После допроса Тихонькина поднимается Родион. Наташа знает это упрямое выражение его лица, когда жестко наливаются скулы, настороженно горят глаза, точно гипнотизирующие собеседника. Сегодня лицо Родиона выглядит серым, нездоровым – лицом человека, не спавшего много ночей.
«В свое время, – говорит он, – медэкспертиза установила, что ни одно ранение не могло быть сделано ножами, которые приобщены к делу. Характер раны в легком говорил…»
Сбруев бубнит уже знакомое суду, его едва слышно. «Вы настаиваете на том, что взяли сапожный нож у отца и им нанесли удар в бок?» – обращается он к Тихонькину. «Настаиваю», – говорит Тихонькин, уже сильно измотанный. «Вы подтверждаете, что этот нож вы затем бросили в прорубь?» – повышает голос Родион. «Подтверждаю», – выдавливает из себя Михаил, готовясь повторять одно и то же до обморока. «Разрешите прервать допрос подсудимого, – обращается Родион к судье, – и пригласить в зал еще одну свидетельницу».
Судья выслушивает согласие Мокроусова, безразлично вялое поддакивание Тихонькина, Кеменова, Кабакова, затем, посовещавшись с заседателями, отдает распоряжение конвоиру. Тот исчезает за дверью.
В зал входит мать Тихонькина.
Она приближается к столу, чуть шаркая, вперив глаза в судью. Ни разу она не позволяет себе взглянуть на сына за перегородкой. Но тот… Наташу мутит при одном воспоминании о реакции Михаила на появление матери, с которой за прошедшие два года, очевидно, произошла разительная перемена.
Подойдя к судье, Васена Николаевна разворачивает темную тряпку, вынимает из нее нож. Заточенный кусок металла весело блестит на темном сукне стола.
«Объясните суду, – властно поднимается голос Родиона, – где находился нож все это время?»
Васена Николаевна монотонно, будто заученно, излагает историю обнаружения ножа. В процессе ее рассказа лицо Тихонькина становится пепельно-белым, глаза застывают на фигуре матери. Васена Николаевна замолкает, в полной тишине зала она идет и садится на скамью, держа в руке тряпку.
«Тихонькин, встаньте!» – раздается решительный голос судьи. Опыт подсказывает ему, что этот момент – единственный для признания, через минуту будет поздно.
Михаил встает.
«Вы узнаете этот нож, предъявленный суду вашей матерью?» «Узнаю», – опускает голову Тихонькин. «Это тот самый нож, о котором вы говорили?» – «Да». – «Значит, вы обманывали суд, когда утверждали, что бросили его в прорубь?»
Тихонькин молчит. Проходит вечность.
«Отвечайте суду», – требует судья. Тихонькин кивает. «Мы не слышим вас, – повышает голос судья. – Обманывали или нет?» – «Обманывал. Я знал, что он пропал у отца раньше». Не давая ему опомниться, судья предлагает: «Расскажите суду, как все было в действительности».
Тихонькин смотрит куда-то мимо судьи, потом опускает глаза, потом снова тоскливо смотрит в ту же точку и, не глядя ни на кого, бормочет: «Когда я вырвался от матери, я хотел догнать ребят, но они были уже далеко… Нож я потом взял у Кеменова…»
Михаил отвечает, голос звучит бесцветно, а на скамье подсудимых растет смятение. Кеменов цепким взглядом впивается в Тихонькина, словно пытаясь остановить поток его признаний, мускул на щеке дергается сильнее. Кирилл Кабаков начинает гримасничать, кривляться, вот-вот разрыдается.
Тихонькин останавливается, словно опомнившись, оборачивается на Кеменова. «То, что я сейчас рассказал, – равнодушно цедит он, – не меняет положения. Уже потом я ударил его… и убил все равно я».
Наташа видит бросившуюся к выходу сестру Тихонькина, чувствуя, что сейчас все сорвется, но она вспоминает, что главные аргументы у Родиона еще впереди.
…В институте ее уже ждут.
Волосы тощей пациентки выпадали главным образом на висках и темени.
– Вам обязательно уезжать? – спрашивает Наташа.
Пациентка густо краснеет.
– Конечно, – спешит Наташа, – я могу вам предложить особое мыло, втирание и самомассаж по утрам, но лучше было бы…
– Скажите, я совсем потеряю волосы? – спрашивает пациентка.
– Совсем – нет. Но лучше было бы вам остаться на месяц – мы бы многое успели. Уколы, дарсонваль.
– Месяц? – говорит пациентка и смотрит на Наташу с отчаянием. – Хорошо, я подумаю.
Пока Наташа выписывает рецепт, пациентка сидит застыв как изваяние.
Наташа протягивает бумажку, в комнату заглядывает следующая по записи. Уже около трех. А эта все сидит в кресле, сохраняя полную безучастность к окружающему.
Санитарка вносит мокрые компрессы. Наташа начинает мыть руки.
– Он бьет меня, – вдруг говорит пациентка, испуганно озираясь. – Возьмет что-нибудь тяжелое и швырнет. Иногда завоешь от боли.
– То есть как? – Наташа немеет.
– Так. Если я долго не уезжаю в командировку, он впадает в бешенство. И норовит покалечить. Я это все выдумала про кишечное заболевание. Это от нервов у меня волосы лезут. – Она перегибается в кресле, беззвучно плачет.
Наташа теряется.
– Ну вот… Ну как же это… Успокойтесь, пожалуйста, я сейчас положу компресс на лицо, горячий, потом холодный. – Она машет махровой салфеткой в воздухе, от салфетки идет пар. – Посидите минутку. Кожа расправится, посвежеет. Потом сделаем питательную маску. Ну успокойтесь, ну. Нельзя так.
Женщина затихает. Десять минут она сидит в маске, источающей запах земляники. Затем Наташа протирает ей кожу, кладет тон, пудрит.
– Нет, мне придется уехать, – говорит пациентка, застегивая пуговицы на кофточке и изумленно глядя на свое отражение в зеркале, – иначе может быть беда. Он напьется, искалечит меня, свою жизнь. Уеду, все будет легче. – Она тяжко вздыхает.
– Да что ему от того, что вы уедете? – восклицает Наташа. – Ему без вас лучше?
Пациентка как-то странно смотрит на Наташу.
– Милая вы моя, – говорит, качая головой, – ему не без меня лучше, ему с той лучше. Квартира ему нужна. Понятно? Я уеду – он ее притаскивает. Побудет с ней недельку и отойдет, заскучает. Из командировки приедешь – он другой. Виноватый. Вот я все в командировки и прошусь.
– Когда вас нет, она живет в вашей комнате?
– «Живет»! – передразнивает пациентка. – Да она у меня полная хозяйка. Всем пользуется, как своим. Халатом, обувью, платьями. Потом месяц отмываюсь от их грязи. – Она встает. – Извините. Вас уже ждут.
– Вот рецепт, не забудьте, – протягивает Наташа бумажку. – Это очень хорошее средство. Сами массаж делайте. Вот так. – Она показывает движения по ходу мышц головы.
Пациентка обнимает ее, напяливает парик и выскакивает из кабинета.
В открытую дверь просовывается голова медсестры Раечки.
– Идите скорее, – шепчет она. – К телефону.
Наташа сажает новую пациентку в кресло, протирает ей лицо тампоном.
– Приготовьте парафин, пожалуйста, – говорит Раечке и идет к столику администратора.
– Слушай, – слышит она нетерпеливый голос Родиона, – ты еще долго намерена торчать на работе?
– Я недавно пришла.
– Досадно! Мне совершенно необходимо тебя увидеть. Срочно.
Она улыбается:
– Вечером увидимся.
– Разве? – смеется он. – Но я должен немедленно сказать тебе два слова об эксперименте.
– Ты же не хотел.
– Только сейчас получил согласие.
– У меня, между прочим, рабочий день.
– Господи, что ты – не можешь на полчаса смыться?
– На полчаса не могу.
– А на сколько?
– Минут на десять. И то в пять тридцать, не раньше.
– Нет, сейчас. Я поднимусь, где пьют кофе.
Он бросает трубку.
Через полчаса они сидят на втором этаже «Чародейки» среди женщин в бигуди, мастеров в белых халатах, устроивших перекур, молодых людей, ожидающих своих приятельниц.
Родион набрал пирожных, глазированных сырков, но сам ни до чего не дотрагивается. Он с азартом чертит на салфетке схему эксперимента, объясняя, как все произойдет.
Наташа молча жует пирожное, вслушивается в голос Родиона, ее что-то тревожит, настораживает в нем. «Да, так будет всегда», – думает она. Она сама это выбрала. И другого ей не дано.
В среду Наташа снова работает во вторую смену. Она дома с утра, Родион завтракает, уткнувшись в какую-то бумагу; уходя, целует ее в макушку, тяжело ступая, направляется к двери. Сегодня он возьмет макет, заказанный для эксперимента, согласует ход его в деталях с судьей.
– Так я жду тебя через час. Зал номер одиннадцать, – оборачивается он, на ходу застегивая куртку.
В суд она идет медленно. Когда попадает в зал, слышит хриплый, прерывистый голос Тихонькина. Опоздала.
– …Я думал его поучить только, – бормочет Тихонькин, присвистывая на букве «ч».
– Вы помните, как ранили Рябинина? – раздается вопрос Родиона.
– Я же сказал, что помню…
Теперь Наташа отчетливо видит Тихонькина. Низкорослый, с красивыми темными глазами, выбритый опытной рукой.
– Заявляю ходатайство перед судом на проведение эксперимента.
– Попрошу подробнее рассказать о сути эксперимента, – говорит обвинитель.
Родион торопливо описывает задуманное.
– Не вижу особой необходимости в этом, – пожимает плечами прокурор Мокроусов. – Впрочем, если защита настаивает… Я не против.
Судья, посоветовавшись с заседателями, кивает.
– Внесите! – приказывает он.
Дверь открывается, двое конвойных вносят высоченный манекен.
По залу проходит тревожный шорох.
Куклу водворяют на пол перед столом суда, она кажется громадной. Рост Рябинина – сто девяносто два сантиметра, – воспроизведенный в муляже, выглядит в небольшом зале неправдоподобно высоким.
– Дайте, пожалуйста, подсудимому деревянные ножи, – обращается Родион к конвойному и, обернувшись к Тихонькину, предлагает: – Покажите суду, как вы ударили.
Тихонькин бледнеет, внезапность предстоящего сражает его, но он силится овладеть собой. Наконец он поднимает горящие глаза на смуглолицего конвоира и берет у него деревянные ножи.
Теперь Наташу поражает на лице Родиона новое выражение – тяжелой необходимости и властного вдохновения. Таким она его совсем не знает. С болезненным возбуждением следит он за борьбой, происходящей в Тихонькине, маниакально убежденном, что обязан доказать то, чего на самом деле не было. Держа по ножу в каждой руке, подсудимый подходит к кукле, мучительно долго прицеливается, но ударить не может. Руки не слушаются, его бьет дрожь. Наконец он напрягается и делает первую попытку. Нож, соскользнув, задевает бедро.