Комнат у Грибковых было две, еще кухня, большой коридор и в нем антресоли. Легли спать вповалку, девочки захватили спальню с мягкой мебелью, но не все уместились. Настя с Томусей завалились на кресло-кровать в коридоре; чуть видные из глубины, они сонно помахали Митину.
Ах, как же он был счастлив в ту ночь! Спать ему вовсе не хотелось, незаметно он выскользнул из квартиры на улицу, часа полтора шнырял по зазеленевшим Ленинским горам, потом, когда уже рассвело, вернулся к Грибковым, решив часок прикорнуть. В темноте квартиры он нащупал лесенку на антресоли, влез туда. На него посыпались картонки, связки неразложенных книг. Прислонившись к ним, попробовал задремать. Какое там! Голова от гулянья посвежела, в душе звенели колокольчики. Устроился поудобнее, вытянулся, нога уперлась в чье-то тело, перелез через него, нащупал пустой угол. Здесь, уютно загороженный с трех сторон, все еще гася возбуждение, Митин потянулся, улыбаясь бездумно и счастливо. Уже близко было их будущее с Настей, их послеинститутская самостоятельность. Он уже засыпал, убаюканный благодарностью современников, оценивших его подвижническую деятельность во имя прогресса, когда внизу, в коридоре, горячо зашептались. Митин приоткрыл глаза, вслушиваясь: конечно же Настька с Томусей, тоже мне Наташа Ростова с Соней!
– Удивляюсь, как Митин этого не замечает? – отчетливо прозвучал в темноте голос Томуси, обычно тоненький, а теперь чуть хрипловатый, подвыпивший. – Он же неглупый парень. Мой Ромик в два счета все просек бы.
– Очень уж уверен во мне, – пробормотала Настя. – Если хочешь знать, он вообще-то видит только то, что хочет видеть. Ой, как башка трещит! – Она заскрипела, заерзала в кресле. – Я ведь всерьез в него втюрилась. Но времена меняются, и мы вместе с ними.
– Что же ты ему говоришь при новых временах?
– Я-то? А… Я стараюсь вообще не говорить об этом. – Она снова заворочалась. – Перебрали мы с тобой, подружка. Допивать глинтвейн не надо было. – Она потянулась, громко зевнула. – Конечно, пора кончать с Мотькой. Но подходящий момент не настал. Не теперь. – Настя вдруг хохотнула знакомым, мягким, зазывным смешком. – Знаешь, я ему один раз сказала в определенной ситуации: никого, мол, лучше тебя нет на свете, никогда не встречала и не встречу. Он на все века и запомнил.
– Перестаралась, по-моему. – В голосе Томуси слышалось неодобрение. – Чересчур далеко зашла. Он может такое сотворить, если догадается. Кроме того, ты его наверняка потеряешь, при тебе он уже ни в каком качестве не останется. – Подруга вздохнула. – Себе мужчины все позволяют, а нам… Перемигнулась я тут с одним, мы во двор вышли, так Ромик выскочил из подъезда… Едва уцелела! – Она поднялась, слышно было, как кресло отодвинулось. – Слишком долго-то не затягивай эту игру.
– Если б еще он меня устраивал, – вызывающе отозвалась Настя, – для медового месяца этого хватило – чистый, неиспорченный мальчик. А теперь, – она фыркнула, – надоело. Мы такое давно проходили. – Она замолчала.
– Тогда я тебя вовсе не понимаю! Зачем ты на него нервы тратишь, – возмутилась Томуся. – Разбегайтесь по-интеллигентному, да поскорее.
– Не умею я обижать. Как ему прямо-то скажешь? Все надеюсь, сам как-нибудь догадается, слиняет. – Настя снова зевнула. – Я бы и решилась, да мать моя не советует. Мало ли, говорит, как сложится с Рубакиным. Может, еще за Митина придется идти. – Она вздохнула. – Ты же знаешь, что такое Рубакин. Трясусь, раздумает. – Она помолчала. – Если его на первенство отберут, ему придется оформить наши отношения, а вот если не отберут… Теперь, знаешь, для загранки небезразлично, женаты или нет. Семья – гарантия надежности.
– Уж ладно прикидываться, – отмахнулась раздраженно Томуся, – говоришь о нем, словно не любишь. Будто из одной выгоды.
– Эх, если бы! – Голос Насти вдруг зазвенел. – Если б мне мой Рубакин безразличен был, тогда бы мне все легко давалось. Это не Мотечка Митин. Ты еще и соврать не нашлась, а он уже за тебя оправдание придумал. Ласковый теленочек. – Она подчеркнула интимное: – Рубакин! Сравнила тоже! Он – мастер! Во всем! – Она вдруг засмеялась. – Сама иногда удивляюсь, как я могла, при моих-то благородных папе с мамой, такого ходока полюбить. Мне с ним счастья не будет, Томуся. Зато интересно. И перспектива другая, чем с Мотькой.
Митин застыл, в ушах плыл звон, чувства словно отключились. До него долетел шепоток: «Выспись, Настька, а то у тебя на твоего мастера сегодня и пороха не хватит!» «Хватит!» – уже посапывая и укладываясь, откликнулась Настя и что-то добавила.
Он уже не слышал что. Сделал нечеловеческое усилие, поднялся; не дыша, начал спускаться с антресолей, наконец сполз; не помня себя, протиснулся сквозь спящих в комнату, нашел сумку и выбрался на улицу. Немедленно, не откладывая, кончить с этим, мелькнула мысль. Жизнь бессмысленна, если самое прекрасное, святое в ней оказывается отвратительным, грязным. Еще вчера небо было синим, ее слова – правдой. Теперь этого никогда не будет, ему судьба отплатила за Ламару и Любку. Теперь он уйдет от них всех. Навсегда. А как же его родные, как же они без него? Ничего, пусть помучаются, потом привыкнут, все забывается, порастает травой. Сейчас он представил себе, как придет телеграмма его родителям, кто-то позвонит Ламаре, кто-то самой Настьке и она тоже все узнает.
Он добрался до метро, проехал по всей линии, из конца в конец, ему нужна была пустая станция, чтобы там разом, без свидетелей, без помех… Безлюдной оказалась станция, где он жил, или инстинкт влек к Старухе? Переждав вышедших из поезда, он сел, притаился за колонной. Сколько прошло?
– Мотька, что случилось?
Он поднял голову.
– На тебе лица нет. – Мать смотрела на него, краска медленно сползала с ее щек к губам.
Потом он тащился за ней, плохо соображая. Дома, у Крамской, выпив разнотравного крепкого чая, который мать привезла, он сник, расслабился, и его стошнило.
Как случилось, что все тогда так совпало? Ее приезд накануне по дороге в Крым, тщетное ожидание сына у Крамской, решение с утра навестить Ламару с Любкой, ранний спуск в метро…
Мать, как всегда, не задавала вопросов, у нее была эта замечательная черта – не выспрашивать. Может быть, поэтому, хотя чересчур редко они виделись, она была единственным человеком, которому Матвей выплескивал самое стыдное, унизительное, в чем даже себе не признаешься. И никогда впоследствии она не пользовалась его откровенностью, не тыкала носом в новые ошибки, вспоминая прошлые. Сейчас она не утешала его, не старалась отвлечь, она разделила его горе на двоих – на него и себя, и ему полегчало, как будто с него физически сняли часть тяжести.
В тот раз, сама не подозревая, мать спасла его. Не сказав о крымской путевке, она осталась с ним на весь отпуск.
Потом пришло решение уехать. Все равно куда, лишь бы не в одном городе с Настей.
Как он сдал сессию, как существовал от утра до вечера, как заезжал попрощаться с семьей – все стерлось, вычеркнулось. Помнился отъезд матери в Лиелупе за неделю до его собственного поезда, их разговор на вокзале.
– Все хорошо, не беспокойся, – сказал, ощущая острую вину за то, что она не отдыхала, проторчала с ним месяц в Москве. – Образуется.
– Может, тебе поговорить с ней?
Он испугался.
– Исключено. Она для меня больше не существует.
– Тем более. Подойди потолкуй с ней, как с давней хорошей приятельницей. Понимаешь?
– Не могу! – задрожали его губы. – Даже подумать не могу.
Про себя ужаснулся. Еще существует для него Настька, еще как существует!
– Тогда… Попробуй написать все, что с тобой произошло. – Мать помолчала. – Беспощадно, точно, вспоминая каждую мелочь. Все, как было на самом деле. Только не откладывая. Опиши себя со стороны. Что ты думал, делал, что думала и делала она. Попробуй.
– Зачем?
– Помогает.
О совете матери он вспомнил не сразу. Неделю спустя, когда лег на верхнюю полку поезда. Он открыл путевой блокнот и приготовился начать дневник своего очередного путешествия.
Он хотел начать с вагона, попутчиков, но вдруг из него хлынуло пережитое, как кровь из горла. Он покрывал странички, не помня себя, не думая о слоге, он писал все, выворачиваясь наизнанку, выскребая все до дна. А кончив, словно переступил через головокружительную расщелину, у которой долго стоял, боясь соскользнуть.
…Когда сошел с автобуса в Москве, была глубокая ночь, первая электричка в Тернухов отправлялась лишь утром. Митин зашел в зал ожидания и проспал до восьми. Принялся названивать Ширяеву – как сквозь лед провалился. Придется теперь доставать его дома.
3
В вагоне было пусто. Митин устроился поудобнее. В сущности, любое перемещение его тела в пространстве, будь то поезд или самолет, было наиболее привычным, спокойным стоянием для его души. В особенности – поезд. Должно быть, оттого, что в перемещении всегда заложена некая причина, признак того, что он куда-то зачем-то едет, ему или кому-то это надо. Не только дань дороге, охота к перемене мест, но всегда стремление куда-то, ради чего-то, что он не умел формулировать, но всегда остро ощущал. Именно в пути он почему-то жил крайне интенсивной духовной жизнью, словно наступала та спасительная остановка, когда можно все обдумать, подытожить, принять решение. Почему говорят об одиночестве всегда как о трагедии, изолированности? Бывает одиночество целебное, воспринимаемое как дар судьбы, возможность принадлежать только себе. Когда что-то наслаивается, создается, когда парит твое воображение, надо быть одному.
В тот раз, когда он брел по тайге, и потом, по дороге из Ярильска в Семирецк, он ощущал одиночество как высшее состояние свободы, которое лечило его от наваждения с Настей, возвращало ему себя прежнего, Ламару и Любку. На тех перегонах он снова обрел душевный мир, ему захотелось выстоять. Сейчас он осознал, что почему-то именно в поезде чаще всего происходит это странное соединение его нынешнего физического «я» с тем из