— Почему мы должны верить тебе?
— Ты сам пришел оттуда, откуда нам знать, правдивы ли твои слова?
— Слишком дерзок он стал, этот чужак…
Голоса, голоса, шипящие, злые, как целое кубло голодных гадюк по весне. Флейтист терпеливо слушал, глядя перед собой, спокойно скрестив руки на груди. Потом он поднял голову, и подданные Полуночи отступили назад, освобождая дорогу музыканту, похожему в своем упрямом пренебрежении на матерого кабана. Но не дорога была нужна ему.
— Кто посмеет обвинить меня во лжи или предательстве? — обводя толпу взглядом, негромко поинтересовался он. — Кто этот смельчак? Пусть встанет напротив меня и повторит свои слова.
Секунду назад толпа шумела, наперебой бросаясь обвинениями, а теперь вдруг затихла. Флейтиста в Полуночи уважали. Флейтиста, вернувшегося из Безвременья, боялись настолько, что никто не решался бросить ему вызов. Тем не менее, никто не расступался; казалось, их не выпустят. Упрямое молчаливое противостояние, где каждая сторона считала себя правой и не собиралась уступать.
Анна медленно поворачивалась к бывшему предводителю отряда. В глазах темными пятнами проталин возникал вопрос. Когда он оформился в слова, девушка заговорила.
— Лишь болтовня, ничего кроме болтовни? Все, на что они способны?
— Нет, не только, — ответил Флейтист. — К сожалению.
— Как ты смеешь оскорблять нас?! — вывернулся вперед какой-то юнец в темных очках и гарнитурой мобильного телефона за ухом.
— Заткнись, божество сотовой связи, — посоветовала Анна, потом коротко засмеялась — сухие резкие звуки, словно упали на игральный стол костяные кубики. — Вы же просто колода карт, поганая колода карт…
— Анна… — пытаясь предупредить ее о чем-то важном, начал Флейтист, но девушка не слушала.
Повелительным жестом она протянула руку к гитаре. Взгляды скрестились, словно два клинка, с пронзительным звоном. Анна не сказала ни слова, Вадим ни слова не ответил ей, лишь попытался отступить, но было некуда, и он еще раз попытался вжаться в стену, но это было бесполезно. Тогда он протянул руку, отдавая ей гитару.
Девушка развернулась, держа гитару на вытянутой руке, обхватив гриф под самой головкой большим и указательным пальцем — брезгливо, словно несла дохлую змею. Толпа шарахнулась от нее, освобождая дорогу, и Анна пошла вперед, к двери. Та отворилась сама собой — последнее чудо этой бесконечной ночи.
Лестница — скользкие от влаги щербатые ступени, гнутые перила, выкрашенные в болотную зелень. Несколько десятков шагов вверх. Толпа подданных Полуночи с опаской двигалась следом — шагах в пяти, не осмелившись приблизиться. Площадка. Еще четыре ступеньки вверх, на крыльцо. Четыре шага вверх.
Анна упала на колени, подставляя лицо рассветному солнцу. Алые, розовые, золотые лучи солнца заиграли бликами на бледной коже девушки. Гитара лежала рядом — сиреневые, лиловые, пурпурные отблески плясали на черном перламутре.
Долго, бесконечно долго никто не смел потревожить ее. Никто не видел, как лед в глазах таял, стекая по щекам крупными тяжелыми слезами. Секунды или часы летели над городом, никто сказать не мог. Вадиму казалось — прошла вечность, но рассветное солнце не сдвинулось с места. И все же настал момент, когда иссякли слезы. Птичья трель вспорола тишину. Флейтист шагнул к девушке и осторожно коснулся ее плеча.
Анна молча кивнула, поднялась, потом наклонилась за гитарой. Скользнула взглядом по инструменту, улыбнулась чему-то, протянула ее Вадиму — все так же небрежно и брезгливо, едва касаясь грифа. Тот принял гитару чуть неловкими от волнения руками.
Только тогда из толпы полуночников выступил один, до того почти все время молчавший.
— Дочь пророчества, предсказанная леди двух миров, — торжественно начал он. — Сбылось…
Девушка вздрогнула, повернула к нему лицо.
— Предсказанная… Анна… Я, — перекатывая на языке, пробуя на вкус слова, медленно проговорила она. — Я — Анна. А все пророчества и предсказания можете засунуть себе…
Не договорив, она замолчала, бессильно махнула рукой. Не было ни малейшего смысла в препирательствах, и в ругани его тоже не было. Слова и титулы полуночников тоже не значили ничего. Только Вадим, словно громом пораженный, смотрел на девушку. Губы беспомощно двигались, он пытался что-то сказать.
— Пойдем. Пора возвращаться домой, — взял Анну за руку Флейтист.
Двое выживших уходили в рассвет, третий оставался, так и не решив, ошибся ли, угадал ли.
А Флейтист и Анна шли вниз с холма, к пробуждающемуся под лучами утреннего солнца городу, и никто не смел встать у них на пути.
Мне хотелось бы поставить на этом точку — раз и навсегда, жирную чернильно-черную точку, похожую на кляксу. Но жизнь редко считается с нашими желаниями.
Она приходит ко мне каждое полнолуние, проскальзывает по полуночным теням, легкая, как кошка. Садится на подоконник и смотрит за окно, дышит на стекло и вычерчивает узоры кончиками пальцев. Молчит час, другой. Узкие плечи вздрагивают под тонкой блузкой или майкой, когда из щелей рамы выбираются струйки сквозняка.
Потом она разворачивается ко мне лицом и задает всегда один и тот же вопрос: «Почему?». Мы говорим до самого рассвета, всегда об одном и том же. Анна задает одинаковые вопросы, я привычно отвечаю ей. Ближе к утру она почти всегда начинает плакать, я согреваю в ладонях тонкие пальцы, способные озябнуть даже в разгар летней жары, наливаю ей вина — немного, на треть бокала.
Я говорю одно и то же, раз за разом, месяц за месяцем. Полная луна смотрит в окно и улыбается, подмигивает мне желтым глазом. Я стараюсь не смотреть на нее, ведь ее усмешка так смущает…
Я лгу — устало, привычно, раз за разом, месяц за месяцем сплетая паутину лжи. Мне хотелось бы однажды рассказать ей всю правду, но мне кажется, что она убьет ее. Девочка слишком дорога мне — и она, и ее будущий сын. К тому же, в этой истории хватит и двух погибших. Три — священное число, но иногда стоит пренебречь обычаями ради здравого смысла.
Лжец или убийца — таков выбор, и каждый раз я выбираю «лжец», ибо это меньшее из зол. В конце концов мне приходится лгать лишь одну ночь в лунный месяц, всего тринадцать ночей в год. Это не слишком большая плата за ее жизнь, за существование и трезвый рассудок хрупкой узкоплечей девочки, которая так доверчиво прячет руки в моих ладонях, позволяет мне стирать слезы с ее щек, улыбается мне на прощание, уходя через рассветные тени к себе домой.
Моя невестка и приемная дочь, бывшая спутница, Анна.
Невинная невольная убийца.
Слишком много вещей, которые не стоит ей знать. Слишком много того, во что она просто не сможет поверить. Я всегда молчу, не позволяю себе ни намека. Даже в те моменты, когда мне хочется молча свернуть ей шею. Обычно такое случается, когда Анна вспоминает мою погибшую жену.
Я привык держать себя в руках, привык сдерживаться и удерживать на лице маску. Нельзя казнить настоящее в память о прошлом. Живое должно жить — для этого я и существую.
Об этом напоминает моя музыка, стекающая с пальцев в подземных переходах и на вокзалах огромного города. Для этого и существуют придверные Полуночи. Не за те монеты, что кидают мне прохожие в подставленную бейсболку, не за изредка вспыхивающие аплодисменты, и даже не за горящие глаза подростков и одиноких девушек, гуляющих за полночь по Москве я играю. За жизнь, которая должна продолжаться во что бы то ни стало. За жизнь, которая должна длиться вопреки смерти. За жизнь — ибо превыше ее нет ничего.
Но порой мне хочется рассказать хоть кому-нибудь историю своих странствий по Безвременью. Кому? Мой сын, взявший Анну в жены — им хватило одной встречи, чтобы понять, что созданы друг для друга — плохой наперсник для этой тайны. Вадим, участник событий, годится еще хуже. Больше же — некому. Нас было пятеро, нас осталось трое.
И я поднимаюсь на крышу высокой новостройки в Тушино, подношу к губам флейту и рассказываю обо всем ветру, туману и звездам, единственным собеседникам, которые выслушают и не выдадут — никогда, ни под пыткой, ни ради золота…
С самого начала я совершил одну ошибку, которая повлекла за собой целую цепочку просчетов, случайностей и трагических совпадений. Я позволил себя обмануть, поверив в то, что Безвременье по собственной воле приняло такие — вполне удобные и понятные для нас, — очертания. Мне не раз доводилось стоять на страже у Дверей Полуночи, и я прекрасно знал, что то, что скрывается за Дверями, то, что неистово рвется в наши миры — бесформенно. Не имеет ни облика, который мы можем воспринять, ни чувств и желаний, сравнимых с нашими.
Может быть, Безвременье никогда не было нашим врагом. Может быть, каждая попытка вырваться за Дверь была лишь попыткой наладить отношения между двумя иномировыми цивилизациями; мы никогда не могли понять друг друга, сесть за стол переговоров, ибо были слишком разными. Там, где плоти нашего мира касалось Безвременье, возникали чудовищные ожоги и искажения.
Может быть, в этом не было злого умысла. Кислота не виновна в том, что разъедает металл, это свойственно ее природе. Природе Безвременья свойственно разрушать Полночь и Полдень. Это тот вакуум за пределами стратосферы, который окружает зеленую, живую, дышащую планету — но убьет ее, если коснется впрямую.
Все это не слишком важно, чтобы понять, в чем я ошибся. Заливные луга и кристально чистые ручьи, горы и замки, пустыни и монументы показались мне возникшими естественным путем. До меня слишком поздно дошло, что лишь Кладбище Богов и алтарь в Замке ста ветров существовали в Безвременье на самом деле. Остальное породила фантазия Анны.
Какой каприз природы наделил ее силой оформлять бесформенное, почему с таким редким даром она родилась в Полудне, куда смотрел Гьял-лиэ, выбиравший именно ее на роль королевы весеннего ритуала — спрашивать уже бесполезно; свершилось то, что свершилось. Я не знаю ответов на эти вопросы.
Должно быть, поначалу это было лишь естественным движением души, допустимой самообороной мозга, который не был в состоянии принять весь хаос Безвременья. Даже самых древних и сильных из Полуночи это сводило с ума, чего же можно было ждать от девочки Полудня, почитавшей за чудо и диво то, что она воспринимала голоса деревьев и фонарей?