Что сказать про Настю, оказавшуюся в сложной жизненной ситуации. Она, конечно, храбрилась, как могла, долго себя сдерживала, а потом ее жизнь допекла, она гневно заявила:
– Ну, ты, Пашка, хотя бы куда-нибудь пошел на работу. Вон, посмотри, сколько рабочих требуются. Надоело мне смотреть на облик печального рыцаря.
Что я ей мог сказать? Ничего. Просто однажды взял трудовую книжку и пошел в поисках работы туда, откуда начался мой трудовой стаж после демобилизации из рядов Советского 8-го Балтийского флота. Это был завод «Динамо».
Там, на заводе, было все без изменений, как в том далеком 1955 году. Тогда пробыл я на заводе пол года и получил в трудовую книжку три записи: 1. Оформлен на работу в 3 цех учеником слесаря. 2. Установлен 3 разряд слесаря – сборщика. 3. Уволен в связи с уходом на учебу.
В общем, пришел я в отдел кадров завода, сразу к начальнице, полагая, что случай у меня все-таки особый, девочка, рангом пониже, все равно отправила бы меня к начальству. А начальство – это сравнительная молодая, во всех отношениях приятная женщина. Пока мы мило беседовали, в том числе и о заводе в 1955–1956 годах, она листала мою трудовую книжку, улыбалась, и даже, прочитав последнюю запись, продолжала улыбаться. А затем, передав мне трудовую книжку, сказала:
– Как приятно, что из стен нашего завода вышел такой заслуженный человек, дипломат. Вот это квалификация! Но от нас, от завода вы-то, что хотите?
– Хочу поступить к вам на работу.
Собеседница в каком-то детском восторге засмеялась:
– К нам на работу? А кем? Я понимаю это как шутку. Куда прикажите мне вас пристроить? Опять в третий цех слесарем? Павел Сергеевич, мне приятно ваше стремление приблизиться к физическому труду, но… если бы я это сделала, меня бы директор завода тут же уволил. В слесари я вас взять не могу, вы уже утратили присвоенную вам ранее квалификацию… Разве что взять вас в ученики слесаря…? Так и этого я не могу сделать по вашему возрасту.
С уст ее улыбка сошла. Она покачала головой, твердо встретила мой взгляд и сказала, как приговорила:
– Мне бы очень хотелось оставить при заводе ваш интеллект, ваш опыт работы, но не в рабочей профессии. Я посовещаюсь с руководством, и, может быть, мы найдем вам место в административном аппарате.
Она опять улыбнулась своей отработанной прекрасной улыбкой и сказала, что через день-два позвонит. Она, конечно, не позвонила.
А что дальше, куда идти? Пошел в ЖЭК. Разговор был примерно таким же. Начальница воскликнула:
– Ну куда мне вас, дипломата, разве что в дворники, поскольку никакой годной специальности у вас нет. В дворники…? – Она задумалась. – Дипломата в дворники? Ни за что! Меня за это дело первая же проверка выгонит с работы. Вы уж простите, но получается, что и в дворники вас нельзя.
Может быть я невезучий, но я не знал, что еще можно сделать? Тем более, что при увольнении меня с последнего места работы ухитрились исключить и из партии. Я припомнил это к тому, что можно было бы искать помощи в райкоме партии, но теперь и это было исключено. И в профсоюзе я, получается, не состою.
Я поплелся домой. По пути нашарил в кармане пять рублей. Купил бутылку «Столичной» и кружок ливерной колбасы. Дома меня встретили полные гнева и печали глаза жены. Она собиралась на смену: работала в поликлинике старшей медсестрой. На должность врача ее не взяли из-за потери квалификации, поскольку она не работала по специальности (психотерапевт) более десяти лет. По моему кислому виду она поняла, что наша спартанская жизнь продолжается. Дело осложнялось, и сильно, тем, что мать ее положили в Киевскую больницу с единственной целью отправить на вечный покой. Настя всей душой стремилась в Киев. Она любила свою мать и хотела последние дни ее провести с ней. И у Насти, кстати, родился план. Поскольку у меня в Москве ничего с работой не получается, а мать в Киеве лежи в больнице и умирает, оставляя дочери квартиру, то не следует ли нам плюнуть на Москву, продать кооперативную квартиру и переехать в Киев? Там мы, по мнению Насти, могли бы начать новую жизнь с нуля, авось получится. Любим мы русские этот «авось», а как без него жить– то, на авось все и надеются.
Настя перед уходом стояла у зеркала, наводя на свое задумчивое красивое лицо марафет. Я, как всегда, с удовольствием смотрел на нее, любовался, а потом, так это тихо, но выразительно, позвал:
– Стася..!
Она вздрогнула, как от удара кнутом, резко повернулась.
– Как ты меня назвал?
– Стася, так, наверное, от Анастасии можно сделать?
Она смотрела на меня сощурив глаза, и закусив нижнюю губу. Смотрела долго, потом спросила:
– Ты почему меня так назвал? В юности меня так и называли…
Я молчал, склонив вниз голову, не в силах смотреть ей в глаза, пожал плечами и сказал:
– Знаешь, мне почему-то захотелось тебя так назвать.
Но она вдруг закричала.
– Ты…, ты не можешь так меня называть…! Это не твое имя… Это имя моей счастливой юности!
Я поднял голову и увидел, что ее горящие глаза полны ненависти. Она стояла, прищурившись, с кривым от гнева и злости лицом, пальцы ее рук сжимались в кулаки. С мыслью: «Неужели я всю жизнь любил эту женщину или все-таки я любил свою юношескую мечту» – моя голова вновь поникла. Настя во всю мощь своего голоса закричала.
– Я уеду в Киев, завтра уеду! – и, грохнув дверью, выскочила из квартиры.
Какое-то время я сидел поникшим, потом пошел на кухню в поисках еды. Еды никакой не было и, к счастью, не было и Насти, в противном случае она бы сказала мне какую-нибудь гадость, типа: «Вперед заработай, а потом жри!». Ну, ничего, главное у меня было с собой. Я извлек из внутреннего кармана пиджака водку, а из брюк ливерную колбасу, тяжело вздохнул, перекрестился и сел за стол.
Последние дни я активно приобщался к водке, только сейчас поняв, как хорошо она снимает грешное бремя с души. Я налил стакан этой живительной жидкости, выпил, зажевал куском колбасы, какое-то время думал о смысле жизни, а потом на оставшиеся у меня рубль с копейками пошел в магазин купить мяса, чтобы к приходу Насти с работы ей что-нибудь приготовить. Я понимал, что ей очень и очень тяжело. Ведь у нее есть дочь. Сейчас ее нет дома, и в ближайший месяц ее не будет. Она молодец! Учится в английской спецшколе, всё на отлично. Мечтает поступить в МГИМО. Зря мечтает, я отец меченный, из-за меня ее не примут. Опять я мешаю! К тому же она большая спортсменка, сейчас, вот, уехала на сборы. Я и подумал: «Да на кой ей МГИМО, она и в спорте себя найдет». Но было все равно за нее обидно, и зло на себя брало.
Минули два дня. С Настей мы практически не разговаривали. Она четко выразила себя, сказав:
– Или ты переедешь в Киев или… нас с дочкой больше не увидишь…
Я промолчал, я был готов к ответу, и, что удивительно, меня охватило полное безразличие ко всему, в том числе и к самому себе. «Пусть все идет, как идет!».
Подошел срок, я взял Настины вещи и проводил ее на Киевский вокзал. Прощание было быстрым и холодным, глаза наши не встретились. Объятий тоже не было.
События следующего дня позволили мне закончить колебания и принять решение. Событие неожиданное и совсем случайное.
Отправив жену в Киев, я промаялся ночь в какой-то прострации. Встал с кровати, пил воду, много, а утром, по подъему, махнул стакан водки, это была последняя водка, какая у меня была. Захотелось еще. А денег-то ёк, то есть нет. «Неужели, – думаю, – Настя не оставила ни рубля.» В поисках залез в ящичек, где она хранила свои ценные вещи. Пустой ящичек, только в самом углу лежит небольшая коробочка. Взял, открыл. Там лежит перстень, вроде как золотой.
Вспомнил: это мне Джек подсунул, как второй способ выхода из безнадежной ситуации. «Ну, слава Богу, – подумал, – Настя хоть мне это оставила, чтобы я с голоду не подох». Покрутил перстень и решил, что его можно заложить, купить что-то и еще, может быть, деньги останутся. Вот и дело есть». Натянул старые джинсы, мятый свитер, посмотрел на себя в зеркало: какой-то небритый бомж. «Да черт с ним!» На улице слабый дождь, но мне не до него. Ищу ломбард. Пошел умеренный дождь, а мне и на это плевать. Иду, гляжу себе под ноги. Рядом тормозит машина. Открывается задняя дверь, показывается зонт, а под ним какая-то белокурая (вид сзади) красотка. Пятясь, она наталкивается на меня, оборачивается, мы смотрим друг на друга. Я ее сразу узнал и потому нашелся первым.
– Лена…, ты?
Она смотрит на меня своими чудными голубыми глазами возмущенно, а затем крайне удивленно.
– Паша, ты ли это?
Леночка раскрыла зонтик, и потянула меня от дождя под балкон. Смотрит на меня, вроде рада, но… смущена, оглядывает меня недоверчивым взглядом.
– Паша, ой какая встреча!
Вижу смущение и вопрос в ее глазах, недоверие к тому, что она видит. А она видит мой рассеянный теплый и грустный взгляд, потрепанную одежду и небритую рожу и, конечно, чувствует мой с утра принятый алкоголь. И еще она не могла не видеть моего восхищения. Она была все та же, даже как бы стала еще лучше. Но признав это и зная, кто я есть, я почувствовал всю разницу в нашем положении: вот она – красивая, нарядная, женственная, пахнет духами, и вот я – со всеми моими «достоинствами».
Лена, очевидно, поняла ситуацию. Глаза ее добрые наполнились жалостью. Она взяла мою руку, пожала ее, спросила:
– Что, Паша, плохи дела?
Не отпуская руки, она продолжила.
– Паша, может, тебе нужна помощь?
Она через силу улыбнулась. – Видишь, меня прямо Бог послал тебе в помощь. Что у тебя случилось?
Я молчал. А что я мог сказать? Моя история длинная, меня она не красит, а Леночке это в обузу. Мне было очень тяжело! По правде сказать, мне хотелось, как когда-то ей в трагический момент прощания с Костей, припасть к её плечу и заплакать, как ребенок. Но она, по доброте душевной сделала то, что, наверное, делать было не нужно. Она сказала:
– Паша, ты же морпех, соберись, расскажи о своих бедах, подумаем, что можно сделать…