– Вы чуть не убили человека, чтобы сдержать слово?
– В известном смысле так. – Рахманинов чувствует приступ тошноты. Его мутит от реальности картины, прошедшей перед ним сейчас. – Извините, гражданин судья, – говорит он. – Я плохо себя чувствую. Прошу перерыва.
Судья смотрит на побелевшее лицо Рахманинова, шепчется с заседателями.
– Суд, совещаясь на месте, постановил удовлетворить просьбу подсудимого. Перерыв на пятнадцать минут.
Сначала выходят посторонние и свидетели, затем Нина Григорьевна Мурадова. («Порядочная стерва, – думает о ней Никита, – понятия не имеет о своем муже».) Мать Никиты ждет Сбруева, пока тот переговаривается с Мокроусовым.
Со стороны они кажутся единомышленниками. Как-то схлестнутся в заключительных речах?
Соня не двигается с места. Как будто требование конвоя к ней не относится. Продолжая сидеть, она не мигая смотрит на Никиту, и ее остановившийся, пристальный взгляд ничего не выражает.
Никита видит, как молоденький белозубый конвойный, покосившись на живот Сони, обращается к ней. Она неохотно поднимается, запахивает то и дело расстегивающееся на животе пальто и уходит, тяжело переваливаясь с ноги на ногу.
Суд тоже удаляется в свою комнату, и Никита наконец остается в зале один с конвоем. Молоденький светло-русый парень начинает напевать и пританцовывать около Никиты, как застоявшийся конек.
– Есть небось хочешь?
– Нет.
Ничего он не хочет.
После перерыва возобновляется допрос Рахманинова. Подсудимый вял, апатичен, лицо его, покрытое пятнами, особенно яркими на лбу у носа, выглядит измученным. Несколько ответов – и он садится на скамью, опустив голову.
Начинается допрос свидетелей.
Со стороны Мурадова проходят хозяин дома, где провел Егор Алиевич вечер перед возвращением в гараж, гости, видевшие его там. Все они показывают, какой аккуратный, вежливый, интересный человек Мурадов, как в этот роковой для него вечер был он остроумен, весел. Хорошо говорят о Мурадове и его сослуживцы, и соседи по гаражу.
Владельцы индивидуальных гаражей в Сретенском тупике отмечают, помимо всего прочего, «патологическую любовь Егора Алиевича к своей машине». «Он ухаживает за ней постоянно, истово, консультируясь в малейшей неисправности. Боясь какой-либо случайности, он никогда ключей никому не доверяет и не оставляет в машине посторонних. Даже если в дороге передает руль, то, пересаживаясь, не оставляет ключей в замке, а вынимает их, передавая из рук в руки. В расчетах точен и бережлив до скрупулезности».
Потом пошли свидетели со стороны Рахманинова.
Из Владимира приехали две актрисы и один актер, хорошо знавшие отношения Никиты и Галины Козыревой, администратор гостиницы, где они жили, и старик Бородкин, билетер и сторож, которого Никита возил два дня по городу вместе с актерами. Все они на разные лады намекали, что-де не вышло бы ошибки, уж очень не похоже на Рахманинова это зверское избиение. Кроме хорошего, они от него ничего не видели: добрый, щедрый, всегда выручит из беды.
– Неужели вас не интересовало, откуда такая щедрость? – спрашивает прокурор Бородкина.
– Ну что вы, – машет тот руками, – как это можно спрашивать?
– Человек вернулся из армии и вот разъезжает на машине, платит за всех. Это не вызывало у вас подозрений? – обращается он к актрисе, подруге Козыревой.
– Нет, – пожимает она плечами, – не вызывало. Человек платит, значит, есть чем.
– У меня еще вопрос к подсудимому, – заявляет обвинитель.
– Подсудимый, встаньте, – говорит судья.
Рахманинов встает.
– Объясните суду, откуда у вас были деньги?
– Мне давали. Не крал же я. Я выполнял работу, и мне давали.
– Какую, к примеру?
Рахманинов отвечает чуть слышно, неразборчиво, язык его будто распух.
– Купит кто-нибудь издалека машину. Ее надо перегнать, допустим, во Фрунзе. У владельца нет достаточного умения или прав на вождение. Я это за него делаю… Достану нужную вещь… Или машину починю… Чаще всего чинил машины. Я ведь во всех марках разбираюсь… Деньги были всегда.
– Почему же вы считали необходимым тратить их попусту? Вы не ценили деньги?
Рахманинов пожимает плечами:
– Не знаю… Натура такая. Я любил быть в центре внимания.
И опять проходят свидетели. Они подтверждают: да, он всегда был в центре внимания в их компании. Выпивал? Нет, не слишком. Во всяком случае, не видели, чтобы до безобразия. Никогда не дрался, не хулиганил.
Наконец просят в зал Галину Козыреву.
Она вызывает особый интерес зала. В публике происходит движение, ее разглядывают и оценивают. Сообщница? Шлюха? А может, действительно жена? «Ничего не знала, не ведала».
– Расскажите, как вы познакомились с Рахманиновым, – говорит судья. – Как можете его характеризовать и поподробнее о той встрече, вернее, ночи, когда он приехал из Москвы на машине.
Козырева переминается с ноги на ногу перед столом суда. Она кажется крайне неуместной в этом зале в своем лакированном красном пальто, красных лакированных сапогах, с длинной гривой распущенных русых волос.
– Мы встретились на улице в Москве, – говорит она запинаясь и перекидывает за спину волосы. – Рахманинов прогуливался с товарищем, подошел ко мне. Говорит: «Вы скучаете, и мы скучаем. Может, зайдем в кафе погреться?» Приличные молодые люди, хорошо одетые, почему не пойти. Я пошла. Через день он уехал со мной во Владимир.
– В каком качестве он уехал с вами?
– Как муж.
– Почему же вы так быстро согласились стать его женой, уехать с ним? Вы ведь его совсем не знали? – щурится судья.
Козырева пожимает плечами. Пальцы бегают вдоль пуговиц лакированного пальто. Она то расстегивает их, то застегивает.
– Почему не знала? – поднимает она глаза на судью. Глаза серые, настороженные. – Два дня достаточно, чтобы узнать. А если не узнаешь – то и двух месяцев мало.
Это уже мировоззрение.
– Как же вы, взрослая, самостоятельная женщина, актриса, решились связать свою судьбу с малознакомым?
Козырева мнется, подыскивая слова.
– Он был очень вежливый, – выдавливает она из себя, – не мелочный. Ну и внешне мне понравился. Он ведь не такой был, – простодушно оборачивается она на Рахманинова.
Никиту передергивает. Он с презрением смотрит на эту женщину, которая всего полгода назад сводила его с ума.
– Вы считаете внешность и вежливость достаточно вескими аргументами для выбора спутника жизни? – говорит судья. На лбу его пролегают длинные поперечные морщины.
Теперь Никите видно, что судья отнюдь не так молод, как кажется.
– Конечно, – удивленно вскидывает брови Козырева, – если есть… – она подбирает слово, – есть подходящая наружность и симпатия.
– Достаточно, – обрывает судья. – Что произошло в ночь на десятое июля?
– Ну, он пришел очень поздно, сказал: вон – гляди в окно – машина. Тебе подарок в день именин… Будем гулять. – Она закусывает нижнюю губу. – Я выглянула в окно, думала, разыгрывает. Под фонарем, вижу, стоит заграничная голубая машина. У меня аж дух захватило. Фантастика, говорю. Я ведь его так любила, так любила! – Она вспыхивает, но сразу берет себя в руки. – Вижу, он устал очень, бледный. Шутка – полночи в дороге. А он говорит: «Нет, я не очень устал, ты лучше брюки постирай». Что, мол, с тобой, спросила, на тебе лица нет? А он говорит: «Я по дороге человека сбил, в больницу отвозил». Сильно, спрашиваю, поранил человека? Нет, говорит, он уже в порядке. Потом мы легли спать. – Она краснеет и мнется снова. – В общем, утром поехали на речку.
– Два дня вы гуляли, бывали в ресторанах. За все это платили. Откуда же у него такие деньги? Вы же ему не посторонняя, неужели ни разу не спросили?
– А что было спрашивать? В этот раз я ему давала, он был совсем пустой.
– Без денег? Это вас не удивило?
– Он сказал, что не успел снять со сберкнижки. А я как раз получила за гастроли. Их мы и тратили.
Прокурор просит разрешения у суда задать вопрос свидетельнице. Судья соглашается.
– Рахманинов утверждает, – говорит прокурор Козыревой, – что в браке с вами у него не было любви, один только расчет. Часто так бывало, чтобы вы тратили на него свои деньги?
– Как это расчет? – Женщина остолбенело глядит на Мокроусова, потом переводит глаза на мужа, сидящего за барьером. – Ерунда, – приходит в себя Козырева. – Без меня он минуты не мог прожить.
– Врет она, сволочь! – раздается хриплый голос из зала. – Из-за нее все! И машина, и драка!
Никита вздрагивает. Он видит искаженное злобой лицо Сони и то, как она, выкрикивая, приподнялась всем на обозрение. Зал разом загудел.
– Прекратить реплики! – кричит судья. – Иначе мне придется удалить из зала всю публику. Продолжайте, – обращается он к Козыревой, когда тишина опять восстановлена.
– Зачем мне врать, – пожимает плечами Козырева, – пусть он сам подтвердит.
– Рахманинов, – настаивает прокурор, – вы подтверждаете, что в отношениях с Козыревой вами ничто, кроме расчета, не руководило?
– Истинная правда, – говорит Никита.
Козырева начинает всхлипывать. Слезы, как капли из испорченного крана, стекают на подбородок, на лакированный красный обшлаг. Потом она утирает глаза вышитым батистовым платком, успокаивается.
– Все равно врет. И тогда мне все врал, и теперь. Тогда врал, что аспирант, что у отца машина. А я видела, что хвастает, но не хотела его разоблачать. Если ему так лучше, пусть фанаберится. А теперь, если хотите знать, – обращается она уже прямо к судье, – у меня с ним ничего общего не может быть. Он уголовник, и наш брак недействителен. Я знать ничего не знаю, что у него там приключилось.
Она опять хлюпает в свой платочек. Когда поднимает голову, видно: размыло краску на веках, стерлась помада.
Судья уже не смотрит на Козыреву. Он быстро проглядывает листы дела.
– И последнее… Успокойтесь, Козырева, и отвечайте: где именно были пятна крови, когда вы стирали Рахманинову брюки?
– Я уже заявляла… – Всхлипы ее прекращаются.