Сразу это бросилось в глаза по прилёте нас в Канберру. В Советском Союзе в начале 60-х ещё не было мини-юбок и, соответственно, одежда Насти была, как это и считалось правильным, консервативной, то есть платье её или юбка всегда была чуть ниже колена. В Канберре, а точнее даже в аэропорту Сиднея, где нам приходилось делать пересадку на внутренний рейс, Настя буквально ахнула, увидев австралийских девушек в коротких юбчонках. Глаза её буквально заискрились восторгом. Я тогда посмотрел на все это косо, но понял, что в ближайшие дни гардероб Насти пойдет в переделку или, скорее всего, в замену. А, кстати, встретившая нас Лена (а Ивановы нам устроили ужин по приезду), была одета скромно, и хотя она уже года три вращалась в австралийской жизни, её юбки были лишь немного выше колен. Вообще, что касается нарядов, то Лена предпочитала все скромное, элегантное и дорогое; а вкус Насти был направлен на все яркое, броское, короткое и по цене умеренное. Возможно это было несколько вульгарно, но Насте это ужасно шло, всё как бы сочеталось с её стремительным, наступательным характером. Настя всегда имела свое мнение, пусть, возможно, и поверхностное и неправильное, но она на нем настаивала с отменным энтузиазмом, а если и соглашалась с критикой, то потом. Она за словом «не лезла в карман», хотя и знала поговорку «слово не воробей – вылетит, не поймаешь».
Говоря так, я не имею ввиду, что Настя всегда поступала так. Совсем нет: если речь шла о делах действительно серьезных, то она охотно «включала мозги», говорила взвешено и осторожно. Впрочем, иной раз её могло и занести. Лена, со своей стороны, промахов в речи и поступках себе не позволяла. Её мозги были всегда включены. Поэтому, когда я смотрел на обеих дам со стороны, то выглядело все так, что в неизбежной их дружбе, в силу дружбы мужей, роль первой скрипки играла, и весьма охотно, Настя. Когда какая-либо выходка Насти коробила Лену, она всегда лишь слегка морщила носик и не вступала в спор, не делала замечаний. Если Настя на чем – то настаивала или требовала, Лена спокойно и с улыбкой уступала. Речь идет, естественно, не о серьезных размолвках, а, в общем-то, о пустяках. Для чего-то более серьезного просто не находилось оснований. Стремление Насти быть лидером во многом объяснялось тем, что она считала себя более опытной в жизни, поскольку брак её со мной был вторым, хотя возраст дам был одинаковый. К этому прибавлялось то, что Настя, понимая, что общее развитие и воспитание Лены были выше, статус её родителей был бесспорен (а Настя вышла из семьи довольно простой – мать работала лифтером на киевском заводе имени Артема, а отец умер давным-давно), не хотела уступать, хотя никто её к этому и не понуждал. Настя была личность очень спортивная, от природы годная к любому виду спорта, а Лена исповедовала любовь к морю, ибо все её детство и юность прошла у моря, и она отлично плавала. Вполне логично, что Настя втягивала Лену в посольский спорт (волейбол, настольный теннис и городки) и весьма торжествовала, когда она в очередной раз выигрывала. Причем торжества своего она и не скрывала. Книги Настя не слишком любила, но старательно выбирала из посольской библиотеки то, что полегче. Можно сказать, что она могла бы обходиться и без этого, но я был настойчив в том, что мать должна прививать дочери любовь к книгам, к чтению вообще, а с этим Насте было спорить трудно. Да она, пожалуй, и понимала, что жене дипломата все-таки нужно быть хоть как-то начитанной. В силу, в том числе и этого, она согласилась на общественных началах заведовать посольской библиотекой. К этому её, кстати, побуждало и то, что Лена читала много, в том числе и на английском, а «ударять в грязь лицом» Насте не хотелось.
Я иногда рассуждал сам с собой на такую тему: почему господь дал нам с Костей таких милых, любимых и столь разных жен? А вывод всегда получался один и тот же – по Священному писанию, что Бог «воздает каждому по делам его». А понимал я тогда это так. Дело человека состоит в том, чтобы делать себя возможно ближе к тому, что требует от нас Господь. А вот это, к худу или к добру, каждый понимает по – своему и воспитывает себя, свой характер в силу своего понимания. Упрощая все, скажем так, до какого-то периода нас «делают» обстоятельства. Я учился с детства в военных училищах и обстоятельства жизни там делали из меня прежде всего хорошего офицера. Я шел во след обстоятельствам. Стал, вроде бы, неплохим морпехом, но… обстоятельства изменились, они стали другими, перестали меня насиловать, я получил свободу, которой и должен был правильно воспользоваться. Пошел работать на завод, далее в МГИМО, а затем по распределению в МИД. Все катилось само собой. Я мог, развиваясь интеллектуально, оставаться самим собой, скажем так, – морпехом в душе. И соответственно, по воле Господа я получил жену под стать морскому пехотинцу. Всё (!) – моей половиной по жизни стала Настя со всеми её прелестями и недостатками. Её я получил на старшем курсе МГИМО, я должен был стать дипломатом, или чем-то в этом роде, а Настя вполне подходила моему будущему.
А посмотрим на Костю и Елену. Что особенного и замечательного в этой паре, созданной по сути столь же случайно, что и наша пара с Настей. Костя, насколько я его видел и знал, культурно и интеллектуально тянулся вверх. Он не предполагал, что когда-нибудь станет дипломатом. Сферой его интересов была радиотехника. Что касается радио, Костя знал все, а к этому добавим, что склад ума у него был научно-аналитическим. По демобилизации он собирался вернуться в Киев на свой завод «Арсенал» и поступить на радио-факультет Киевского политехнического института. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Министерство обороны, несколько ускорив его демобилизацию, сделало предложение, от которого Костя не смог отказаться: приехал в Москву, поступил в МГИМО и мог там полностью удовлетворить жажду культурного и интеллектуального познания. Но дело не только в этом. В Киеве жила Стася, она, как он считал, была замужем, и гордый Костя не хотел с ней встречаться. Конечно, если бы не было направления в МГИМО, то все равно пришлось бы вернуться в Киев, но…, что вышло, то вышло.
А Лена, будучи в силу своих возможностей и условий личностью с уже развитыми культурным и интеллектуальным потенциалом, приехала с Дальнего Востока в Москву, оказалась в нужном месте и в нужное время. Все остальное получилось по судьбе. Вроде как случайно встретившись, расстаться они уже не могли. Все выглядело вполне логично.
Менее логичен был мой вариант женитьбы. Внешне все в какой-то мере походило на движение точно во след Кости. Военную службу я завершил, в МГИМО, куда я, в общем-то, не слишком стремился, поскольку ничего об этом ВУЗе, как и о дипломатии не знал, поступил. А в общем-то, я видел себя скорее студентом Института водного транспорта. Меня влекло море, и в душе, как я уже сказал, оставался морпехом. Но… пути Господни неисповедимы!
Однажды, работая на заводе, я обтачивал на верстаке какую-то деталь. Время было близкое к обеду, и эта приятная тема занимала мои мысли. Подходит, точнее даже проходит, но затем вдруг оборачивается и подходит ко мне секретарь комитета комсомола завода. На заводе рабочих, тысячи, и знал он меня лишь потому, что рабочие цеха выдвинули меня на роль комсомольского лидера цеха, а все это вопреки кандидатуре, предложенной заводским комитетом. Была тогда дискуссия, споры и стал я вот так как бы лично известен.
Подошел, значит, секретарь ко мне и спрашивает:
– Слушай, Костин, у тебя, кажется, есть среднее образование?
Меня это рассмешило: – Бери, – говорю, – выше.
Он тоже засмеялся. – Ой, да ты же был офицером. Тогда именно ты мне и нужен. В общем, с этого 1956 года по милости нашего Генерального секретаря Хрущёва изменен порядок приема в МГИМО.
Видя мою усмешку и вопросительный взгляд, секретарь пожал плечами, серьезно, даже как – то строго на меня посмотрел и продолжил:
– Партия решила исправить положение с этим Институтом. Сейчас там процветает блат и кумовство, это прибежище для сынков высоких чиновников. Решено положение изменить и впредь отдавать предпочтение при приеме производственникам и лицам, отслужившим в нашей армии.
Секретарь говорит, а я не понимаю, какое отношение ко всему этому я имею? Молчу, затем недоверчиво и с любопытством спрашиваю:
– Товарищ начальник, я – то то тут при чем?
Он нахмурился.
– Если называешь меня начальником, то должен слушать, не перебивая. Уж тебе то, я вспомнил, – ты морпех, нужно было это знать и помнить… Так вот, теперь для поступления в МГИМО нужна рекомендация городского или Центрального комитета партии, или комсомола. Просто так, с улицы, в этот ВУЗ поступить будет нельзя.
Я слушаю, но у меня в голове завис вопрос: каким боком это касается меня, если я о МГИМО мало что знал, да и пожалуй, не очень-то хотел знать?
Видя в моих глазах вопрос и замешательство, секретарь дружески хлопнул меня по плечу и настоятельно предложил мне зайти к нему в кабинет в обеденное время для обстоятельного разговора.
Разговор был, была затем и рекомендация Московского горкома комсомола, как и была льгота лицу, демобилизованному из армии для сдачи вступительных экзаменов. Хотелось бы, однако, особо отметить, что льгота – льготой, но все мы, а нас демобилизованных или производственников было много, заметили, что преподаватели МГИМО на вступительных экзаменах сами весьма очевидно шли нам на встречу, особенно это касалось иностранного языка. Во-первых, они очень и очень пытались нас хоть как-то натаскать на консультациях, а, во-вторых, стремились дать нам шанс на экзаменах. На всю жизнь я запомнил как я сдавал экзамен по английскому языку. Прежде всего, какой уровень знания был у меня по предмету? Английский я, по необходимости, учил в суворовском училище. Учил, как и все. Школьную оценку «хорошо» получил, но это было не сложно, поскольку всех нас – воспитанников – по завершении учебы распределяли по военным училищам, а там в то время, иностранный язык был уже не нужен. Учителя это знали и на экзамене не вредничали. Далее пошло артиллерийское училище, затем служба на Балтике, работа на заводе, а это значит, что в течение пяти лет я был от английского очень далек. Что могло остаться от моих школьных знаний? В общем, как-то и что-то я на экзамене плёл, но так что у меня в памяти на всю жизнь остались добрые и полные сострадания милые глаза преподавательницы. По окончании моего ответа она тяжело вздохнула, сделала вид, что всё более – менее в порядке и спросила: