ная дорожка мутно поблескивает, и по ней, как по озеру, плывет отражение сизо-бурых и чуть зеленоватых бликов весны. Мои шаги отдаются хлюпающим раздвоенным звуком.
Подойдя к самолету, я еще раз оборачиваюсь. Я уже ни на что не надеюсь. Оборачиваюсь просто так, машинально. За заслоном, у здания аэровокзала, толпятся пассажиры. Это пассажиры нашего рейса. Те, с кем мне предстоит лететь. Пассажиры жмутся друг к другу и к железной перегородке, как будто посадку можно ускорить. Наглаженные, светлые костюмы мужчин намокли, яркие женские пальто и модельные туфельки кажутся смешными, когда так льет.
Я всматриваюсь в каждое лицо. Дура.
Ненавижу себя за это. Дура-а-а. Бутерброд должен падать маслом вниз.
На ум мне приходят подробности, интонации голоса. Ну и что особенного? Как будто так не бывает у тысячи других. Лидочка «Что дают» говорит: со всеми происходит одно и то же, с незначительными отклонениями. Учти, твердит она, все повторяется. Я поднимаюсь в самолет и выглядываю в окно с последнего сиденья. Что ж, может, и правда – у многих так бывает. И ничего это не значит.
Нет, не так.
Так не бывает!
…Впервые я увидела его всего три недели назад около нашего дома. Дом наш пятиэтажный, кирпичной кладки. Если глядеть вдоль Лепехинского переулка, он почти не виден. Уж очень глубоко его запрятали.
Я возвращалась с собрания отряда: разбирали новый устав службы движения. Уже темнело. Людей на улице было мало. У своего подъезда я увидела мужчину. Он как-то странно обнял водосточную трубу и все ниже сползал по ней. Ах вот оно что! Его рвало. Рукава пиджака, брюки – все было заляпано. Меня замутило. «Да, подарочек в семью», – подумала я.
Подойдя ближе, услышала: «Стакан водички, если можно». Голос был сдавленный, лицо серое.
Когда я вынесла воду, его уже не было у трубы. Он сидел на ступеньке подъезда, согнувшись пополам, и уткнул лоб в колени.
Он пил долго, небольшими глотками, как будто у него была непроходимость. Выпив с полстакана, он остановился:
– Я не пьян. Это сердце. Второй раз такое.
Я стояла совсем близко, пока он пил. Он не врал, здесь дело было не в водке.
– Зайдемте, – предложила я неуверенно. Мысленно я представила себе Софкину усмешку. – Передохнете – и дальше.
– Да, да. Спасибо.
Но встать он не мог. Он долго собирался с силами или преодолевал что-то. Наконец поднялся и, цепляясь за стену и ручку двери, вошел в подъезд.
В темном подъезде я туг же потеряла его из виду. Пока ощупала все углы, пока добралась до лестницы… Он лежал, опрокинувшись на перила, руки свешивались вниз. В темноте не было видно, что с ним. Я нашла его руку, зацепила себе за шею и почти взвалила его на спину.
После трех ступеней я поняла, что не дотащу. Надо было его прислонить к стене и позвать кого-нибудь сверху, но я боялась оставить его. Мне казалось, что сейчас он умрет. Непременно умрет, если я брошу его. Мне стало страшно, что он умрет в одиночестве.
Я собралась с силами, привалила его к ступеням – стало легче. Я была уверена: пока с ним кто-то рядом, ничего не случится.
Потом мы двинулись дальше.
Его тело все ниже прижимало меня к лестнице, хотя он делал бессмысленные попытки освободить меня. Мы медленно продвигались. Немного, потом еще немного. Порой у меня возникало чувство, что я сейчас растворюсь в этой непомерной тяжести и рухну навзничь.
Казалось, мы никогда не дойдем.
На следующей площадке ему снова стало плохо. Новый приступ рвоты сотрясал его. У меня все горело внутри. По-моему, он уже не соображал, где он, кто с ним.
Он переждал приступ и двинулся дальше. Ему надо было добраться. Он грубо требовал от меня новых усилий и движения вверх. На моем онемевшем плече пронзительно ныл один живой звук – боль от его судорожно вцепившихся пальцев. Синий след тогдашнего и сегодня еще виден.
Мы ползли вверх, а он мычал, словно раненый бык, и я понимала, как он ненавидит себя и меня. Себя за бессилие, неприглядный вид, меня за то, что я присутствую при этом.
Когда мы в очередной раз «передыхали», я попробовала сказать ему что-то утешительное, но он перебил меня.
– Не представился… – промычал он. – Извините. – Он попробовал высвободить одну руку и протянуть ее мне, но это у него не получилось. – Николай… Николай Моржов.
Потом мы снова ползли от ступени к ступени, и этому не было конца.
Но все-таки мы дошли.
В передней нас встретила Софка. Она ни о чем не спросила и не выразила удивления. Непонятно, откуда бралось у нее чутье в подобных случаях. С первых же моих слов она поняла, что произошло, и начала действовать. Вскипятила шприц и сделала укол камфоры с кордиамином. Затем переодела его, заварила свежего чая и уложила на кресло-кровать так, что спина и ноги вытянулись в одну линию. Она суетилась вокруг него, все у нее получалось. И я, как всегда при ней, сразу же оказалась лишней.
Он оправился очень быстро.
Часа через полтора он разговаривал, сверкая пепельно-серыми, почти без зрачков глазами, как будто забрел на огонек к хорошей знакомой. Улучив удобный момент, я ушла в свою комнату.
Я лежала на диване не раздеваясь, в своем любимом клетчатом платье и с отвращением слушала болтовню Софки. Эти ее серебристо-малиновые интонации, от которых все шалели кругом, как от дурмана. Своим переливчатым голосом Софка объясняла ему про Мишу, что он в ответственной командировке, про роль свою в пьесе Островского, которую она не переваривала, и о том, что в современном театре актриса не может осуществить себя до конца. Затем, как и следовало ожидать, она перешла на меня. Она рассказала о привязанности брата ко мне, о моем характере и застенчивости и закончила тем, что я очень неглупа, но взбалмошна. За моими «номерами» не уследишь. Не стала поступать в институт, подалась в стюардессы.
Я укрылась с головой. Плечо и спину ломило. Мне было отчего-то до слез обидно и жаль себя. Опять в голову полезло старое. История с Тимофеем, женщина в белом с цветами в руках…
А Софка все ворковала и ворковала. Казалось, я вижу их обоих, как будто сижу в той же комнате.
– Раньше выбирали пьесы на актера, – говорила Софка, прихлебывая кофе. – За жизнь актер успевал переиграть почти все, о чем мечтал. Конечно, если он стоил того. – Она вздохнула, и ложечка в ее чашке звякнула. – После всеобщего помешательства на Станиславском только и слышишь «ансамбль», «режиссерская партитура»… А актеров-то нет! Даже пьесы и те пишутся на режиссеров. Ну разве не идиотизм – актер послушно корежит свою индивидуальность по капризу любого, даже самого бездарного постановщика? Это же противно самой природе сцены! А результат? Где эти актерские победы, составившие эпоху в театре? Где великие замыслы – леди Макбет, Анна Каренина, Жанна д’Арк? – Она допила остатки кофе. – Актер всего-навсего винтик в сложной режиссерской партитуре…
Он слушал Софкины разглагольствования и довольно хмыкал. Видно, ему было покойно, тепло. Ему нравилось жужжание ее голоса.
Это было невыносимо. Уже засыпая, я представила себе, как его тяжелое тело удобно разместилось в кресле, размягченное крепким чаем и камфорой с кордиамином. А пальцы, такие цепкие на моем плече, расслабленно сжимают сигарету, и с раздражением я подумала о том, что, как и всегда водится с Софкой, он вот-вот замурлыкает, словно кошка, которой чешут за ухом. А потом все пойдет как по нотам – заискивающий голос, запах мерзкого интима и проводы после спектаклей.
…Утром я его уже не застала. Софка не сочла нужным даже проинформировать, куда он делся и как его сердце. А вечером я улетела в рейс. К счастью, рейс был удачный – нормальная погода, пассажиры без излишней любознательности и с хорошей тренировкой на взлетах и посадках. Это было спасение. Что-то ныло во мне, не давая освободиться. Какой-то отзвук пережитого или память чего-то…
На другой день, как только я появилась в дверях, Софка вдруг спросила:
– Ты хоть именем его поинтересовалась?
– Нет, – соврала я. – А что?
– Узнала бы, как добрался человек, – пожала она плечами. – Может, умер. Ведь он даже такси отказался вызвать.
– Его зовут Николай Моржов, – сказала я. – Можешь узнавать.
Он не выходил у меня из головы. Это было глупо, тяжко, но это было так. Я прекрасно понимала, что я для него случайная знакомая, или, как говорят, первая встречная, которую он и разглядеть не успел. Но мне все лезло на ум, что не мог же он забыть этот подъезд и лестницу «длиною в год». Мне казалось это невозможно, немыслимо. Но он, видно, забыл. Ведь тогда ему мог подвернуться кто угодно. Да и что запомнишь, когда случится такое с сердцем?..
Я выходила из дома, возвращалась в него и все смотрела на трубу у подъезда. Мне чудилось, что он сползает по ней.
А через две недели он позвонил.
– Тамара, – сказал он, и голос был совсем иным, – Тамара, если вам не очень противно… может, подышим загородным воздухом? Довершите, так сказать, спасение утопающих. – Он помолчал, потом добавил: – Я вот провалялся все эти дни, а завтра мы, кажется, отплываем.
– Хорошо, – сказала я.
– Только одевайтесь поустойчивей. Мой мотор с ветерком.
У него был красный мотоцикл. Новенький, отглаженный. Как черт этот человек носился по дорогам, будто в груди у него было не больное сердце, а электронно-вычислительное устройство. Отплытие их корабля задерживалось, и с утра он подавал к нашему подъезду свою «Мими», как он называл машину. Я садилась сзади, обхватывала его спину, и мы гнали. До окружного шоссе, потом по лесу, потом к мотелю, где мы обедали.
Так было каждый день, в мое свободное от рейсов время.
В последний раз он поднялся ко мне в комнату и сказал, что отплытие через три дня. Он знал, что я одна, Софка и брат уехали накануне. Он знал это потому, что спросил о них утром. Он прямо спросил, и я прямо ответила. Что мне притворяться? Я понимала, что он не уедет без этого.
И все было бы так, как я мечтала с ним. Когда нет слов, а только это затмение, и провал в небытие, и возвращение, как из другой страны, где нет подлости.