Что тут было возражать, если мне было на самом деле все равно: я ни береговую пулеметно-артиллерийскую службу не знал, ни морскую пехоту. О ней было почему-то тогда мало что известно. Морская пехота прославила себя в войне, а потом о ней стало почти не слышно, всё как-то позабылось.
Прибыли в порт и там я увидел транспорт, с которым будет связана моя служба – быстроходная десантная баржа. Но это я узнал потом, а пока главстаршина, который нам пояснил, что на БДБ он радист, служит по пятому году, повел нас на корабль, кратко поясняя, что здесь к чему.
Он провел нас к командиру корабля – капитану третьего ранга, – четко доложив об исполнении задания, получил «добро» на уход и удалился. Далее нами занялся командир. Он устроил нас в кают-компанию, приказал коку нас накормить и сказал, что наш выход из Таллина пока не решен, ибо в Финском заливе ветер, снежные заряды, шторм возможно выше четырех баллов. БДБ обычно на такую волну не ходят, как и иные маломерные суда – тральщики, катера охотники и прочие суда третьего класса. Если базу не покинем, то ночевать будем здесь. Командир пояснил:
– В барже места много, рассчитана она на перевозку одной артиллерийской батареи с полным боевым комплектом и транспортными средствами. Так что вам, здесь у нас, неудобства не будет.
«Добро» на выход БДБ все-таки дали. В целом нас это обрадовало, хотелось побыстрее миновать этот транспортный период и прийти (язык как-то не поворачивается сказать) домой. Конечно, все это было волнительно, но… знать бы нам, что ждет нас вне порта.
А там, едва мы вышли за мол, ветер и вода с большой силой и грохотом стали бить по кораблю. Последний, будучи широким и как бы несколько плоскодонным, начал отчаянную болтанку – туда – сюда: то с борта на борт, то с носа на корму. Устоять на палубе нам было трудно, если не невозможно. Но мы, однако, в кают – компании не стоим, а сидим, кто на стульях, на креслах, а кто на диване. И всё как бы нормально, как на качелях. Сидим, но разговоры постепенно сошли на нет, как и ушло куда – то желание шутить. Молчим, а потом потихоньку стали вздыхать, а лицом бледнеть.
Чувствую, что желудок мой начал жить сам по себе, а тело – слабеть. Я стал дергаться в кресле, полагая, что движение может помочь. Ан нет, стало ещё хуже, особенно в желудке: там пошла какая-то мутота. Посмотрел вокруг на товарищей, но ничего особенного не заметил, только что-то они губы покусывают да облизывают, и глаза прячут. Понял, что им тоже не лучше, но крепятся. А самому уже хоть плачь: мутит во всю. Надо бы подняться и выйти в надстройку, но кажется, что сил нет. Да и больно не гостеприимно там, в надстройке. Через иллюминатор смотришь – душа замирает, как туда можно выйти? Однако и сидеть невмоготу, того и смотри вылетит из тебя нечто непотребное, для глаза оскорбительное. Сжался я в кресле в комок, зубы стиснул, что делать не знаю.
Хлопнула входная дверь и послышался голос главного старшины: – Ну-с, господа офицеры, чего приуныли да нахохлились? Ответной реакции не было, лишь кто-то позволил себе кисло улыбнуться. – Нет, ребята, так дело не пойдёт, надо, пожалуй, вас вытаскивать на прогулку. Мы зашевелились, но подниматься никто не стал. Тогда старшина подошел ко мне, наклонился и голосом, не терпящим возражений, заявил: – В общем, земляк, начнём с вас, а остальным предлагаю последовать примеру. Он взял меня под руку и настойчиво потянул вверх и на себя. Мне ничего не осталось как подчиниться. Подтащил он меня к выходу, осторожно помог переступить комингс (очень высокий порог) и столь же осторожно подтащил к борту. Обнял сзади, голову мою наклонил вниз и понукает:
– А теперь, лейтенант, нас никто не видит, трави смело за борт, не стесняйся! Все мы через это проходим, коли есть нужда… Неловко было расписываться в слабости, но что делать? Стравил я без остатка всё, что было в желудке, как будто полегчало, но не до конца. Старшина смеётся, меня отпустил, но смотрит пытливо.
– Может еще стравишь? Этого добра оставлять нельзя, опять забродит… Он взял меня под руку и, хотя я взбрыкивал, желая скорее попасть обратно в тепло кают-компании, он потащил меня вдоль надстройки до первой трубы. Там под брезентом стоял ящик, а в нём бочка с квашеной капустой. Старшина этот ящик приоткрыл и, перекрывая грохот моря, заорал мне в ухо: – Суй туда руку, хватай горсть капусты и наслаждайся. А я пока сбегаю посмотреть, как там обходятся другие.
Он убежал, а я, захватив горсть капусты, прислонился к тёплой трубе и смог спокойно оглядеться вокруг, хотя смотреть, вообще-то, было не на что. Уже стало темно, как говорят, – «хоть глаз коли». Море, видимое лишь как беснующаяся чёрная пенная масса, которая била своими волнами о борт корабля и стремилась залить нижнюю палубу, вызывало в душе мрачное беспокойство, желание от него куда – то спрятаться, а небо являло собой непроглядную темень. Моим самым большим желанием было лишь одно – вернуться в общую кампанию. Хватит с меня бешенного моря! Комфорта, хоть какого – то захотелось. Вернувшийся старшина довел меня до места, и, сославшись на дела службы, отошел. Путь корабля дальше прошел обычным штормовым порядком, но воспоминания о том походе остались у меня на всю жизнь. Возможно всё это не вошло бы в меня столь сильно, но по судьбе получилось так, что та моя «конфузия» у борта корабля оказалась началом длительного этапа, в котором Кости отводилась важная роль.
Не знаю, был ли Костя к этому причастен, как он обещал при встрече в Таллине или нет, но я действительно, один из нашей группы офицеров в девять человек, был рекомендован в морскую пехоту. Сколько я у Кости ни спрашивал об этом, он всегда с ехидной улыбкой отшучивался. А я, помня свои муки на БДБ при переходе из Таллина, попытался всё – таки пойти наперекор судьбе. Мысль о службе в морской пехоте в восторг меня не приводила. Я резонно полагал, что корабельная качка не по мне, а оказываться в немощном состоянии в присутствии матросов я просто не мог, это было бы для меня смерти подобно. А что я мог сделать, если, как мне сообщили, приказ уже подписан без моего на то согласия.
Итак, что мне действительно оставалось делать? Я написал рапорт, в котором, ссылаясь на подверженность морской болезни, просил освободить меня от чести стать морским пехотинцем. Пошел в штаб, хоть и не слишком уверенно. За годы учебы в суворовском училище и в офицерском я хорошо усвоил, что начальство отменять свои решения не только не любит, но и начинает ненавидеть тех, кто его к этому принудил. И вот иду я по направлению в штаб, прохожу мимо знакомой БДБ и думаю: «А почему бы мне не посоветоваться с Костей?». Поднялся по трапу, а Костя тут, на мостике собственной персоной, кричит:
– А-ля-ля, сам лейтенант в гости пожаловал. Никак пришел пригласить на новоселье или отпраздновать назначение к службе?
Костя в своем обычном добродушном и веселом настроении, а у меня кошки по душе скребут, внутреннее смятение. Не привык и не хотел я вот так просто сдаться. Ну какая тут морская болезнь, если я физически абсолютно здоровый человек? А что укачивает, так не я один, все мы, молодые офицеры в кают-кампании тогда полегли. Да, но им то служить на суше, а мне страдать на море, есть разница? Ну и что…?
Я смотрел на отзывчивого старшину и сомневался, а он подпустил пару шуток и спрашивает:
– Так каким, все-таки, ветром тебя занесло?
Он – то уловил мои душевные колебания, прочел их в моих глазах, понукает к откровенности. В общем, отвел он меня в кубрик, присели мы на койку и я выложил ему все о своих сомнениях. Он очень серьезно выслушал, а потом, слегка подумав, вдруг рассмеялся.
– Что-то у нас, Паша, получается в жизни общее и похожее. Расскажу кое-что, дабы тебя образумить… Когда я после учёбки попал на нашу, – он слегка похлопал по койке, – «калошу», а потом на ней вышел в первый поход в море, то попал, как и ты, в такую же кутерьму, в ужасный шторм. Не знаю как я вахту тогда отстоял, не помню сколько раз я бегал за борт травить, но ты сейчас на своем опыте это уже почувствовал. В общем, после вахты, по уже утихшей волне, пошел я к командиру корабля проситься, чтобы меня, по тем же, Паша, причинам, что и у тебя, списали на берег. Представляю, какое убогое зрелище я, салажонок, тогда собой представлял. Командир взял мой рапорт почитал, сурово и презрительно на меня посмотрел, рапорт порвал и выкинул в урну. Потом спокойно подошел к сейфу, вынул оттуда пистолет и положил на стол. Спросил:
– Это что такое, ты знаешь?
Я кивнул головой, – пистолет.
– Так вот слушай и запоминай. Барометр показывает, что вечером опять будет шторм. Если ты, мальчик, опять подсунешь мне такую дерьмовую бумажку о твоей трусости, то я сам тебя из этого пистолета пристрелю, ночью выкину твое тело за борт, а в штаб сообщу, что моего радиста волна, видимо нечаянно, смыла за борт. Понял?
– А сейчас, можешь идти, отдохни, поешь квашеной капусты – она помогает– и вновь приступай к вахте.
Костя задумчиво умолк, очевидно вспомнился этот эпизод жизни, посмотрел на меня с доброй хитринкой и вопросил:
– Ну как, до тебя доходит? Конечно, командир меня не мог застрелить, но я, тогда ещё пацан неотесанный, на самом деле испугался. И знаешь, все как рукой сняло. Никакой качки я больше не боялся. Привык и даже полюбил морскую стихию…
А теперь, что скажем начальству твоей части? Ничего. Они крутые морпехи и просто свернут тебя в бараний рог. Вот так! Оставь ты эту затею, ибо так службу не начинают…
Костя замолк, глядя на меня серьезно и возможно растерянно, очевидно не зная, что еще сказать, а потом успокоительно продолжил.
– Знаешь, лейтенант, я много видел морпехов на нашей БДБ, мы их в сезон, то есть пока море нам позволяет ходить, таскаем по морю бесконечно. И для твоего успокоения скажу, что прежде, чем ты к нам придешь со своими бойцами и пушками, тебя так умотают на тренажёрах, что все тебе будет нипочем. Потом, качка особо действует на бездельников. А ваш брат, морпех, он на десантировании так ухайдокивается, что, приходя на борт, пристроится где-нибудь и, как говорится, дрыхнет без задних ног. Какая уж тут ему качка.