ь, а продолжала идти по направлению к солнцу, пока ему не показалось, что сгущающаяся темнота забирает ее с собой в море. Торвальд, дрожа от ужаса, схватил за руку сидящую перед ним дочь, чтобы убедиться, что она по-прежнему с ним и что у него остался, по крайней мере, один экземпляр.
Это удивительное происшествие скорее напугало его, чем обрадовало, и он распорядился выковать тонкую золотую цепь, которую повесил на шею Анне, и когда она покидала башню, которая теперь всегда была под замком, он наматывал другой конец цепи себе на руку, что с нашей точки зрения может показаться настоящим варварством, но Анне он объяснил, что все это делается для ее же блага. Если прежде возвышенное молчание дочери его радовало, то теперь ему стало казаться, что на самом деле, может, это и от лукавого, и он попытался заставить ее на миссионерских собраниях каяться и признаваться в своих грехах. Из этого ничего не вышло — влажные глаза Анны ласково и невинно смотрели на присутствующих, но ей нечего было сказать, и Торвальду пришлось признать, что она чиста и невинна и не в состоянии даже говорить о грехе. Впрочем, она с интересом слушала покаяния других. Торвальд разделил паству на две группы — мужчин и женщин, чтобы они каялись порознь — пусть ничто не будет сокрыто, а станет явным. И только он, вместе с Анной, слушал и тех, и других, когда они рассказывали, где и как предавались тому или иному греху. Иногда во время этих собраний случалось, что дух Господень спускался к верующим, и мужчины и женщины собирались группками и дружно выходили из церкви, под предводительством Торвальда, чтобы на природе, на лесной опушке, продолжить собрание молитвой, покаянием в грехах и пением псалмов, под низким предгрозовым небом, что для жителей Лаунэса было делом привычным, а потом, когда начинался ливень, они так и продолжали бесконечные признания, которыми пытались заглушить дождь и друг друга, и, в конце концов, оказывались чуть ли не по пояс в грязи и всё пели, и пели, и всё так же смиренно опускались на колени, когда Торвальд или Анна молились за всех.
Однажды после такого собрания Торвальд, когда ликующие прихожане оставили их, оказался наедине с Анной, и тогда она пристально посмотрела на отца, на лице которого были следы дождя, грязи и напряжения, и спросила:
— Почему они признаются в грехах?
Торвальд с удивлением взглянул на дочь, которая вообще-то не имела обыкновения задавать вопросы.
— Чтобы очиститься от грехов, — ответил он.
— Но ведь один грех следует за другим, — сказала Анна, — этому нет конца.
На этот безумный вопрос Торвальд так и не нашелся, что ответить. Но позже распорядился, чтобы копенгагенский золотых дел мастер — к которому ему прежде и в голову не пришло бы обращаться — сделал посеребренную клетку, в которую Торвальд посадил дочь, надеясь таким образом повлиять на ее легкомысленное отношение к жизни, и Анна без всяких возражений смирилась с новым положением вещей. Теперь она стала отправляться на прогулки вдоль берега на рыбацком судне, сидя на палубе в своей сверкающей клетке, сквозь прутья которой она смотрела на мир, и при этом невозможно было понять, что она сама думает, да и вообще, как она относится к тому, что датский священник в этот просвещенный век посадил собственного ребенка в клетку.
Однажды ночью Торвальду во сне явилась покойная супруга, мать Анны. Она явилась ни больше, ни меньше, как в образе Ангела Господня, в розовом сиянии утренней зари, паря на белых крылышках, похожих на крылья летучей мыши, сквозь натянутую кожу которых просвечивали зеленоватые сосуды. Она разогнала нависшие над Лаунэсом облака и запах рыбы, вернувшийся во сне, и показала Торвальду город, парящий на колоссальном ярко-желтом кристалле серы. Он увидел вывески над питейными заведениями и неприметные двери, ведущие в бордели. Они с Анной вошли в этот город, на фоне звяканья бутылок слышалось ангельское пение, в разлитом на полу пиве отражался крест, а наготу женщин прикрывал белый муслин.
Торвальд очнулся от этого сна, охваченный беспокойством, которое ему с трудом удавалось обуздать до следующего воскресенья, когда он смог рассказать прихожанам о своем видении.
«Мир готов!» — произнес он таким голосом, что отсыревшая штукатурка посыпалась со стен. А потом в который раз принялся подробно описывать безбожие, царящее в городах. С убежденностью, которой сам от себя не ожидал, он стал вспоминать невероятные подробности из времен своей молодости в Рудкёпинге и в Копенгагене. Он рассказывал, как люди добывают себе пропитание, обкрадывая друг друга, как правители страны в государственных учреждениях предаются пьянству и рисуют богохульные картинки на стенах пальцами, предварительно обмакнув их в собственные испражнения, как слуги Божьи держат домашних животных в церквях и на кладбищах, и всегда ходят в сапогах с короткими голенищами, куда они засовывают задние ноги овец или свиней, чтоб использовать безответных животных для удовлетворения своей похоти. После этой проповеди прихожане вооружились граблями, топорами, косами и кремневыми ружьями, которые достались им от предков и так проржавели, что крошились, когда их снимали со стены, собрались перед церковью и потребовали, чтобы Торвальд, взяв с собой Анну, повел их в новый крестовый поход — на Рудкёпинг. В ту же ночь они вышли из тихой гавани Лаунэса, однако не сразу: Торвальд почувствовал сомнения, оценив гнев обитателей поселка и услышав жажду крови в их голосах. В обычной жизни они произносили лишь молитвы, однако сейчас, перед самым отплытием, разговорились и стали орать во все горло, стараясь перекричать усилившийся на закате ветер. Торвальд призвал их к состраданию и рассказал им о матерях язычников, которые подвергались насилию и мучениям, и об их выращенных без отцов детях, которые не могли быть уверенными в том, что их не сварят с луком и не сожрут, потому что в городах свирепствуют демоны голода, и, в конце концов, прихожане разрыдались, побросали оружие и расселись по своим шаландам, где даже паруса были черные. К палубе небольшого барка Торвальда была принайтована посеребренная клетка Анны, и, когда они вышли из гавани, ветер завыл еще громче, слово дул из самой Преисподней. Море вокруг них то тут, то там вздымаюсь иссиня-черными горами, которые нависали над утлыми судами, рассыпались в брызги и обрушивались на бледные, обращенные к небу лица, сметая с палубы все, что не было закреплено. Тогда Торвальд разбудил Анну, которая безмятежно спала в этом холоде, каким-то чудесным образом не потревоженная водной стихией. Когда она поднялась на ноги, волнение стихло, и тем самым подтвердилась их хрупкая мечта о том, что вера может двигать горы. Ночь напролет, пока на горизонте не начал вырастать город греха, как это и было в видении Торвальда, он не давал дочери спать, и необыкновенный свет, окружающий ее, озарял маленькие суденышки, темные рясы жителей Лаунэса и их озабоченные лица, полные фанатичного упрямства.
Упрямства, однако, поубавилось, и всем стало как-то не по себе, когда их суда вошли в огромную гавань, щупальца которой, сомкнувшись вокруг них, лицом к лицу столкнули их с разложением, которого они и представить себе не могли: портовые кабаки, бордели, пивные, похожие на дворцы, — с колоннадами, великолепными портиками, башнями, шпилями и мансардами, парившими над кровлями из блестящей меди. Позднее, когда они сошли на берег, на них со всех сторон обрушился страшный шум, и на какое-то время они потеряли друг друга в толпе. Поток людей, одетых с беспутной экстравагантностью, увлек и повел их по улицам, где евреи-лавочники продавали гвозди, точь-в-точь такие, какими к кресту был прибит Спаситель, и к тому же демонстрировали распятую на кресте куклу, похожую на Сына человеческого, в которую всякий мог забить свой гвоздь. Укротители зверей показывали тварей из Ноева ковчега: жирафов, бегемотов, слонов и совсем уж фантастического монстра — длинноногого уродливого утконоса, и все эти животные были выдрессированы так, что спаривались на глазах у публики, делая непристойные движения, и тут я хочу вмешаться и сказать, что сам я как-то не могу узнать в этом описании, хранящемся в анналах «Внутренней миссии», приличный провинциальный город Рудкёпинг, но именно так участники похода позднее вспоминали то, что предстало перед их глазами.
Когда они тем же вечером направились на службу, о проведении которой в одной из местных церквей договорился Торвальд Бак, чьим просьбам перечить не мог никто, все сплотились вокруг посеребренной клетки, которую везли на небольшой повозке сквозь тьму, оглашаемую звуками потасовок в питейных заведениях, клокочущими звуками органа, доносившимися из здания театра и похожими на стоны задыхающихся в экстазе любовников, и криками из борделей, где посетителей одаривали привезенными из жарких стран редкими венерическими болезнями, которые распространялись по телу как галопирующая гангрена. По пути им пришлось пробираться сквозь розоватый туман, который нисколько не мешал обзору, а, наоборот, делал все очертания более четкими. Кругом стоял такой зловонный дух разложения, что жители Лаунэса пытались задерживать дыхание, пока их губы не начинали синеть, а глаза выпрыгивать из орбит. Когда больше не было сил терпеть, они снова открывали рот, и их легкие наполнялись туманом, который ударял в голову, вызывая бурю воспоминаний о грехах, которым их предки когда-то в другом столетии не могли противостоять. И тогда они старались держаться поближе к клетке, чтобы хотя бы мельком увидеть лицо Анны.
На одном из перекрестков они проходят мимо мальчика. Он стоит, облокотившись о столб, уставившись прямо перед собой в туман и погрузившись в свои внутренние видения. Он представляет себе поверхность моря. В город он приехал со странствующим театром, где работает «мальчиком для волн» в очень популярном спектакле «Вокруг света за восемьдесят дней». Его обязанность — создавать волны, похожие на настоящие, при помощи синей ткани, по которой плывет пароход «Монголия». По пути к театру мальчик останавливается и представляет себе волнение на море, и пока он стоит, облокотившись о столб, а тело его медленно покачивается в такт движению волн, он погружается в мир чарующей синевы, и из глубины нежных, прозрачных, нескончаемых хрустальных глыб выплывает лицо. Лицо это сначала кажется белой рябью на фоне голубой бездны, но потом оно приближается и становится более четким. Это лицо Анны.