь. Потом рассказал биографию на французском языке.
– А если у меня нет биографии? – сказала маленькая девочка, похожая на подростка, и я узнала в ней ту, в желтом свитере, что в отделе кадров интересовалась внешностью.
Парень не удостоил ее ответом.
– Да еще про любовь к стихам спрашивали. Для чего – не понимаю, но, натурально, говорю, люблю. Старшая сразу же – прочтите. А у меня в голове такой компот. Сказал, не буду читать, здесь не цирк. А она: во-первых, в цирке стихов не читают, во-вторых, мне ваша дикция нужна. Ну, я вспомнил «Мой дядя самых честных правил» и пошел. Теперь совещаются.
Мне не захотелось слушать дальше, и я двинулась по коридору. В конце висел громадный стенд.
Женщина на кушетке с амулетом или крестиком на шее. Рядом стояла служанка. На женщине только этот амулет. Мане. Не знаю. Дальше шла «Голубка» Пикассо, Иван Грозный убивает сына и березки со скворечней. Зачем эта образованность напоказ? На другом щите фотографии Большого театра. Уже совсем лишнее. Я пошла обратно к двери класса, и предо мной мелькнула Майя Плисецкая в «Умирающем лебеде». Голова на длинной шее, как у древнего сосуда, склонена и почти касается ноги, вытянутой в последней судороге смерти. Вот это да. Плисецкую узнаешь в любой позе и в каждый момент. Пусть она только выбежит на сцену кланяться или спиной в телевизоре покажется.
У класса почти никого не было. Маленькая девочка мне объяснила, что тех двоих, что шепчутся у окна, совет не пропустил. Я посмотрела. Одна красивая, неряшливо одетая, не расстроилась. Она курила и успокаивала другую: «Ничего, пропустят. Не получилось в парадную дверь, войдем с черного хода». А вторая сидела поникшая. К ней подошла подруга в елочных рейтузах: «Ну, хочешь, я тоже откажусь? Хочешь?» Та качала головой, и слезы часто-часто капали на колени.
Теперь я вошла в класс.
– Снимите головной убор, – сказала мне женщина, что сидела за большим столом, перед черной доской, как у нас в школе в химкабинете. – Мы должны вас хорошенько видеть.
Мне показался унизительным этот осмотр. Будто на рынке. Я сняла шапочку и краем глаза стала тоже оглядывать их. Кроме старшей, которая задавала вопросы, сидели еще три женщины и один мужчина. Женщины были красивые, но как-то подтянуты и аккуратны на один манер. Форменная одежда сидела на них точно, прически были в меру модные, хорошо подогнанные. Старшая была лучше всех. Черные волосы уложены сзади узлом, а сбоку чуть спущены на уши полукругом. Мне стало холодно, видно, после августовских дождей в классе еще было сыро, и поверх дымчатой кофты старшая накинула жакет с кожаными отворотами и манжетами. Кто-то сказал:
– Почему в институт не идете? Отличница учебы. Институт надо кончать.
Господи, опять этот институт. Женщина, уже пожилая, лет сорока пяти, вертела самописку и с удивлением смотрела на меня.
– Институт не уйдет.
Старшая перебила:
– Тамара Павловна… – Голос ее звучал тихо, с хорошо отработанной задушевностью. Я отметила и «Тамару Павловну», и эту задушевность. – Подумайте, ведь стюардесса – профессия, как правило, временная.
– Так и я временно.
Старшая поиграла карандашом.
– Нас больше устроило бы, если бы вы уже поступили в институт. Хотя бы на заочный. Знаю, совмещать трудно. К нам многие идут с первого, второго курса. – Она положила карандаш, откинула с шеи шарф. – Учтите, полгода проучитесь на земле, потом еще в воздухе… Годик поработаете и потянетесь в институт – нас это не устраивает. Учить вас, тратить время, потом отпускать. Если сразу поступите на большой срок – останетесь без образования. – Она улыбнулась соседкам. – Надо глядеть в будущее. Человек ведь живет для будущего, не правда ли? – Голос ее снова стал задушевным.
«Образование, будущее», – мысленно передразнила я. К чему все это? Процедура приема, такая простая, непритязательная, показалась мне тяжкой, почти издевательской. Вам дано право решать, ну и решайте: да или нет. А морализирование оставьте для членов семьи.
– Там увидим, – нехотя откликнулась я.
«Разве же человек всю жизнь живет для будущего? – думала я с горечью. – А настоящее на что? Вот и Тоша говорил: «Потерпи, в будущем мои ноги будут нам на двоих». А где это будущее?»
Старшая переглянулась с остальными. Потом, преодолевая внутреннее сопротивление, сказала:
– Ну ладно. Опишите по-английски, что вы видите в этой комнате. У вас ведь английский?
Я перечислила что могла, машинально, не думая о выразительности фраз. Мне осталось еще назвать карту мира с зелеными линиями авиамаршрутов. Пока я все это называла, заметила красную лампочку и след от нее на потолке, величиной с тарелку. Шершаво-неровный по краям, след этот походил на листок причудливого растения. Я вспомнила фразу из рассказа американца Джона Апдайка, который читала с учительницей по-английски. Кажется, он назывался «Роман с женой». Помню одинокий домик с керосиновой печкой. Молодожены наслаждаются покоем и любовью. Глядя в потолок, герой видит красный след от печной решетки, сравнивает след этот с готической розой, которая чуть-чуть кровоточит. И вдруг ему приходит в голову нелепая мысль: «Мы всегда платим кровью за семейное счастье». Меня поразила тогда именно эта мысль. Счастье кровоточит. Значит, оно уже не счастье? И почему обязательно платить? Кому платить? Если б я стала женой Тимофея, я тоже бы платила кровью?
– Ну, отлично, – ворвалось в мое сознание, – а сколько вы умеете делать причесок?
Я вздрогнула. Спрашивала уже не старшая, а сухонькая шатенка с сигареткой в зубах.
Я растерялась.
– Смените прическу, – попросила она.
Вот еще новости. Я хотела оборвать, но сухонькая смотрела серьезно, как будто предлагала что-то привычное. Нехотя я закинула руки за голову, подняла волосы кверху и, придерживая их пальцем, уложила пучком.
– Понятно.
Старшая обернулась к остальным, как бы спрашивая, достаточно ли, но в это время кто-то вошел. На лице мужчины, оде того в летную форму, было выражение озабоченности и простодушной иронии. Он жаловался на какое-то ателье, куда завезли материалы. Форменные юбки сделали, а жилеты отказываются. Нет подкладки. Я выслушала мнение членов совета по вопросу жилетов. Пришедший все не успокаивался. Он требовал ясности с шапочками. У старых шапочек срок не вышел. Финотдел не списывает. А к новой форме старое не подходит. Обо мне будто забыли. Я сидела здесь посреди их жилетов, шапочек, забот, словно зритель.
Все это было мне чуждо и далеко, я не могла привыкнуть к мысли, что через полгода или год мне тоже придется интересоваться всем этим и что, кроме таинственного неба с красными кружками самолетов и свободы от дома, будут в моей новой жизни непонятные люди, чужие проблемы и обязанности. К ним нужна привычка, и надо научиться радоваться этим новым вещам, сблизиться с ними и полюбить их. Иначе пропадешь, и засосет тебя.
Прошло девять месяцев. Сейчас мы сидим в квартире Инны Гладковой. Большой стол раздвинут и занимает всю комнату. На нем остатки салата с крабами и зеленым горошком, куски недоеденной семги, ветчины, голова и хвост карпа, запеченного в сметане. Бутылки на столе и под столом, смятые бумажные салфетки торчат в вазах, пепельницах и пустых тарелках. Гости разбились по двое, по трое. Отгремели тосты, остроты то вспыхивают, то обрываются на полуслове. Хозяева уже никого не занимают, беседа течет по углам лениво, необязательно. Вас охватывает состояние покоя и любви к ближнему. Муж Инны, скрестив вытянутые ноги, смотрит телевизор. Кажется, середина второго периода «Спартак» – «Крылья Советов». Он то и дело хлопает себя по бедрам и восклицает: «От стервец! От шельма!» – и довольно поглядывает на нас.