– У него еще два ножа имеются, такие же точно.
– А всего три было?
– Три.
– И все одинаковые?
Она кивает.
– Можете мне показать?
Васена Николаевна приносит оба ножа.
Блестящие, заточенные до рукоятки куски металла – без футляра. Он осматривает один из ножей, затем кладет его на стол. Прикоснувшись к скатерти, нож цепляет нитку. Родион перекладывает нож на тарелку.
– Острые, – говорит Васена Николаевна.
– Да, острые, – подтверждает он. – И третий такой же острый?
Она кивает. Вид ножей ей неприятен.
– Теперь подумайте, – говорит он. – Нож этот я на одно мгновение к скатерти прислонил и то нитки чуть попортил. Как же Михаил два часа во время сеанса держал нож в рукаве? Да и потом, уже после драки, он до вечера таскал его в кармане, пока в прорубь не бросил?.. И ни одна ниточка в кармане или в рукаве не повредилась? Под микроскопом исследовали.
Родион раскуривает сигарету…
– Опять неувязка. Медицинская экспертиза показала, что одна рана у убитого по краям рваная, как от деревянной рукоятки. – Родион отодвигает чашку. – Не сходится, понимаете?
– Зря все это, – пожимает плечами Васена Николаевна, – не получится у вас ничего.
– А если он вообще его не брал? И не было никакого ножа у него в рукаве во время сеанса? Тогда что?
Она беспокойно вскидывает глаза.
– Бог с вами. Что это вы надумали?
– Вспомните, кто у вас пользовался ножами Гаврилы Михайловича. На кухне, по хозяйству? Поройтесь по столам, у соседей поспрашивайте.
– Никогда отец наш чужим своего ножа не даст. Ни под каким видом. – Тихонькина начинает собирать со стола. – Бесполезно это, против воли Миши все равно ничего не поделаешь.
– Почему же? – Родион уже не может сдержаться. – Да вы родные ему или нет? Что вы как воды в рот набрали? Или вы не понимаете, о чем речь?!
– Он отопрется от всего.
– Ну уж это позвольте: пока Михаил не отказался от защиты, я имею право доказывать в суде все, что считаю правильным. Мало ли что он утверждает! Если будут неопровержимые доказательства…
– Вы-то найдете доказательства, – опускается на стул Тихонькина, – да послушает ли вас суд?
– Послушает, – резко обрывает он. – Вы как хотите, а я этого не имею права оставить. Вы же должны понять ситуацию – последняя возможность сейчас… Не мог нож в доме затеряться? – вскакивает Родион. – Давайте поищем еще раз, а?
Она покорно идет в кухню. Выдвигает ящики, заглядывает на полки, роется в сундуке. Безрезультатно.
– Извините, – понуро опускает она голову, – обещалась к Кате заехать. Рождение у нее завтра. Первый раз выползу, – Васена Николаевна поправляет платок, – голова-то еще слабая.
– Поехали, – говорит он, не видя иного выхода. – Я помогу вам.
Она молча собирается, выражение покорности, столь не идущее к ее волевому лицу, чуть слабеет. Он помогает ей одеться.
В автобусе на Балашиху пусто. Рабочий день еще не кончился. Автобус огибает угол парка, затем выезжает на шоссе, потом трясется по мощеной дороге.
В поле, за городом, гуляет пронзительный ветер приближающейся зимы. Солнце блестит не грея, островки снега белеют на темной земле, как смятое белье. Родиона вдруг берет тоска, его неотвратимо тянет вернуться. А Васена Николаевна не видит этой земли, не видит этого снега, не чувствует она и своих слез. Быть может, Тихонькина думает о молодости, когда водила сына в первый класс и надеялась, что он проживет жизнь лучше, чем она, или вспоминает свое пятидесятилетие, когда из барака они переехали в новую квартиру и впервые она перестала таскать в дом дрова, носить воду из колонки на соседней улице.
У сестры Михаила Кати они пробыли недолго. Однако визит этот принес Родиону две неожиданные удачи. Первая: нашелся тот самый нож – оказывается, Катя взяла его у отца перед Новым годом, чтобы, раскалив, плавить им края капронового платка. И вторая: письма двоюродному брату Алексею и другу своему Василию Гетману, которые она хранила на случай пересмотра дела.
Родион дважды встречался с Алексеем. Он помнил скуластое лицо двоюродного брата Тихонькина, летчика, прилетавшего к Михаилу после приговора горсуда на несколько дней из Заполярья. Такой человек мог сильно влиять на него. Помнил Родион и рассказ Алексея о детских походах с Мишкой и как учил того настольному теннису, спуску на горных лыжах. Говорил он о Михаиле с горячностью, не верил происшедшему, требовал свидания. «Жаль, – сказал Алексей после встречи с братом в тюрьме, – что избыток энергии у этих ребят растрачивается на драки, пьянки, азарт соперничества, круговую поруку. На другое ее уже не остается. А преступление выхватывает из толпы те организмы, сопротивляемость которых наименьшая… Это как в пору эпидемии», – добавил он. «Оригинально, но неточно», – подумал тогда Родион. Уже прощаясь, Алексей сказал: «Очень сомневаюсь, Родион Николаевич, чтобы Михаил рассказал все как было. Вот если бы истина была доказана каким-нибудь иным путем, а не путем допроса самого Михаила, это бы могло помочь делу».
«Доказано каким-либо иным путем…» Почему Родион тогда пропустил мимо ушей эти слова?
Он пробегает записку Алексею, задержавшись на последней фразе, потом еще раз перечитывает последний абзац.
«Лешка, ведь ты меня знаешь, – писал Михаил ровным крупным почерком, – знаешь, что я для других ничего не пожалею. Вот и в этом деле то же самое. Я думал о нашей встрече и о том, что на прощание я схлопотал от тебя дурака. Но иначе я поступить не мог. Жребий пал на меня».
Родион останавливается. Листок подрагивает в руке, «…иначе поступить не мог». В чем не мог? Что стоит за этим – «жребий пал на меня»?
И Гетману, в сущности, то же самое. Вот: «…как-никак, Вася, мне пришлось получить самый большой срок, а моя мать знает, что я виноват, но не в этом. Рассказать тебе обо всем не могу. Через много лет, когда совсем освобожусь, ты поймешь все. Она (мать) поверит, что иначе я поступить не мог. А мне, Васька, по правде сказать, все это надоело. Только и слышу в свой адрес – дурак да дурак. Ты же знаешь, что я стальной, если что решу твердо. И учти, Василий, что бы ни случилось, я буду стоять на своем. Передай это моей матери… Пусть она зря не тратится и не обивает пороги…»
Ну вот, в этом письме все обнажено до предела. И признание в какой-то другой вине, а не в этой. И ссылка на мать, что «она поверит», стало быть, она что-то знает. И убеждение, что невозможно было поступить иначе. И наконец, бесповоротное решение «стоять на своем» до конца.
– Спасибо, – прощаясь, сказал Родион Кате. – Разрешите мне оставить эти записки у себя?
Катя не возражала.
– А согласится ли мать выступить на суде? – спросила она, когда Васена Николаевна вышла.
– От этого, может быть, будет зависеть судьба ее сына, – пожал плечами Родион.
Через полчаса он стремительно шагает по Щербаковской, страстно веря в этот день, как игрок, начавший выигрывать. «Азарт тебя губит, Сбруев, – говорил, бывало, Федор Павлович, у которого он проходил институтскую практику. – Сильно он будет мешать тебе в жизни».
«Что поделаешь, каков есть!» – думает сейчас Родион.
У дома с палисадником он видит, как из углового подъезда выбегает парень в желтой куртке и джинсах. За ним девушка. Черные волосы, портативный магнитофон, перекинутый через плечо, широкий пояс, словно рассекающий надвое ее тонкую фигурку… Наташа! Ух ты, как переменилась… Он провожает глазами эту женщину, значившую так много для него прежде, остро ощущая свою непричастность к ее новой жизни. Да, конечно, он предполагал, что она к кому-то придет, но при этом она должна была мучиться, искать с Родионом встреч для объяснений и в конце концов только назло ему пойти за немилого. А она забыла, как его звали. Из жизни вычеркнула. И поделом. Не думал же он, что в любой момент стоит протянуть руку – и все вернется?.. «Волосы отрастила», – с досадой думает он, замедляя шаг.
7
В прокуратуру Родион плетется, уже не надеясь застать Вяткина. Что ж, заявит ходатайство, а вечером позвонит, потом все же придется заглянуть в консультацию, внести дополнения в записи, узнать об ожидавших его клиентах. И сразу же домой. Авось от Олега уже есть что-нибудь.
Родион пересекает трамвайные линии, идет к метро. Пока эскалатор везет вниз, он раздраженно думает о законах, которые, как емко ни пиши, все равно не могут охватить все многообразие жизненных случаев. Каждое преступление, в сущности, обстригаешь под статью закона, как сучья деревьев под ровную линию проспекта. А дело Тихонькина и вовсе не укладывается в стереотипы «преступления и наказания». Вот и думаешь, что прав Порфирий Петрович у Достоевского, размышляющий над делом Раскольникова. Мол, подумаешь: так, частный случай, убийство старушки, а на самом-то деле общего-то случая, того самого, на который все юридические формы и правила примерены, вовсе не существует по тому самому, что всякое дело, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай… Ничего не возразишь. Природа позаботилась, чтобы у живых существ не было двух одинаковых носов, подбородков, отпечатков пальцев, а не то что поступков или их мотивов. Впрочем, по мнению милейшего Порфирия Петровича, работа следователя – это свободное художество, которое нельзя стеснять формой, а это уж, простите… Если стесненности формой не будет, можно оправдать и полнейшее беззаконие.
Когда Родион добирается до прокуратуры, начинает темнеть. И сразу холодает.
Конечно, Вяткина он уже не застает. Родион оставляет у него на столе ходатайство о допросе новых свидетелей и о приобщении к делу найденных писем Тихонькина.
В консультации он просматривает почту, приготовленную Клавочкой. Сзади слышится шорох, Родион оборачивается. В дверях мнется девушка. В руке лакированный чемоданчик, черная кожаная жакетка пузырится на бедрах.
– Можно к вам? Я по делу Тихонькина. – Она густо краснеет. – Меня зовут Римма Касаткина.