– Видимо, судя по вашим лицам с тем же успехом, что и вы. Всю ночь мыслями маялся.
Сказал, а сам почему-то подумал: «всю жизнь бы так маяться, как в прошлую ночь». А вслух:
– Искал ответа на безответные вопросы, и все даром.
Коллеги, конечно, полагали, что я, как близкий и давний друг Константина знаю нечто, что им не ведомо, но… пришлось их разочаровать. В общем, мы посидели, поохали – поахали, да с тем и разошлись. Однако, не могли злорадно оставить в стороне тему вины начальства. Оно, конечно, так: не найдена пока причина смерти Кости, но в таком случае непременно должен быть найден виновник и каким-то образом, пусть и не слишком очевидным, наказан. Представлялось самым логичным, что начальство попытается найти какого-нибудь «стрелочника», но это сделать не просто при отсутствии преступления. Высокое начальство «пропашет» многих, чтобы найти виновных. Но дело для них осложнялось тем, что Константин во всех смыслах был (на самом деле, а не казался) великолепным работником и отличным человеком, у которого, если даже очень постараться, трудно найти изъян. Наш кружок коллег понимал, что в любом случае не нам предстоит держать ответ, а значит, искренне прочувствовав смерть товарища, можно было переходить к другим темам, более зовущим. Тут, как раз, из кабинета посла вышел советник-посланник, весь, как кипятком ошпаренный. Он прошел мимо, даже не повернув головы-кочан в нашу сторону, хотя все мы считали, что его общение с нами было бы наверно во всех смыслах полезным. Кто-то заметил:
– Накрутил посол хвоста, ему и не до нас. Быть, наверное, ему крайним.
Все, естественно, засмеялись и лишь второй секретарь Вдовин даже как будто помрачнел. Мне в голову пришла мысль и я ее тут же высказал вслух:
– Ребята, так вот он «стрелочник», – я указал на Вдовина, – это ему не только хвост накрутить могут, но и шею намылить.
Все с любопытством посмотрели на Вдовина, на меня и понятливо согласились. Вдовин в посольстве был тоже под «крышей», а по сути он был из «ближних соседей», то есть из КГБ, и в его обязанности входило, в том числе, приглядывать за положением дел в колонии, иначе говоря, за нашим поведением и лояльностью. Мог бы быть и должен быть еще один деятель, ответственный за нашу мораль и поведение – секретарь партийной организации, но… он вчера убыл в «лучший мир». Таковым был Константин Иванов, которого коллектив уже трижды избирал в парторги. С покойника взятки гладки, а вот Вдовин…? Последний нахмурился, встал с дивана и с важным видом нас покинул. Нам не оставалось ничего другого как последовать его примеру.
Я вышел во двор посольства и увидел там небольшую группу женщин, которые оживленно беседовали на тему, которую в тех условиях не трудно было угадать. Настя была там, но она как бы держалась несколько с краю. Пожалуй, она не столько участвовала в разговоре, сколько ждала меня. От группы она сразу отделилась, не дожидаясь, когда я подойду к ней. Настя губами улыбалась, а глаза ее выражали вопрос: ну как там, есть что нового? Я пожал плечами, развел руками и отрицательно качнул головой. Она взяла меня под руку, мы отошли в сторону и она сказала:
– Паша, знаешь, я много думала и думаю об этом. Человек убил сам себя, мы ничего не знаем, но… так же не бывает. И меня посетила мысль, может быть и глупая: а не мог Костя здесь в последнее время свалять какую-то дурочку. Ну, скажем, вышел на ненужный контакт, подвергся шантажу или каким-то угрозам ему или семье?
Мне ничего не оставалось, как иронично усмехнуться:
– Насть, ты это всерьез? Костя не тот человек, который может вляпаться в гнусную историю. И потом…, если кто-то из нас попадет во что-то подобное, то у нас есть один весьма простой путь – идти за помощью к Володи Вдовину или к послу. Любая провинность обычно и всегда прощается. Да и невозможно даже представить серьезный промах со стороны Кости. Выход на западную разведку? А зачем это ему – в жизни преуспевающему человеку? Он до конца предан был Родине. В ином случая я бы первый заметил или почувствовал какие-то нелады. Нет-нет, это исключено. Вопрос денег? Тоже исключен. Виктор всегда был безразличен к деньгам. Женщины? Тоже нет! Я же знаю всю его жизнь в деталях. Он не влюбчив. Когда-то, раз влюбившись, где-то лет двадцать назад, влюбившись без остатка, он ошибся. Девушка его предала, и он, по-моему, к женщинам определенно охладел, по крайней мере, у него пропал к ним интерес и пыл, который мог бы сподвигнуть его на серьезный грех. Ну влюбился, скажем, Костя, в какую-нибудь эффектную иностранку, что само по себе смешно; но даже если бы такое случилось и, предположим, австралийцы его накрыли, невелика беда. С некоторыми такое случалось. Они каялись перед начальством, их ругали, отправляли в Союз, но даже из МИДа не исключали. Посидит такой «герой» несколько лет дома, и допустят его потом к выезду за рубеж. Костя знал это не хуже меня. Нет, милая Настя, все не так просто. А впрочем…
Я перешел на полушутливый тон.
– Вот изменил бы я тебе с иностранкой, и как? Ты бы сама меня наверное убила, не так ли?
– Да, так, – сказала Настя небрежно, очевидно не желая поддерживать эту тему. Но она подошла ко мне вплотную и, прямо глядя мне в глаза взглядом, полным доверия и нежности, сказала:
– Но ты, мой любимый морпех, ведь никогда такого не сделаешь?
– Нет, и ничего подобного не мог сделать и Костя. Так что, выброси это из своей красивой головки.
Мы шли за дочкой, которая в это время уже завершала урок музыки, поднимались по прямой узкой тропинке, идя вверх. Настя шла впереди, оставив мне удовольствие любоваться её точенной фигуркой, плавным перебором стройных ножек и дерганьем влево-вправо её каштанового «хвостика» на гордой головке. Я завидовал сам себе, что у меня такая чистая, гордая, красивая и в меру разумная жена. «И надо же, – думал я, – дал мне Бог такую жену, о которой не мечтал даже в лучших снах. И это мне, который был убежден в ненужности брака как такового, не хотел его, возможно в силу того, что мои первые любовные вспышки окончились неудачно, а любовь стала казаться бессмыслицей. Я никак не мог понять простую вещь – что такое первая любовь, и почему первая любовь кажется последней и навсегда, а последняя – первой, и как будто до нее ничего подобного и не было.
Может быть это та, которая у мальчика появляется в начальной школе к соседке с двумя косичками на соседней парте? Или в средней, когда уже хочется писать стихи в ее честь и читать их ночами напролет и дарить цветы? Или в ВУЗе, когда после сданного с большим напряжением экзамена хочется бродить вдвоем по вечернему городу и нести всякую чушь, что бы только произвести на нее яркое впечатление «супергероя»? Или потом, когда понимаешь, что скоро можешь остаться в гордом одиночестве, став жертвой своей разборчивости, когда все твои товарищи уже устроили свою семейную жизнь и, как это выглядит всегда со стороны, вполне удачно. Во все эти периоды возникают чувственные и эмоциональные влечения полов друг к другу.
И как сказал великий поэт: «… любви все возрасты покорны, её порывы благотворны…». Наверное, как это помнится, моя первая любовь состоялась в пятом-шестом классе к однокласснице Эле Резниченко. Там для меня, конечно, было все безнадежно. Все было против меня. У нее была изумительная голливудская внешность. Мы, имея в виду наши послевоенные времена, тогда только начали смотреть «трофейные» фильмы – американские с субтитрами – там впервые увидели голливудских куколок и от их броской внешней красоты обомлели. И вот эта Эля была для меня такой. Но дело было даже не в том, что она, при всей ее русской серьезности была эффектной блондинкой и, как я считал и до сих пор считаю или мне казалось, идеальной. Красивая девочка и пригожий мальчик могли бы между собой поладить, но…мы были разновозрастными, хотя и одноклассниками, и жизнь нас никак не могла хотя бы чуть сблизить. Она осталась в годы войны в оккупации, а я с семьей эвакуировался. И когда я появился в пятом классе в свои двенадцать лет, ей было уже, пожалуй, пятнадцать или около того. Из этого явствовало, что шансы мои даже на дружбу с ней были равны нулю. Тогда причем здесь любовь? Она – любовь – не только в моем воображении в то время, а, скорее всего, в том влиянии, которое этот человек оказал на всю мою жизнь.
Случай вышел простой, простейший даже. Мы идем как-то в теплый весенний день 1945 года всем классом в ближайший колхоз помочь в сельхоз работах. Прекрасное утро. Рано, но солнышко уже высоко. Идем цепочкой по тропинке. Эля за мной. В классе много ребят возрастом старше меня, все также по причине оккупации. Они в свои пятнадцать лет чувствовали себя уже как бы взрослыми, пытались курить (на папиросы, у них не было денег, а были вместо этого самокрутки – газетный обрывок плюс махорка). Предложили мне приобщиться. Разве я мог отказаться?! Принял самокрутку, затянулся достойно, даже не закашлялся, но…, желая выглядеть взрослым, стал сплевывать. И вот слышу сзади как бы ласковый, но уж очень насмешливый голос: «Паша, кончай маяться дурью! Тебе совсем не идет курить, ты выглядишь смешным…».
Спасибо, слова, сказанные на всю жизнь! Они не улетели на ветер. Я молча выбросил самокрутку, а потом в жизни никогда не брал в рот ни одной сигареты, даже всемирно известных фирм. К тому же, стал на дух не переносить табачный дым. Вот и скажите, я действительно любил эту девушку или мне показалось? Но заметьте, я даже запомнил ее имя и фамилию. Была эта любовь первая, хоть и безответная или… как-то иначе, скажем просто подростковая влюбленность? Ответ вряд ли может быть со стороны. Это человек решает сам.
И вот я смотрю на Настю сзади, смотрю волнительно и сам себе говорю: причем здесь первая любовь, вот она, моя любовь последняя, в ней моя радость и жизнь. Но это мои мысли. А Настя, оказалось, думает об ином. На вершине холмика, когда мы поднялись, она остановилась, обернулась ко мне и, как-то испытующе глядя на меня сощуренными глазами, спросила:
– Ты всегда будешь любить меня?