В общем, я доброго совета послушал, затею свою оставил, через тренажёры прошел и служба пошла своим чередом, ни шатко ни валко.
Тогда в МГИМО Костя несколько подробнее рассказал собравшимся именно эту байку, сделал из неё должные воспитательные выводы, отметил высокую выучку нашей непобедимой и легендарной армии и пожал заслуженные аплодисменты.
Леночка слушала его очень внимательно, не сводила глаз, энергично хлопала в ладоши и ощутила в душе необъяснимый подъем и теплоту. Ей захотелось, чтобы он подошел к ней. И все это выглядело реально, поскольку Костя не скрывал своего интереса к девушке с умным взглядом светлых глаз, высоким лбом, аккуратно вздернутым носиком, чувственными губами и трогательной улыбкой. Когда официальная часть закончилась, их, как магнитом, потянуло друг к другу. Костя подошел, скромно сказал «здравствуйте» и представился:
– Я Костя, Костя Иванов, мне очень понравилось как вы трогательно в ответном слове поздравили Советскую армию и поблагодарили руководство нашего ВУЗа и всех нас за гостеприимство. Право, мне было даже жаль, что речь ваша была слишком короткой, я был готов слушать ваш нежный голос бесконечно. Елена внимательно и прямо смотрела в его глаза, хотя, думала она, ей наверное нужно было, или следовало, глаза опустить. Она просто представилась, а затем, не сговариваясь, в самодеятельной части они сели рядом. Оба чувствовали некое смущение и разговор вначале как-то не пошел. Елена частично рассказала историю своей короткой жизни, связанной с морем, однако, про отца – адмирала ничего не сказала. Ей интуитивно показалось, что упоминание о чине отца может быть неверно понято, как дополнительный элемент, пущенный в ход в силу неуверенности Лены в своей внешности и уме. Тем более, что по выступлению Кости и по его одежде она знала, что он моряк, а значит его отношение к адмиралам могло быть неоднозначным. Активность разговора ограничивалась тем, что выступала совместная самодеятельность двух институтов, всем это нравилось, впрочем, нашим героям тоже. В последовавших после концерта танцах Костя и Елена не расставались. Вдвоем им было приятно, а близость тел, особенно в танго, была волнительной. Когда к концу вечера музыка танцев, в соответствии с модой того времени, стала несколько шальной, западной, наши танцоры, поняв настроения друг друга по взглядам, предпочли удалиться.
На улице был приятный тихий еще не поздний вечер со снежком и отсутствием ветра. Пошли пешком, и хотя до дома Елены было, как говорится, рукой подать, ходили долго, расставаться совсем не хотелось. И лишь когда окончательно замерзли, стали у подъезда прощаться. Елена как-то не слишком уверенно пригласила Костю зайти на чашку чая, но тот понял ситуацию и предпочел отложить встречу на следующий день. Далее все пошло так, как этого хотели обе стороны. Общались преимущественно либо в кино, либо на улице, в соответствии со скромным бюджетом Кости. Но вскоре Костя стал вхож в семью Елены. Вначале на чай, потом на обед, далее – на ужин, а затем и без повода. Родители Лены, видя, что дочь явно увлеклась Костей, а он – Леной, к ситуации присматривались, понимая, что Костю при высоких чувствах дочери неизбежно нужно будет принять в дом, точнее в семью: не мог же он мыкаться в общежитии, будучи законным мужем дочери. Все шло к этому, и в том же 1955 году Костя и Елена поженились, а фото Лены, как я говорил, прислал он мне еще до этого события, сожалея, что я не мог присутствовать на его и Елены радостной свадьбе. Вскоре, как известно, вслед за этим событием мне пришлось службу оставить, и я прибыл в Москву.
Совершенно естественно, что наша встреча с Костей не заставила себя ждать. И столь же естественны были наши взволнованные чувства, восторг при самой встрече. Конечно, у Кости в Москве уже были друзья, у меня, со временем, – тоже, но нас особенно тянуло друг к другу, тянула какая-то неведомая нам сила. Опять-таки: сила или судьба? Пожалуй, судьба, поскольку, если вдуматься в нашу дружбу, то оказывается, что она была относительно короткая, а происходили наши встречи то ли на БДБ, то ли в базе, когда Костю увольняли, а я был дома, а не где-то на учениях. Другие наши контакты были в письмах, но в силу разных обстоятельств они не были частыми. Правда, нельзя не отметить, что письма сыграли большую роль в укреплении дружбы. Письма вообще, похоже, даже более существенны, чем встречи. В них люди больше вдумываются в содержание письма, чем в обычном разговоре. Иначе говоря, обычный разговор может свестись к пустой болтовне, письмо, как правило, – нет. Если в переписке нет вдумчивости, то она скоро заканчивается. Наши письма были весьма содержательными, поскольку, наверное, содержательным было тогда для нас время: у Кости в повестке дня было поступление и учеба в МГИМО, а затем и любовь; у меня – конец службы, определение дальнейшего жизненного пути. Мой путь складывался под личным влиянием Кости, который, сам весь погруженный в муки учебы, настойчиво мне предлагал тоже самое. Дело, кстати, облегчалось тем, что, как я упомянул выше, с 1956 года МГИМО по решению ЦК КПСС приобрел пролетарский характер, где предпочтение отдавалось при поступлении производственникам и демобилизованным воинам. Не могу сказать, чтобы я в МГИМО особенно рвался, но, с одной стороны, были аргументы Кости, а с другой – у меня не было влечения к какой-либо гражданской профессии, я был, можно сказать, прирожденным военным – артиллеристом, морпехом, но стечение разных обстоятельств, сделали из меня шпака – гражданскую личность, которую я, по преимуществу, в силу раннего военного воспитания, всегда слегка, если не презирал, то недооценивал. Амурных страданий я тогда не испытывал: наверное в силу привычки сохранялась инерция той жизни, которую я вел в Порккала-Удде. Вообще период после демобилизации был для меня морально – психологически очень сложным, не был я к нему готов, хотя и храбрился. Сложность была в том, что я с десяти лет, с суворовского училища до почти двадцати трех был под погонами. А это означало нечто существенное: обо мне все время кто-то заботился. Мне нужно было лишь исправно служить, выполнять команды и приказы начальства, уставы армейской службы, которая, в свою очередь, кормила меня, поила, одевала, развлекала и давала крышу над головой. Так все просто: я служу, а обо мне, о нуждах моих кто-то, согласно уставу, думает. А попав на гражданку, я получил, вроде бы, свободу – могу работать, могу валять дурака, пить горькую неумеренно, по девкам шастать, но выходило так, что я остался сам по себе, никто не хотел и не должен был проявлять заботу обо мне, таком хорошем. Свобода получилась фиктивная: для того, чтобы жить, я должен был работать, за работу получать деньги, а после этого – идти на все четыре стороны, ибо ты, как тот мавр, уже никому не нужен! А вокруг в целом безразличное к тебе общество, в котором каждый сам за себя. Ко всему этому нужно было с трудом, но привыкать.
Правда, меня это все касалось в целом только психологически. Я приехал в Москву к своим маме и папе, которые, хотя и не были согласны с выбором, приютили меня душевно, освободили от моих личных проблем. Но я понимал, что в моем возрасте и статусе офицера, хоть и запаса, нужно самому добывать хлеб свой, а не рассчитывать на родителей. Я поступил на завод «Динамо» в качестве слесаря-сборщика, полгода проявлял себя добросовестным рабочим, поскольку дисциплина и ответственность за время службы вошли в плоть и кровь, а в ответ за это завод рекомендовал меня к поступлению в МГИМО.
И таким образом образовалась наша общая с Костей жизненная платформа и общий профессиональный интерес, который укреплял нашу близость. Понятно, что, став москвичом лишь по названию, я не имел здесь близких друзей, мне предстояло заводить их в будущем, а пока, опять-таки, тяга к Косте, к его очаровательной Леночке и к ее родителям, которые тепло приняли в семью Костю, а мои визиты их, видимо, не раздражали. В этой семье сложилась очень хорошая атмосфера. Мне было приятно туда ходить, общаться не только с Костей и Леной, но и с отцом Лены, заслуженным контр-адмиралом, который иногда участвовал в наших беседах, которые очень часто касались как флотских тем, так и международной политики. Адмирал представлял собой кладезь очень интересной информации и умных мыслей о жизни. Леночка иногда тоже примыкала к нашей кампании в качестве прекрасного украшения. Как мне представляется, тот период был для всех нас наиболее удачным и счастливым. Там же я в ходе бесед узнал некоторые подробности, о которых, как ни странно, Костя раньше не говорил. В частности, я узнал, что он вышел из традиционной морской семьи. Его прадед, дедушка и отец были моряками, последний, кстати, был подводником. В ходе войны на Черном море немцы подлодку потопили, и о ней ничего больше не было слышно. В общем, отец Кости оказался похоронен в стальном гробу на дне моря, когда сыну его было всего лет десять. Может быть, это событие повлияло на впечатлительного подростка, но морская служба его не привлекала, а то что его призвали на флот, было, наверное, по судьбе. Но интереснее оказалось то, что я узнал позже из бесед с участием адмирала. В истории русского флота фамилия «Иванов» вошла во многом благодаря деяниям двоюродного деда Кости, отставного контр-адмирала Иванова – тринадцатого. В годы русско-японской войны 1904–1905 годов Константин Петрович Иванов был командиром батареи левого борта крейсера «Рюрик». Крейсеру было суждено совершить в августе 1904 года такой подвиг, который так и остался непревзойденным и по сие время. Вместе с другими крейсерами – «Россия» и «Громобой» – Владивостокского отряда крейсеров «Рюрик» отбивался от японской крейсерской эскадры в составе четырнадцати вымпелов, включая пять тяжелых бронированных крейсеров. В общем сражение длилось пять часов, из которых три часа «Рюрик» отбивался в одиночку, поскольку из-за повреждений он вынужден был отстать от своих кораблей, которым пришлось в силу явного превосходства японцев «Рюрик» оставить.
«Рюрик» расстрелял все снаряды, пытался использовать торпедные аппараты, был полностью разрушен, из строя вышла половина команды. Японцы предложили нашим стоящий на месте фактически безоружный крейсер сдать, но получили в ответ флажный сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!». В это время в порядке замены выбывших из строя более старших офицеров кораблем командовал лейтенант Иванов К.П. Это он приказал поднять японцам русский ответ, приказал также открыть кингстоны, чтобы утопить корабль и орга