На третий день в номер к Галине Козыревой пришли двое. Он сразу понял: все. Его время кончилось, финита! Он сам вышел к этим двоим, пошептался с ними и протянул руки. Галя кинулась на них, билась в истерике, не понимая. Ему было все равно, финита! У него все прошло к ней. Когда сознание прояснилось, ему показались лишними она, ее налитое тело, поставленный резкий голос, спутанные волосы.
На суде он ее выгораживал, чтобы не притянули, поверили, что не знала. Ведь она отмывала пятна, ездила в машине, заботилась о нем…
– Эй! Гражданин подсудимый! Вставай! – Веселый белозубый парень дергает его за плечо. – Подумал малость, а теперь к делу.
Никита приходит в себя, усилием воли открывает глаза. Он видит идущего к ним судью, прокурора, Сбруева и, мгновение помедлив, понуро выпрямляется.
12
Родион вваливается в комнату, бросает куртку на диван, начинает вышагивать из угла в угол. Черт, какая неразбериха. В гараже все дело Рахманинова повернулось совершенно по-иному.
Он отшвыривает ногой попадающиеся на пути предметы, отфутболивает туфли под кровать, запускает теннисный мяч в дверь ванной.
Мурадов оказался пошлым бабником, жохом и циником. И Рахманинов избивает его, в сущности, не из-за машины. Актриса эта ему тоже не нужна. Только так, покрасоваться, хвост распустить… И как ловко все подвел судья; раз-де из машины Мурадова не вытащили, дверца была повреждена не Рахманиновым, а при въезде, значит…
Родион машинально переодевается, включает телевизор, бездумно щелкает переключателем программ: эстрада, хроника, спектакль, эстрада, хроника… Он выключает телевизор, берет со стола «Неделю». В разделе юмора шутка: «Подсудимый, вы должны говорить суду только правду, истинную правду. Все остальное скажет ваш адвокат». Вот вам, пожалуйста. Адвокат как синоним жулика. И это в порядке вещей. Юмор зарубежный, но и у нас что-то не приходится читать об адвокатах под рубрикой «Герои наших дней».
Он роется в ящике, ищет сигареты. Конечно, главный его прокол в том, что он так и не смог отделаться от личного отношения к Рахманинову. И сейчас его антипатия не меньше. Он вспомнил давние споры с Наташей. Видно, с этим ничего не поделаешь. Сколько себе ни внушай, все равно поддаешься собственным оценкам и чувствам. А потом оказывается, что у лично вам малосимпатичных людей обнаруживаются обстоятельства, вызывающие сочувствие.
Первый раз, можно сказать, ему так воткнули. И прокурор, и рядовая свидетельница. Вдруг Шестопал без всякого протокола обратилась к Рахманинову: «Клевета то, что тебе сказал Егор Алиевич. Это же все ложь!» А тот как затравленный заметался. «Я ему не поверил! Не поверил!» И откуда голос взялся? Судья не пробовал его остановить, и он все бормотал под нос: «Я стер с его рожи похабные слова… стер…» Судье, думаю, не часто такое доводится видеть.
Родион гасит окурок. Он не находит себе места, ни к чему сейчас не лежит душа.
Еще год назад пошел бы к матери. А теперь? Заполнить пустоту утраты оказалось невозможным. Не объяснишь, что изменилось с ее смертью. В нем самом что-то сдвинулось, умерло.
Он мало виделся с матерью в последнее время, но звонил часто. По два раза в день, по три. Она говорила: «Может, заедешь?» «Постараюсь», – обещал он. Потом звонил, извинялся: «Не получилось». А теперь это ощущение зияющей пустоты и невероятного постарения. Как будто не год – лет десять прожил. Никому ты не обязан, не подотчетен. Свобода!
Сколько раз в жизни он мечтал, чтобы никто не лез в душу. Сколько раз с раздражением отмахивался от наивных наставлений матери, ее бесполезных советов. И вот – свободен! Ты сам свой высший суд.
Минуту он медлит, потом выскакивает из дома, идет в гараж. Вот славно – починили жигуленка. Он смотрит на часы: без десяти семь.
Ехать некуда. А надо! Минут через пять обязательно настигнет Лариса. Для нового этапа выяснения отношений. Уже раз десять все выяснено-перевыяснено. Ей подавай причину разрыва. Нет причины.
Он заводит машину, бесцельно сворачивает на бульвар. У стенда с афишами притормаживает.
«Лебединое» – в Большом, «Двое на качелях» – в «Современнике», на Таганке – «Галилей». Не попадешь! В кино ринуться? Какое-нибудь «Золото Маккены» или «Три тополя на Плющихе» с Ефремовым и Дорониной? Нет, и в кино не тянет… Может, выпить для поднятия настроения? Олега разыскать? Тот небось у Ирины торчит, пылинки сдувает. Учительница музыки, высокоорганизованное существо. Бах, Моцарт… Родион усмехается.
А может, музыку послушать? Все ходят на концерты, упиваются: «Прокофьев, Малер», а он лет пять ни в одном концертном зале не был. Ладно, изучим афишу у консерватории.
На улице Герцена перед консерваторией толпятся люди – спрашивают билетик. В Малый зал – «Родион Щедрин. Двадцать четыре прелюдии и фуги». Это еще что? А-а-а… все одно. Говорят, Щедрин из новых весьма… весьма…
Он ставит в стороне машину, рядом тормозит такси. И по закону непредвиденного случая именно ему, а не ожидающим давным-давно энтузиастам толстяк, вышедший из такси, предлагает билеты. Пока он берет оба билета, компания меломанов настигает толстяка. Поздно!
Теперь Родион сливается с толпой безбилетников, машинально приглядываясь, кого бы осчастливить.
Две ослепительные красотки весело щебечут в ожидании мужчин. Одна в длинной юбке, другая в расшитом брючном костюме. Такие без билетов не остаются.
– Мода, эксперимент… – рассуждает та, что в длинной юбке и при браслете.
– Пусть так, – перебивает ее другая, в брюках. – Но до него только у Шостаковича и у Баха это было. Двадцать четыре прелюдии и фуги – это не кофточку связать, – встряхивает головой шатенка. – Ты еще увидишь, на что он способен. Щедрин – гений…
– Ерунда, – отмахивается первая, – форма предопределена, никуда от нее не денешься.
Она оглядывается, выражая нетерпение. Мужчины запаздывают.
– Сонет тоже задан, но есть некоторая разница – Шекспир это или Бернс. – Ирония так и сочится из шатенки.
– Да, – вспоминает первая, – говорят, миди отходят, либо макси, либо мини. Я, пожалуй, желтое отрежу? Сделаю мини, как ты считаешь?
– У вас лишние билеты? – подходит к ним девушка.
Черный костюм, достоинство… Бог мой – Наташа! И ничего от той, что несколько дней назад убегала с парнем и смеялась, перекинув магнитофон через плечо.
– Может, и лишние, – говорит та, что собиралась отрезать платье. – Неплохо бы проучить наших мужиков.
Ее подруга улыбается Наташе:
– Шутит она.
– Разрешите предложить вам билет, – подходит Родион к Наташе.
Та поднимает глаза. «Согласится она или нет?» – еще успевает подумать он. Наташа соглашается.
Ах, как восторженно, как безудержно он любил ее в тот вечер!
В душе он сознавал, что принадлежит к тому гнусно-пошлому типу мужчин, который всегда желает того, что ему не принадлежит, стремится задержать то, что уходит, и тратит всю силу страсти и выдумки на того, кто к ним безразличен.
Он сидит рядом с ней, той самой Наташей, которой доставил так много страданий, перед которой был круглым подонком, и бесится оттого, что она спокойно слушает своего Щедрина. Из-за каких-то прелюдий она притащилась стрелять билетик у входа, а теперь упивается ими и следит отнюдь не за его настроением, а за вариациями, которые с такой легкой замысловатостью выполнял на рояле сам автор.
В начале антракта, пока публика продолжала бить в ладоши, приветствуя бледного от напряжения Щедрина, Родион наклоняется к ней.
– Тебе не кажется, – говорит он, – что в случайности иногда заложена судьба человека?
– Не кажется, – пожимает она плечами.
Так длится довольно долго. Когда они наконец выходят из зала, Наташа забивается в угол, спокойно рассматривает движущихся по вестибюлю слушателей, кивая знакомым.
– Ты здесь часто бываешь? – интересуется он, когда она здоровается с компанией, стоящей на лестничной площадке у входа в репетиционные комнаты.
– Не редко, – отзывается Наташа. – Прости, мне нужно кое-что сказать ребятам.
Она отходит. И вновь Родион с досадой отмечает ее независимый вид, уверенность движений, походки. Ему становится тошно.
Он злится совершенно несообразно обстоятельствам и ничего не может с собой поделать.
– Знаешь, я, пожалуй, пойду, – говорит он, когда звенит звонок, приглашающий ко второму отделению. – У меня работа. Ты не обидишься?
– Что ты! – удивляется она. – Конечно нет.
– Тебе можно как-нибудь позвонить?
– Зачем? – отвечает она вопросом.
– Знаешь, мне этого почему-то дико хочется, – не пытается солгать он.
Она улыбается.
– Позвони, если так «хочется».
Он держит ее руку.
– Как ты живешь сейчас?
– Нормально.
– Нормально одна или нормально вдвоем?
– Как придется, – спокойно отнимает она руку. – Извини, уже свет тушат.
…Он возвращается домой, срывает с себя пиджак, рубаху, брюки, носки, бросается под душ и долго хлещется горячей водой, не обращая внимания на ноющую боль в пояснице, пока не устает. Потом он выпивает кофе и садится с сигаретой, пробуя вернуться к своим делам.
Суд над Никитой Рахманиновым прервали, отложив до момента, когда Мурадов сможет говорить. То есть до выписки из больницы, а это минимум на месяц. Без допроса потерпевшего этот клубок не размотать.
Родион тянется за новой сигаретой, медлит, разминая ее, затем отшвыривает пачку подальше.
Тихонькин. За эту неделю Вяткин поработал на славу – вызвал всех дополнительных свидетелей: Гетмана, Римму, Катю Тихонькину. Документация готова, пора подумать об эксперименте и о своей защитительной речи.
Он присаживается к столу, вынимает записи. Пытается перечитать их. Нет, сегодня ему уж не сосредоточиться. Башка не варит. Еще эта встреча в консерватории. Все одно к одному. Он листает записи, вынимает бумагу в надежде, что, начав составлять план, он в процессе привычной работы заставит себя думать.
Около десяти, насилуя себя, он заканчивает первый, приблизительный, вариант речи и, откинувшись в кресле, ощущая изнеможение во всем теле, перечитывает написанное: