– Михаил, брось! – неистово орет кто-то.
Все видят вскочившего с места Кеменова.
– Подсудимый Кеменов! – спокойно останавливает его судья. – Ведите себя как полагается! Успокойтесь! Иначе мы вынуждены будем прервать заседание.
Кеменов садится на место. Кабаков, закрыв голову руками, медленно раскачивается из стороны в сторону.
Держа нож лезвием вверх, невысокий Тихонькин снова направляет его в правый бок манекена, там, где расположено легкое. Но и на этот раз удар, направленный снизу вверх, не соответствует тому, подлинному. Со все нарастающим остервенением Тихонькин бьет и бьет в куклу, стараясь попасть в легкое. Кажется, он рухнет сейчас. Наконец он останавливается в изнеможении.
– Отдохните, – говорит судья ровным голосом, – если хотите, попробуйте еще раз… Вы по-прежнему настаиваете на своих показаниях?
Наташа чувствует подступающую дурноту. Она опирается на чье-то плечо и, пригнувшись, выскальзывает из зала.
Дома она падает в кресло, долго сидит не шевелясь, затем набирает телефон тощей пациентки.
– Забыла дать вам совет в дорогу. Вы ведь сегодня собираетесь?
– Да, еду, – помолчав, отвечает та. – Пропущу стаканчик на дорогу – авось проснусь в Орле.
– Старайтесь парик не больше трех часов носить, проветривайте кожу. – Наташа замолкает. – Ну что ж, отвлечетесь – в вагоне новые впечатления, новые люди.
– Какое там, – возражает пациентка. – От себя не уйдешь. Надо решаться на что-то. Вчера он говорит: «К Новому году чтобы была на месте, слышишь?» – «Слышу, говорю, а что за толк? Моя компания тебя все равно не устраивает. Прожду целый вечер одна». – «И подождешь, говорит, от тебя не отвалится». Я и отвечать не стала, что ему, дураку, объяснишь. А он видит, молчу, и еще добавил: «Настанет, говорит, у меня такое настроение – повидать тебя – приду. Выпьем чин-чинарем, разложим по параграфам нашу семейную канитель. А не настанет – спать ложись. Что тебе еще делать-то?»
– И вы это все сносите? – ужасается Наташа. – Да бросьте вы его! Видная такая женщина. Зачем он вам?
– Пробовала, – вздыхает пациентка. – Однажды даже к подруге переехала, – через неделю является. Ласковый, как дворняга. С подарками. Я, мол, тебя в обиду не дам ни себе, ни другим. Вернулась. А через три дня он мне консервной банкой промеж лопаток врезал. И опять все пошло-поехало. Теперь куда уж денусь? Мне теперь – все. Крышка. Ребенок у меня будет.
– Ребенок? – совсем теряется Наташа. – Так, может быть, это все и поправит? Сын или дочь…
– Не поправит. – Пациентка долго молчит, потом раздается всхлип, звон стекла. – Я только намекнула, а он: «Немедля чтобы избавилась, говорит. Я еще себя не похоронил – детей заводить. Мне еще пожить охота». – Пациентка замолкает надолго. – Мне ведь аборт никак нельзя, – совсем тихо добавляет она. – Кровь плохо свертывается. Да и вообще, не хочу, понимаете, не хочу я! Может, это последний мой шанс…
Наташа ищет, что бы ответить, но так и не находит.
– Вернетесь – позвоните, пожалуйста, – просит она. – И теперь уж пить-то не надо, ребенок ведь… А насчет волос не тревожьтесь, за десять сеансов мы это поправим.
– Позвоню, – обещает пациентка.
Наташа сидит с телефоном на коленях в состоянии близком к панике. Утренний эксперимент, поведение Родиона, незнакомого, безжалостного – как охотник, настигающий дичь, – и еще этот разговор. Ей почему-то кажется, что тощая пациентка непременно покончит с собой. Или что-нибудь в этом роде случится. «Что же теперь делать?» – лихорадочно прикидывает она.
Звонит телефон. Она машинально берет трубку.
– Это ты? – тихо гудит юношеский басок. – Ну как тебе живется, Кот?
Котом она была только для одного человека.
– Ничего. Живу. Ты-то как?
Он что-то начинает рассказывать о ребятах со Щербаковки, о своем дипломе, нововведениях в Измайловском парке, а у нее внутри все дрожит. «Ах, Толенька, Толенька. Милый ты, светлый мой человек».
– …Вообще-то живем мы интересно, – закругляется он. – Мама тебя на именины приглашает. Придешь? Ладно, ладно. Знаю. Только ты вот что… Поимей в виду, если у тебя что не так, мы тебя ждем, поняла?
Наташа слушает, по щекам ползут слезы. Какие такие локаторы водятся у людей, которые все понимают? И самой-то себе не объяснишь, почему ей здесь не по себе, почему не может она привыкнуть и уж не привыкнет, видно. И все равно у нее на уме только этот занятый своими процессами, ограблениями, убийствами, глухой ко всему другому человек. Только этот. Которому она не очень-то нужна. А тот – милый, славный, лучший в мире Толенька, – он не для нее.
Наконец она справляется с собой.
– Ты… сам меня нашел, Толя?
Он смеется.
– Нет, объявление в газете прочел. В общем, – он пересиливает себя, – мы ждем тебя дома. – Он все никак не решается повесить трубку. – Ну пока, Кот.
– Пока, – шепчет она, не вешая трубку.
14
В день эксперимента Олег не был в суде. Он все забыл – и обещание Родиону, и встречу с Ириной, – когда обвалилось на него сообщение Инны Ивановны, что у четырех из тридцати пяти больных, лечившихся по новой системе, резкое ухудшение.
Он метался из кабинета в кабинет, сопоставлял анализы, цифры давления и множественные кривые, подолгу сидел у каждой койки, расспрашивая больных об их самочувствии. К двенадцати собрал всех сотрудников, пригласив и смежников, но консилиум был малорезультативен.
Только к вечеру он выбрался к Родиону.
В дверях молча стояла молодая женщина.
– Помнишь Наташу? – вяло спросил Родион, представляя ее, и Олег попытался вспомнить, когда он видел это точеное лицо, черные жесткие волосы, темные глаза, чуть разбегающиеся в разные стороны. – Заходи, ужинать будем.
Наташа молча, без улыбки следила за Олегом, за его колебаниями, затем взяла со стола поднос и вышла.
– М-да, – промямлил Олег. – Давняя твоя барышня.
– «Барышня», – передразнил Родион. – Полегче на разворотах.
Олег скинул куртку, присел. Он жалел, что пришел.
Спустя минут десять, когда с кухни послышалось шипение и запахло жареной яичницей, Олег почувствовал себя увереннее.
– Хорошенькая… – сказал он, затягиваясь. – Курить не запрещает?
– Ты ведь уже куришь, что спрашиваешь? – засмеялся Родион, и в голосе и смехе было что-то новое. – Знаешь, – сказал он с тем же подъемом, – я тебе дико признателен за приезд. Хотя это и не из-за меня. Но все равно… – Он расставил тарелки, чашки. – Да тебе и самому крайне полезно было понаблюдать за процессом Рахманинова. А?
Олег кивнул. Ему нравилось в этой комнате, он на минуту забыл о своих бедах, размяк. Его потянуло философствовать.
– Знаешь, что мне непонятно? – Он положил сигарету на край пепельницы. – Почему этот Никита или даже Тихонькин так мало страшатся последствий? Самого наказания?
Родион разводит руками:
– Все они редко думают о том, что их ждет впоследствии. Если думают – все равно не предвидят, что с ними произойдет. В психологическом смысле. Не осознают того устрашающего одиночества, которое их ждет. Когда цель преступления достигнута – нажива, карьера, месть, я беру оптимальный вариант, – то выясняется, что человек не может жить без одного – без привязанности себе подобных. Преступник, как правило, уже не способен общаться с людьми как прежде, а другого-то ему не дано. Вот и наступает то состояние, которого почти никто из них морально не выдерживает.
– Что ж, по-твоему, нет преступников, спокойно процветающих после того, как им удалось уйти от разоблачения и наказания?
– Ну, во-первых, таких немного. Во-вторых, и они, уверен, по крайней мере девяносто процентов из них, хотели бы вернуться к честной жизни, если смогли бы это сделать безнаказанно. Понял?
Олег кивает.
– Но вообще-то, – он крошит хлеб и хитро щурится, – еще не было общества, которое было бы свободно от преступности. Может, среди людей должен сохраняться какой-то процент хищников, чтоб не нарушались равновесие, гармония развития…
– По-твоему, общество не может жить без тех, кто нарушает его законы? – Родион вскакивает.
– Ну… в каком-то смысле, – бурчит Олег.
– Небось начитался об эксперименте о волках с оленями? – Родион вынимает последний номер журнала. – Ах, не в курсе? Тогда вот здесь приводится общеизвестный пример. Оградили в диких прериях участок, где волки могли беспрепятственно поедать оленей. Сто с лишним – стадо оленей, и двадцать с лишним – стадо волков. И что же? Волки, как оказалось, вовсе не истребили оленей. Естественное соотношение сохранилось: сто на двадцать. И воспроизводство шло точно по законам природного равновесия. Но при этом выживали сильные и выносливые олени, а погибали слабые и больные. И выходит: в диких условиях стадо накапливало здоровые, сильные качества. А следовательно, можно предположить, что волки в известном смысле даже приносили пользу оленям, поедая их, а?
– Логично. Но, к счастью, люди не олени.
– «Не олени»! – передразнил Родион. – Чем же?
– Люди-то, милый мой, не могут допустить гибели слабых и больных. Как ты не раз проповедовал, они обязаны проявлять гуманность именно к слабым, поверженным, оступившимся. На то они и люди. И наши с тобой профессии призваны ограждать прежде всего этих людей, которым грозит опасность. Они пострадали, им нужна защита. Так? А защищают, как известно, не от слабых…
В дверях возникает Наташа. Молча ставит масло, поджаренный хлеб, свекольный салат и мед в розетках.
– Выпить хотите? – поднимает она наконец глаза на Олега.
Олег пожимает плечами.
Наташа выходит.
– Поразительный человек, – шепчет Родион, и в его глазах прыгают искорки. – Знает такое – уму непостижимо. Прямо не устаю удивляться. Вчера, к примеру, замечаю: «Какой-то особый мед у тебя». А она: «Еще бы: с химическим карандашом на рынок хожу». «С чем?» – спрашиваю. «Пчела, говорит, дурень, воды не пьет ни капли, настоящий мед химический карандаш не растворяет. Если сунешь его в капельку и краска не поползет – бери. Натуральный!» Вида