«Товарищи судьи! Вот уже более года, как Михаил Тихонькин упорно доказывает, что он убил Рябинина. Даже здесь, в суде, под пристальным взором сотен людей он продолжает твердить: «Я бежал за ним, держа в каждой руке по ножу. Сперва я ударил сапожным ножом, который был в правой руке, потом охотничьим, который держал в левой руке».
Я надеюсь доказать здесь, что это ложь. Оправдалось то, о чем предупреждал он друга – Василия Гетмана, чье письмо я приведу здесь с разрешения суда.
«Если я задался целью, – писал Михаил, – то сделаю все, что от меня зависит, чтобы достигнуть ее. Что бы ни было, я буду стоять на своем».
И стоит! Вопреки очевидным фактам. На вопрос суда, за что он убил Рябинина, Михаил ничего ответить не смог. Он признает, что Рябинина раньше не знал, впервые увидел его в клубе за два часа до убийства и даже ни о чем с ним не говорил. «Просто так…» – вот был единственный ответ семнадцатилетнего Тихонькина о причинах убийства.
Мне придется в этом процессе опровергать показания своего подзащитного. Я буду доказывать, что он вводит суд в заблуждение. Я буду просить вас не верить показаниям человека, которого я защищаю. Я сам призываю вас не верить подсудимому…»
Родион останавливается. Он представляет себе реакцию зала и, подумав, решает отмести главный контраргумент.
«Это – редкое и необычное положение адвоката. И, естественно, может возникнуть вопрос: а вправе ли защитник действовать против своего подзащитного?
Закон дает ясный ответ. Да, вправе, если это отвечает действительным интересам подзащитного. Статья 51 Уголовно-процессуального кодекса обязывает адвоката использовать все средства и способы защиты в целях выяснения обстоятельств, оправдывающих обвиняемого.
Самооговор подсудимого – это не его личное дело. Обществу не безразлично, кто понесет ответственность за совершенное преступление. Закон требует, чтобы каждый, совершивший преступление, был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности и осужден…»
Раздается звонок. Родион не сразу соображает: телефон. Бог с ним. Не до него. Телефон продолжал трезвонить. Не выдержав, Родион берет трубку.
– Ты получил мою записку? – Голос Ларисы привычно агрессивен.
– Возможно.
– Значит, получил. – Она переводит дух. – Трудно, что ли, было позвонить?
Он морщится. Как не вовремя!
– Мы уже все выяснили, – силится он побороть раздражение. – Извини, у меня ни минуты.
– Ни минуты? – перебивает она. – Чем же ты так занят?
– Пишу речь.
– Вот как, – угрожающе воркует ее голос. – И только?
Он молчит. Господи, ведь он сам поддерживал этот напор страстей, утомительно-высокую ноту ее монологов.
– Не только, – сдерживается он.
– Хорошо, что ты еще врать не научился, – продолжает она, – хотя и это не за горами… Ты прекрасно знаешь, что не вывернешься и мне все известно.
– Что известно?
– Что твоя машина весь вечер отсутствовала и видели ее совсем в другом месте.
– Значит, взялась за прежнее?
– Думаешь, так легко избавиться от меня? – не слушая, продолжает она. – Между прочим, я тоже занята. Еще не сдан отчет по конференции. И вообще, это не интеллигентно – не отвечать на записки… Скажи, почему я должна убивать на ожидание весь вечер?
– Прошу тебя, – перебивает он, – не жди ты ничего. У меня башка трещит.
– Ах вот как! – звенит ее голос. – Я и не знала, что музыка тебя так утомляет. Может, ты с ней еще и выпил?
– Прекрати сейчас же! – орет он, срываясь. – Не мешай мне работать!
– Буду, буду мешать, – звенит ее голос, – сегодня, сию минуту ты выслушаешь, что я о тебе думаю. – Она употребляет несколько сильных прилагательных. – Думаешь, если другие считают, что ты известный защитник, то тебе все списывается? Нет, дружок. Я-то вижу, что все это показуха, фальшь! Тебе до другого человека нет никакого дела. Твой махровый эгоизм прикрывается высокопарными словами о гуманности…
Он бросает трубку. Сегодня его нервная система к этому не приспособлена. Через пять минут она позвонит, будет извиняться, говорить: «Что взять с женщины, которая издергана любовью». Она издергана самолюбием, а не любовью.
Он открывает дверь на балкон. На улице сыро и безветренно. Сквозь рубаху сразу же пробирает холод. Он возвращается в комнату, еще раз перечитывает написанное. Необходимо ярче выразить общую идею. Почему важно именно в нравственном смысле опровергнуть ложные показания преступника?
Он ходит по комнате минуту, две, потом набирает номер. Уже набрав, смотрит на часы – пять минут двенадцатого. Не очень-то удобно. Идиотски колотится сердце.
– Да, – ответила она тихо.
– Ты не спишь? – глупо спрашивает он.
– Нет, пришла недавно.
– Концерт так поздно кончился?
– Прошлись пешком, вечер хороший.
– Когда я тебя увижу? – спросил он.
Она помолчала.
– Это зависит не от меня.
– От кого же? – Он до смерти испугался. Сейчас – все, конец.
Она еще помолчала.
– От тебя, – сказала она.
Ему показалось, что она издевается. Но она ждала, и он оторопел. Потом вдруг понял. Бог ты мой, это же всегда в ней было потрясающе! Беспощадная искренность. Без всякого там выламывания, цирка…
– Наташка! – завопил он. – Ты великий человек! Нет, ты просто… даже не знаешь, какая ты! Почему ты не поставила меня на место? Не сказала: катись, мол, ко всем чертям, сам твой голос мне отвратителен? Почему, а?
Она засмеялась:
– Не знаю. Наверное, просто не могу.
– У меня есть предложение! – заорал он. – Значит, так. Я завожу машину и еду к тебе. Ты в это время спускаешься вниз. Садишься в «жигули» 63–37. Мы едем ко мне. Затем, затем… – он приостановился, – ты готовишь ужин, мы ужинаем… Потом я доканчиваю работу, а ты… ты сидишь рядом на диване и читаешь великолепный детектив Жапризо под названием «Ловушка для Золушки», у меня даже подсудимый один просил. А затем? Затем ты читаешь мою речь и даешь оценку, понятно?
– Понятно, – усмехнулась она.
– Я сказал что-нибудь не то? – снова испугался он.
– Нет, нет, – засмеялась она, – ты сказал именно то, что должен был сказать.
Родион кладет трубку. Все еще не веря в то, что произошло, он включает магнитофон на всю катушку и, преодолевая боль в спине, начинает выделывать ногами козлиные па, потом, задохнувшись, выключает маг.
– Наташка! Наташка! – орет он, шалея. – Ты помнишь наши встречи… на берегу-у-у!
Когда немного успокаивается, он вспоминает о защитительной речи… На чем же он остановился? Важна общая идея… восстановление справедливости в каждом случае… в каждом преступлении… Нет, не получится сегодня… А надо.
Он садится к секретеру, заставляя себя думать, затем, немного погодя, записывает: «Требование закона: «Ни один невиновный не может быть осужден неправильно» – отражает неразрывную связь интересов общества с интересами личности». Родион останавливается, потом добавляет: «Каждое зло, каждая несправедливость в отношении отдельного человека нарушает правильную связь между человеком и обществом, воздвигает между ними стену, а значит, и вредит как интересам личности, так и общества в целом».
Перечитав это и выделив главное, Родион останавливается в раздумье. Все правильно, но звучит крайне казенно, неубедительно. Продолжать не имеет смысла.
Он переодевается, ставит на стол два прибора, бутылку вина. Затем, взглянув на часы, набирает номер Олега.
– Извини, не разбудил? – шепчет он в трубку. – Можешь завтра вечером заскочить ко мне?.. Ага, я так и знал. А когда? Ну ладно, ладно, бог с тобой, позвони утром.
Еще раз он внимательно осматривает комнату, расставляет все по местам. Потом заводит машину и едет за Наташей.
На рассвете, часов в шесть, Родион тихо пробирается на кухню. В квартире стоит запах «Шипра», сигарет, соединившихся с едва уловимым запахом душистого мыла и жасмина. Он зажмуривается от забытого ощущения ее присутствия. Наскоро перехватив сосисок с бутербродом, проходит в кабинет. Минуту сидит у секретера, боясь стряхнуть с себя блаженное оцепенение, потом пробегает вчерашнее начало защитительной речи. Переписывает одну фразу, другую, постепенно полемика с Тихонькиным захватывает его, и вот он уже катает страницу за страницей: «Свои показания Михаил начинает с рассказа о том, как он сидел в переполненном клубе, где в этот воскресный вечер шла кинокартина «Кавказская пленница». В левом кармане, уверяет подсудимый, он сжимал раскрытый охотничий нож, в правый рукав пальто был вложен сапожный нож. Зачем он пришел в клуб с ножами, почему держал их в руках – на эти вопросы он ответить не смог».
Дальше на трех страницах шло изложение происшедшего в кино, которое заканчивалось так: «Тихонькин уверяет, что после того, как весь этот вихрь погони скрылся из вида, он-де вырвался из рук матери и побежал за ребятами. Эта часть объяснения моего подзащитного – от момента, когда между ними и Шаталовым произошла перебранка, и до того момента, как Михаил вырвался от матери, – подтверждена многими очевидцами и сомнений не вызывает».
Теперь Родион переходил в наступление: «Но то, что вслед за этим утверждает мой подзащитный, выглядит так же малоправдоподобно, как и то, что он сидел в кино, держа в руке по ножу. По утверждению Михаила, он побежал из клуба к забору, который огораживает детсад, выставив вперед два ножа. Увидев там Рябинина одного, он бросился на него и нанес два удара двумя ножами. И хотя твердо установлено, что в момент, когда добежал Тихонькин до забора, вся группа давно пробежала мимо этого места, он все же настаивает на своем. На все вопросы Михаил отвечает: «Было все так, как я говорю». Но изложу сначала вкратце, как появились сегодняшние показания Михаила…»
Здесь Родион оставляет место, чтобы позднее вписать признания Кеменова на другой день после преступления, очную ставку с Кеменовым, когда возникла новая версия.
«Отныне, – продолжал читать Родион, – для следствия все стало сразу предельно ясным: Тихонькин сидел с двумя ножами в кино. Тихонькин незаметно для всех опередил ватагу, бежавшую за Рябининым, и бросился на него с двумя ножами в руках.