Затем он подумал о матери и осудил ее за то, что она притащилась на суд, накрасив губы. Не понимает она, что ли, что его ответы и все, что по ниточке будут здесь разматывать, совсем не для ее ушей? Пришла бы на оглашение приговора через пару дней. Ей и этого бы с лихвой хватило. Но когда он вгляделся в лицо матери и увидел, как она опухла, порыхлела за время, прошедшее с последнего свидания, как малиново-красны ее веки, то невольно ответил на ее виновато-умоляющий взгляд.
Соня сидела позади всех, на задней скамье, и лицо ее ничего не выражало. Он всегда удивлялся непроницаемой тяжеловесности ее взгляда, улыбки. Казалось, лицо это не имело никакого отношения к тому, что происходило в душе. Никакой зависимости. Он судил о ее чувстве к нему только по ее поступкам. Пять с половиной месяцев назад она ошарашила его тем, что хочет оставить ребенка. Теперь беременность была заметной, и Никита думал о том, что, услышав приговор, она поймет, что уже поздно что-либо изменить. В последнее время в ней ощущалась особая отгороженность от внешних событий, свойственная беременным женщинам, когда внутри их происходит непонятная работа другой жизни. Может быть, именно она, эта отгороженность, даст Соне силы вынести весь ужас человеческих и гражданских обвинений, которые посыплются здесь на него. Он жалел сейчас Соню, боялся за ребенка, которому придется дышать отравленным воздухом известки, сырой штукатурки и судебного разбирательства. Но и только. Сейчас и это тоже не трогало его по-настоящему.
– Подсудимый, встаньте, – услышал он голос судьи и понял, что оглашение обвинительного заключения окончено и для него тоже все кончено. Все, что было до этого. И отдых, и наблюдения, и вольные его мысли о своей и Сониной жизни. Настала минута, которая ляжет железной плитой между его прошлым и будущим.
Как в тумане отвечал Рахманинов на вопросы, отчетливо сознавая лишь, может, два-три момента. Они касались не подробностей, хотя интереснее всего для окружающих были именно подробности, а общих черт его жизни, когда судья или прокурор пытались нащупать связь между происшедшим ночью в гараже и всей предыдущей жизнью Рахманинова. Он вышел из своего отупения, когда прокурор вдруг спросил:
– Для чего вы сочиняли версии, которые заведомо были ложны? На что вы надеялись?
– Не понимаю вопроса, – попытался отделаться Рахманинов.
– Я уточняю. Вы надеялись на то, что переложите вину со своих плеч на другие? И уйдете от ответственности?
– Ничего я не надеялся. Я просто сочинял, чтобы отвязаться от расспросов.
– Боже, – услышал он голос матери, – что такое он говорит?
В зале произошло легкое движение.
– То есть попросту лгали? – уточнил прокурор.
– Назовите как угодно. Я выдумывал что попало.
– Для чего? Вы надеялись уйти от приговора?
– Никуда я не хотел уйти, – раздраженно огрызнулся Никита, – мне легче было говорить на другую тему.
– Не дерзите суду, Рахманинов, – сердито обрывает его судья. – Для выяснения истины вы обязаны подробно отвечать на все вопросы.
– Я уже все рассказал на последнем допросе. Зачем заново копаться в этом?
– В суде вопросы могут задавать только вам, – резко парирует судья. – Вы не имеете права задавать вопросы. Потрудитесь излагать факты, а уж суду позвольте их оценивать.
– Виноват, гражданин судья, – равнодушно извиняется Рахманинов.
– Разве вы не понимали, что врать безнравственно? Вы что же, всегда врали? – продолжал свое прокурор.
– Если надо было. Что тут особенного? Многие врут, и я тоже.
– Для чего вы лгали?
– Это очень украшает жизнь. К примеру, если ты скажешь женщине, что без ума от нее, жить без нее не можешь, ей хорошо и к тебе она отнесется теплее. А если правду…
– Ваша философия нас не интересует, – перебивает судья. – Отвечайте на вопросы.
– Вот вы связаны узами брака с Козыревой, угнали ради нее машину, – монотонно продолжает обвинитель, – значит, вы любите ее?
– Нет.
– А что же?
– Это был расчет.
– Какой?
– Женитьба помогала мне освободиться от родительской опеки. Козыревой было хорошо, а мне удобно.
Прокурор задумывается.
– Скажите, а сейчас вы тоже лжете?
– Сейчас я говорю правду.
Потом пошли какие-то уточнения, и снова он отвечал механически, отключив эмоции и мысли. Волна тупой ноющей боли захлестнула его. Он вынырнул из нее, когда услышал:
– Вы пытались лишить жизни человека, хорошего, ценного для общества, из-за машины, – уточнил прокурор. – Вы что же, считаете, что ради исполнения вашей прихоти можно отнять жизнь у человека?
Рахманинов не реагировал, до него дошел лишь конец фразы. Прокурор повторил вопрос.
– Это вышло случайно.
– Случайно? Как же вы могли «случайно» нанести множество ударов по голове и спине гаечным ключом? Чтобы отнять машину и увести ее, вам достаточно было одного-двух ударов, а вы продолжали зверски избивать свою жертву.
– Я не собирался отнимать у него машину.
– Но вы ее увели. Как же можно объяснить это?
– Это уже потом. Когда я думал, что все кончено. Мне уже было все равно.
– Значит, вы уверяете, что не собирались угонять машину Мурадова, когда начали избивать его?
– Нет. Просто, увидев, что он лежит без движения, я уж заодно прихватил и машину. Мое дело было кончено.
– Как же связать показания вашей жены Козыревой о том, что вы поехали в Москву за машиной, с тем, что вы не собирались, по вашим словам, брать машину?
– Я собирался достать машину у отца или у кого-нибудь из друзей. Я обошел многих до этого, но мне не повезло.
– Значит, вы просто так, без всякой корыстной цели, избили хорошего человека?
– Он не был хорошим человеком.
– Это по-вашему. А по отзывам всех, кто его знал, он был честным, прекрасным человеком.
– По отзывам всех, кто знал меня, я тоже был неплохим человеком.
– Не дерзите, Рахманинов, – опять предостерег судья. – Отвечайте на поставленный вопрос. Объясните, за что конкретно вы избили Мурадова?
– Не могу объяснить, но только не из-за машины.
– Значит, если бы возобновить ту ночную ситуацию, вы повторили бы то же самое?
– Сейчас нет.
– Что изменилось?
Рахманинов молчит.
– У меня больше пока нет вопросов.
Прокурор захлопывает блокнот, смотрит на судью. Никите кажется, что лицо его говорит: «Как я ни стараюсь быть спокойным, но вы сами видите…»
– Гражданин Рахманинов, – обращается к нему судья, – вы усугубляете свою вину отказом отвечать. Вы признались в своей вине. Ответьте теперь суду, почему вы раскаиваетесь в содеянном?
На мгновение в голосе судьи Никите слышится что-то отеческое. Он чувствует, как покрывается испариной. Зеленые круги медленно плывут перед глазами, и впервые память касается того, что предшествовало драке. Если бы даже он рассказал об этом, ничего бы не изменилось. Ни для кого из них. Разве что для Сонькиного ребенка.
– Потому что теперь я дорожу своей жизнью, – говорит он раздельно, – а тогда я ее ни во что не ставил. Окажись я слабее, Мурадов не пощадил бы меня. Но оказался сильнее я, вот и вся разница.
– Вы что, серьезно считаете, – брови судьи ползут вверх, – что можете по своему усмотрению вершить суд и чинить расправу?
– Да, тогда я так считал, – говорит Рахманинов, до боли стискивая зубы, чтобы они не щелкали.
– У меня еще вопрос, – заявляет прокурор. – Скажите, подсудимый, что конкретно так подействовало на вас сегодня? Страх перед наказанием?
Рахманинов медлит. Труднее всего ему отвечать прокурору.
– Многое… – наконец произносит он. – Можно сказать, что и предстоящее судебное разбирательство, сам процесс заставил меня все продумать сначала. Всю мою жизнь. – Никита чувствует, что этого не надо было произносить. Сейчас нервы у него сдадут. Дрожь бьет все сильнее. Собрав остатки воли, он заставляет себя успокоиться, обрести равновесие.
Вопросы переходят к адвокату. Вот оно, наиболее мучительное. Рахманинов предвидит, что Сбруев будет копаться в самом болезненном, его вопросы пройдут в миллиметрах от эпицентра, случившегося «для его же, Рахманинова, пользы».
– Расскажите, – спрашивает Сбруев, – почему вы ударили Мурадова? Постарайтесь поподробнее вспомнить этот момент. Кстати, кто ударил первый?
– Первым ударил я.
– Продолжайте.
– Когда соседка Шестопал мне сказала, что родители на курорте, я понял, что и машиной отца не смогу воспользоваться. До этого я уже многих обзвонил, не хотел у своих одалживаться. Я попробовал гаечным ключом сбить замок с нашего гаража, но сообразил, что ключей от машины у меня все равно нет. Тут я стал прикидывать, у кого еще можно добыть машину. Без машины я не мог вернуться. В это время подъехал Мурадов. Я обрадовался – он мог меня выручить. Он вышел, чтобы открыть ворота. Я был уверен, что машину он мне даст. Но он отказал. Мы заспорили, он сказал какую-то гнусность. Мы подрались… Дальше я плохо помню.
– Почему вы были уверены, что Мурадов даст машину?
– Потому что он мне раньше не отказывал.
– «Потому что он мне раньше не отказывал», – для протокола четко повторил Сбруев. – В чем причина, что другим он не доверял машину, а вам давал?
– Он кое-чем был обязан мне.
– Чем именно?
– Не важно. Это к делу не относится. За ним был должок.
– Денежный?
– Нет. Мне и в голову не могло прийти его избивать, – говорит неожиданно Рахманинов и чувствует, как начинают дергаться его губы, – но он сам нарвался, – добавляет он тихо и замолкает.
Сейчас то, как это было в действительности, молнией проносится в его мозгу.
«…Больше ничего не хочешь? – говорит Мурадов и показывает Никите жирный кукиш. – Может, тебе подарить ее, а?» Кукиш расплывается перед глазами Никиты, он уже заслоняет всю отвратительную морду соседа…
– Вы слушаете, Рахманинов? – прорывается к нему голос судьи. – Я вас спрашиваю, для чего вам была так нужна машина? Позарез, как вы выразились.
– Хотел… сдержать слово.