– Конечно. – Олег стиснул ее руку, неловко погладил.
– Он вообще-то не похож на преступника. Я, может быть, участвую в какой-то страшной ошибке. Не дай бог наведу на ложный след. Как мне и быть… даже не знаю.
– Продолжайте, – подбодрил ее Олег, внутренне содрогаясь оттого, что еще предстояло ему услышать. – Почему вы думаете, что видели преступника последней?
– Да, да. В этом вся и суть. – Она замолчала, потом почему-то оглянулась на дверь. – Накануне того утра, когда соседка попросила меня зайти в их гараж, я была у этих гаражей. Вечером. – Она снова оглянулась, словно опасаясь, не стоят ли за ее спиной. – Там, за гаражами, есть проходной двор. У меня был урок музыки на соседней улице. Я возвращалась. Около гаражей встретила сына моего другого соседа, Василия Петровича. Довольно известный врач-педиатр. С бородой, солидный такой. Он когда-то лечил Марину от свинки. И вдруг вечером, представляете, у гаража его сын – Никита. Я его еще мальчиком знала. Когда школу кончала, он в первый класс пошел. А теперь встретила взрослого человека.
– Ну и что же? – с досадой отозвался Олег. – Какое он имеет отношение к угону?
– В том-то и дело. – Ирина Васильевна наклонилась к Олегу. – В этом весь ужас, что он, этот парень, которого я знала мальчиком, он и есть преступник.
– Рахманинов?
– Ну да. Он избил, и машину угнал тоже он. Так считают. Подозрение падает на него. И я на суде должна все снова рассказать и о Егоре Алиевиче в гараже, и о встрече с Никитой накануне, понимаете? А я и поверить-то не могу, что это он. Мне кажется, что допущена какая-то страшная ошибка. Машина у Рахманиновых своя, зачем же Никите брать чужую?
– Постойте, – остановил Олег поток ее слов, – я слышал об этой истории от одного знакомого в поезде… – Олег помедлил. – Рахманинова Сбруев защищает, я о нем говорил вам.
– Так это я его и посоветовала взять Ольге Николаевне, матери Никиты, – вспыхнула она. – По вашей характеристике. Видите, как это все серьезно, – добавила она, – и я должна свидетельствовать. Так нелепо, не правда ли?
Олег кивнул.
– Я новый сварю, – показала она на его остывший кофе. – Сейчас, не беспокойтесь.
Олег встал, осматривая комнату.
Ирина вошла с подносом, зазвонил телефон.
– Алло, алло!.. Это ты, ты, милая? – возбужденно, громко заговорила она. – Жду тебя… Конечно. – Она засмеялась. – Без снотворных. Не волнуйся… Вот навестил Олег Петрович… Передам. Но ты сама… Надеюсь, зайдет посмотреть на тебя. – Ирина кивнула Олегу, адресуя сказанное ему. – До встречи… Марина прилетит утром. – Она подошла к Олегу.
Он молча наблюдал за ней.
– Я ее попросила. Мне будет спокойнее, если Марина дома. Но я ей, конечно, не позволю таскаться по судам.
– Да… – протянул Олег. – Интересно на нее взглянуть… Так что же Рахманинов?
Она не могла сразу вернуться к прежней теме. Отблеск разговора с дочерью еще лежал на ее лице.
– Да, о Никите, – вздохнула Ирина Васильевна. – Если б вы видели это… Очень трудно все рассказать.
– А вы не торопитесь.
– Чудовищно, но это была самая обыкновенная встреча. И говорили мы ничего не значащие слова. А через час, а может быть, даже меньше, это произошло. Понимаете? Значит, вот как может быть, что еще за час все выглядит буднично, просто, ничего не предвещает этого… А потом… Ни с того ни с сего.
– Может быть, Никита не случайно оказался там?
– Не думаю, – сказала она с тоской. – Нет, это не было обдуманно. Не верю. Это какое-то страшное совпадение или ссора. Или вообще это не он. Когда я его встретила, я хотела пройти мимо. Ну мало ли кто стоит на улице у гаражей? И вдруг этот человек подходит ко мне. Улыбается. Понимаете, улыбается. Я не путаю ничего. И говорит: «Ирина Васильевна, вы меня узнаете?» Тут я узнала его, конечно. Хотя он переменился. Я разглядывала его в темноте. Он был в яркой рубахе и замшевой куртке. Все нарядное такое, как с вечеринки. И только что я про себя отметила, что он ведь совсем молодой, а у него уже залысины на лбу и полнота в шее у подбородка, как он говорит: «Я Никита Рахманинов, помните?»
Ирина Васильевна взяла чашку с кофе, рука ее дрожала.
– Ведь что удивительно! Он мог пройти мимо. Я-то его не останавливала. Понимаете? Он меня окликнул. И сам имя свое сказал. Он хотел, чтобы его узнали. Олег Петрович, ну представьте, что он уже замыслил покушение, как они говорят. Зачем же ему меня останавливать? Ведь я – свидетель. Никто бы вообще не узнал, что он там был в это время, тем более что он только приехал.
– Почему вы так считаете? – спросил Олег.
– Он сам мне сказал. – Она задумалась на секунду. – Он сказал: «Я ведь в армии был». «Да, да, – вспомнила я. – Твой отец как-то говорил». Он кивнул. Потом спросил: «Где мои? Не застал их, а пришел за машиной». Значит, за «москвичом». Я упомнила, что родители Никиты уехали в отпуск на юг и что перед отъездом Василий Петрович пожаловался, что сын не слушается его, не хочет в институт. «Совсем отбился от рук, – говорил Василий Петрович. – И хорошо, что он попал в армию, армия его исправит». «Что же ты собираешься делать теперь, после армии?» – спросила я Никиту, после того как объяснила ему, где родители. Он как-то неопределенно покачал головой: «Буду разъезжать». И все. Весь наш разговор.
Ирина Васильевна замолчала, потом подняла глаза на Олега.
– Поняли? – Она пристально всматривалась в его лицо. – Никита всего этого мог мне не говорить. Ну что… он машину у отца хочет взять. И все другое. Это никак не вяжется с преднамеренностью. Правда? Но я не знаю, как убедить суд. Я вообще не могу разобраться в этой истории. Зачем ему надо было избивать? И брать эту заграничную машину вместо их собственного «москвича»? Что-то здесь не так.
Она встала, заходила по комнате.
В пересказе Ирины Васильевны странного было действительно много. Наверное, существенные звенья преступления остались ей неведомы. Но чтобы узнать их, надо было ознакомиться с делом, влезть в историю, которая столь неожиданно становилась сейчас для него решающе важной.
Часы пробили два.
– Поеду к Сбруеву, разузнаю, что к чему, – сказал он, вставая. – Вечером позвоню. – Он задержал ее холодную руку. – Не тревожьтесь, судебную ошибку Сбруев не пропустит.
– Узнайте все у него, – попросила она умоляюще, – и не оставляйте меня эти дни.
5
Разговор с Родионом о деле Рахманинова был для Олега непрост. Он словно уже видел ироническую усмешку, с какой Родион выслушает его.
Скажем откровенно: до сих пор Олег не испытывал интереса к профессиональным тайнам Родиона, его коробили расспросы о преступниках, их психологии, о том, как удается добиться у них признания. Мерзко без необходимости заглядывать в чужую жизнь, будь она даже жизнью отпетого негодяя. Чаще всего он слушал рассказы Родиона не реагируя, не вникая, давая тому излиться.
Сейчас, оказавшись косвенно причастным к судебному процессу, он вдруг понял, что умело отгораживался от какой-то сложной, больной сферы действительности, которая требует вмешательства «ассенизаторов», как выразился поэт. Правда, у Олега были свои причины для подобной предвзятости. Он сталкивался ежедневно с возможностью смерти людей самых достойных, порой остро необходимых человеческому роду, с судьбой больных детей, беззащитных в борьбе с недугами. И ему казалась непомерной роскошью многомесячная трата времени на то, чтобы уменьшить срок наказания какому-нибудь мерзавцу, который загубил чью-то жизнь.
Олег глубоко сожалел, что талант Родиона из года в год уходит на борьбу за ничтожное снижение наказания, в сущности уже на девяносто процентов предопределенного обвинением, в то время как тот мог бы делать что-то более полезное с тем же блеском и страстью. Ведь Родион обладал редкой способностью отзываться на чужое несчастье. Непостижимым образом именно Родион оказывался под рукой, когда беда заставала кого-нибудь из друзей или самого Олега. И сколько раз это бывало…
И опять Родиона он не застал дома.
Было обеденное время, уезжать не имело смысла. Может, отзаседает и вернется? Олег пристроился на скамейке в противоположном дворе, решив ждать до упора. Сейчас он вспомнил, как мчался сюда, на Чаплыгина, когда разразилась катастрофа с Настей.
Сколько пролежала у него Настя Гаврилова в первый раз? Месяца три? После паралича ног это еще немного. Освоила хождение заново, передвигалась. Ну, не бегом, конечно, но уже сама могла добрести до школы. И казалось, оба они выиграли бой.
И вот когда белокурая Настя снова вернулась к нему в ту самую палату, где лежала два года назад, безнадежно изуродованная новым параличом, Олег впервые потерял самообладание. Метался по городу, звонил каким-то коллегам, созывая консилиум. Потом позвонил Жаку Дюруа, чей доклад о новых данных по рассеянному склерозу он слышал в Париже той весной, а вечером, часам к восьми, приплелся к Родиону.
Многое важное стерлось теперь в его памяти из встречи с Родькой в тот день, когда он добивался невозможного для Насти, но многое другое отпечаталось с поразительной, фотографической точностью.
…Помнится, Родион сидел на диване. Рядом на стуле стоял термос, тарелка с сыром, в кофейник с водой был всунут кипятильник, над секретером, чуть освещая комнату, висело старинное бра. В комнате было очень мало мебели: стол, полки с книгами, неизменная ваза с цветами.
Олег поражался этому умению Родьки жить холостяком как семейному. В холодильнике всегда найдется масло, мясо, яйца. И пыли в квартире не видно. Правда, тогда еще мать была жива.
«Раздевайся, – сказал Родион. – Сейчас кофе сварю». «Зачем?..» – махнул рукой Олег и сел не раздеваясь. «Ты что, на вокзале?» – одернул его Родька. Олег неохотно стянул куртку. «Может, по сто? А?.. Ну как знаешь, тогда я тебе о Боброве расскажу и о трех его музах». «Валяй о музах, – вяло улыбнулся Олег, сразу почувствовав облегчение. Непостижимая способность Родьки переключать разговор на своих подзащитных всегда умиляла Олега. – Ладно уж, – устало прислонился он к спинке кресла, – кофе давай, меня мутит от усталости. И водки, пожалуй».