Звоня Ирине перед отъездом, он не надеялся застать ее либо ее дочь Марину. Просто на авось заказал номер Шестопалов. Сколько дней пробежало меж ним и Ириной – летних, солнечных, дождливо-цепенящих. Уже осень.
Его соединили. «В чистом поле огоньки… дальняя дорога, – почему-то застучало в голове, – повремени, повремени…»
– Слушаю, – глухо отозвались на другом конце провода.
Незнакомый, надтреснутый голос.
– Ирина Васильевна? Это Муравин… Я вас разбудил? Разбудил?.. Скоро буду в Москве.
– Надолго? – почему-то спросила она.
Он усмехнулся.
– Нет, дня на два. Транзитом. – В трубке затрещало. – Забегу поглядеть на вас, – заторопился он. – Еще сегодня или завтра! Вы меня слышите? Слышите? – закричал он отчаянно.
– Не слышу, – сказала она и повесила трубку.
После переговорной он зашел с собакой в лес. Стоило подбить кое-какие итоги.
Уже рассвело. Поднялся сильный ветер. Оранжевые листья кружились в последнем вздохе осени. Сквозь полуобнаженные деревья, как сквозь стропила недостроенного дома, пробилось солнце. Оно было теплое, спокойное. Он подошел к муравейнику. Рыжие повалили последнюю из одиннадцати спичек, воткнутых накануне в купол их башни, и тянули вниз. Несомненно, у рыжих есть чувство пространства. Они избавлялись от спичек в точно обозначенном порядке. Удача.
Он еще раз огляделся в излюбленном месте опушки и подумал, что вот эти минуты до поезда, здесь, среди золота поздней осени, может быть, последние тихие минуты в его жизни, а вечером… Но он не стал додумывать, что предстоит ему вечером.
Он посмотрел на небо. Ни намека на просвет. Того и гляди, пойдет снег. Вот и прекрасно. А грянет морозец – можно будет начать эксперимент с изотопами. Изотопы, о которых он мечтал второй год, помогут ему раскрыть тайну муравьиной зимовки. Почему не берет насекомых мороз и они, голые, без особого покрова, перезимовывают в этих некомфортабельных условиях, при сорока градусах мороза и больше, а мы, люди-человеки, погибаем при минус двух?..
Вернувшись в дом, Олег выбрился тщательно, как будто дорога дальняя. Мыслями он все возвращался к телефонному разговору с Ириной, не думая о причине, заставившей Родьку вызвать его в город и тем самым отменить свое прежнее намерение самому приехать в деревню. В самой телеграмме Родиона было что-то неприятное, быть может повелительность интонации или другое, что не водилось меж ними. Но, недовольствуя или осуждая, Олег ни минуты не колебался, ехать ли ему. Лезвие бритвы было заграничное, типа «жиллетт», и обещало трехмесячную полировку физиономии до лакового блеска. Шла третья неделя, полировка достигалась, но уже с некоторым насилием над личностью. В последний раз для порядка он поскреб щеки, подбородок. На прощание внимательно оглядел себя в зеркале и с неприязнью отвернулся. «Заехать в клинику, – пробовал он хитрить с собой, – на кафедру заглянуть, завтра Юра Мышкин защищается, а потом уж на Колокольников».
В поезде, глядя на свое тощее лицо, отражавшееся в окне, иссеченное прочными морщинами вдоль лба и вокруг губ, он представлял себе этот переулок с веселым названием, зеленую комнату с низким диваном, с нависающей зеленой лампой, телефоном с длинным шнуром, который Ирина Васильевна тянула из коридора, и мрачнел.
Как многие люди, решительные в сложнейших делах своих профессий, Олег был крайне беспомощен и неумел в делах сугубо личных. Здесь для него была нарушена прямая связь опыта и вывода, причины и следствия. Поступки и обстоятельства возникали, казалось, ничем не обусловленные, и он пасовал перед их неразгаданностью, бросаясь в реальность, как в омут, из которого не знаешь, вынырнешь ли.
Вот и сейчас ему казалось бесполезным гадать о процессе, где она свидетельницей, и о том, как встретит его Ирина Васильевна после перенесенного прошлой весной нервного потрясения, уложившего ее на два месяца в больницу. Он хотел не думать обо всем этом, но почти осязаемый облик Ирины, возникший из глухого голоса в трубке, будоражил его, поднимая ненужные вопросы: о ее быте, здоровье, о том, продолжает ли она вести уроки музыки и как они ладят с дочерью.
Он никак не мог отключиться от всего этого, когда в вагон на остановке вошел парень. На вид лет двадцати восьми. Погруженному в свое Олегу смутно почудилось что-то знакомое в развороте плеч, в развалочке походки. Парень уселся напротив Олега, хотя кругом было полно мест. И Олег узнал его. Саша Мазурин. Гонщик… Лет десять назад он числился в их компании, когда затеял Родька купить в складчину развалюху автомобиль. Через полгода на Прибалтийской кольцевой трассе в Бикерниеке все оборвалось и распалась компания. Десять лет прошло. Боже, века – с тех рижских каникул, когда они с Родькой были так прекрасно молоды и самоуверенны. В одно мгновение вспомнились Олегу те гонки, завоеванное Сашей Мазуриным серебро и как все перевернулось в тот вечер, в то жаркое лето. Со смешанным чувством интереса и неприязни смотрел он сейчас на человека, который нанес удар по первой любви Родьки, увел его Валду. Кто знает теперь, может, это и не он, а вольный ветер моря увел Валду от московской Родькиной жизни?
Мысли эти в какие-то секунды пронеслись в голове Олега, и ему стало жаль того времени надежд и дерзаний, когда они кончали институты и все еще было впереди, и он подумал, что ничего уже не осталось от их юности, ничего и никогда не вернется.
– Еще ходите под номером шестьдесят? – сказал Олег, глядя в упор на Мазурина, ничуть не преображенного годами, лишь немного отяжелевшего.
– Ходил. – Саша улыбнулся, и снова, как в давние времена, сквозь простодушность и ленцу проступила застенчивость, которая так притягивала к нему людей.
– В мастерах? – спросил Олег, с удивлением обнаруживая, что у него нет вражды к этому человеку. Неуклюжая сила, исходившая от него, была чем-то мила, подчиняя, не навязывая себя. – Помните, когда встречались? – добавил Олег.
– Я вас сразу узнал.
Спокойное, бесстрастное лицо. Невозможно понять, рад он или нет.
– Откуда? – поинтересовался Олег.
– Так, выезжал на базу. – Саша помолчал. – Надо бы задержаться там, да вот на суд вызвали. – Он поморщился. – Грязное дельце.
– А вы-то в каком качестве?
– Я? – не удивился он. – В качестве эксперта, машину угнали… Я ведь теперь в Автодорожном НИИ работаю. – Он вздохнул. – Собственно, заключение я написал уже. Да вот потребовалось ответить на вопросы на месте.
– Ах вон оно что! В гонках по-прежнему участвуете?
– Еще участвую, – кивнул Саша, – но, думаю, последний год. Пора завязывать.
– А потом?
– Останусь в НИИ. Новых надо растить.
Он отвернулся, словно исчерпав тему.
Олег решил, что действительно не стоит ворошить старое. Он вынул из кармана газету и начал читать.
Неожиданно пошел снег. Первый в этом году. Он косил, как дождь, заполняя все пространство окна, и Олега охватило необъяснимо радостное чувство ожидания чего-то неповторимо важного, светлого, что сулит ему новая зима. Теперь уже без страха он подумал, что, позвонив Ирине из города, сразу же найдет какие-то веские аргументы для их встречи, которые до сих пор не находил. «Может, ничего не улетучивается в жизни, – подумалось вдруг, – а все пережитое сидит в тебе, и нужна только искра встречи, чтобы соединить два электрода?»
– Так что же это за дело с угоном машины? У кого угнали-то? – возобновил разговор Олег.
– У кого угнали, того чуть не убили, – сказал Саша.
– Вот как? Постойте, а это не с музыкальной фамилией парень? Чуть ли не Рапсодиев или Рахманинов? А?
– Да, Рахманинов, – подтвердил Саша.
– Вот так совпадение… – пробурчал Олег.
Саша не отреагировал. Как будто так и надо, что первый встреченный человек знает фамилию предполагаемого преступника.
– Когда суд? – поинтересовался Олег.
– Кажется, завтра.
– М-м-да… – Олег представил себе встречу в суде Родиона и Мазурина. – Из рижской компании кого-нибудь видите? – бросил, думая о Валде и той истории с Родионом.
– Нет, – протянул Саша, и в голосе его послышалось явное сожаление. – А вы?
Олег отрицательно помотал головой. Подъезжали.
На платформе Олег обернулся:
– Может, увидимся? На этом процессе?
Саша кивнул на ходу. В конце платформы его встречали трое ребят спортивного вида. Потискав Сашу, они все вместе разом нырнули в черный с желтой полосой спортивный «москвич», на дверце которого крупно маячил номер 73.
3
У опушки Измайловского парка неожиданно пустынно. Ветер чуть ворошит прелые листья, пахнет сыростью, гниением. Родион присаживается на скамейку у забора, на возвышении. Отсюда ему хорошо видны здание клуба, где тогда шло кино, двухэтажные дома у дороги и тропинка вдоль леса к детскому саду, на которую те свернули с дороги, преследуя Рябинина.
Все отбросить: показания свидетелей, старые улики, письма за и против… Взглянуть на события, как будто это было вчера. Как реставратор счищает пыль и наслоения веков, чтобы обнаружить истинные контуры и краски оригинала, так медленно, шаг за шагом, он должен заново восстановить случившееся.
2 февраля, шестнадцать часов, воскресенье… В битком набитом зале в пятнадцатом ряду сидит Михаил Тихонькин и ждет девчонку. Здесь же, в зале, в четырнадцатом ряду сидит мать Тихонькина Васена Николаевна, рядом с нею – Мишин друг детства Саша Кеменов. Входят трое парней. Ищут места. Двое садятся позади Михаила, третий занимает кресло, предназначенное его девушке. Незнакомый человек рядом. Как чужого пса, Михаил обнюхивает нахала и требует освободить место. Парень отказывается. Начинается перебранка. Парень нецензурно выражается. «Укороти язык, – обрывает его Михаил. – Ты не в забегаловке». Парень не уходит. Михаил с надеждой оборачивается – ее нет. «Тебе говорят, – настаивает он, – сматывайся». Гаснет свет. Титры кинохроники. «Сиди-сиди, а то ляжешь», – угрожающе шипит в темноте парень.
Итак, рядом с Тихонькиным сидит миловидный, с ямочкой на подбородке Саша Шаталов по прозвищу Душка. Впоследствии он, заваривший всю кашу, выйдет сухим из воды. «Ушел после кино. В драке не участвовал. Погоню наблюдал издалека», – скажет он на суде.