Часть вторая
Адонис и Анна
В последующие месяцы Адонис впервые в жизни ощутил хорошо знакомое всем датчанам желание: оказаться подальше от своего нынешнего местонахождения. Без всякого удовольствия выполнял он свои постоянно усложнявшиеся обязанности и постепенно худел, потому что терял аппетит, становясь каждый вечер свидетелем театральной любви и противоречивой морали в тех двух водевилях, которые прежде приносили ему радость, а теперь вызывали тошноту. Чувствовал он себя скверно, но все равно продолжал работать. Ответственность перед окружающими пересиливала желание все бросить и уехать, что свойственно многим людям, да и мне тоже. Если бы не чувство долга, у меня вряд ли хватило бы терпения следовать за гастролирующим театром по датской провинции до самого того дня, когда лихорадка, скорее всего, лишила бы Адониса последних сил, если бы под синим холстом, сразу же после взрыва парохода «Генриетта» на рейде Ливерпуля, он не почувствовал внезапного прикосновения ко лбу, после чего из тьмы перед ним возникло лицо Анны.
Непонятно, как Анне удалось найти Адониса. Когда опустился занавес и зажегся свет, Адонис увидел ее всю, покрытую бурой дорожной пылью, ее башмаки со стоптанными каблуками и младенца в платке, перекинутом через плечо. Она настолько обессилела, что не могла говорить, и тем не менее глаза ее светились ему навстречу пронзительным светом любви и силой воли, не терпящей возражений. Вот почему на следующий же день он попросил начальство выплатить ему жалованье. Чтобы не вызвать подозрений, он сообщил, что хочет отправить матери вышитые скатерти и открытки со сценами из спектаклей театра — все эти объяснения придумала Анна. Как только он получил деньги, они с Анной и ребенком сразу же сели в поезд и покинули город. Таким образом Адонис нарушил свои обязательства перед театром. У него самого на это вряд ли хватило бы смелости, но Анна понимала, что надо уезжать, потому что театр никогда не примет ее и никогда не позволит ей ездить вместе с Адонисом. Ее бы просто отослали домой: она была несовершеннолетней и к тому же они не были женаты, и последнее обстоятельство было серьезнее всего — многие из постановок театра именно от этого и предостерегали.
Адонис не хотел ее огорчать и поступил так, как хотела Анна, хотя он был растерян и переживал, ведь ему никогда прежде не приходила в голову мысль, что он сам может распоряжаться своей жизнью. Но, строго говоря, в принятии решения он не участвовал, это Анна решила, что они сядут в поезд, покинут Рудкёпинг, театр, детство, провинцию — и отправятся в Копенгаген.
В каком-то смысле город их ждал, и то, что «город их ждал», — это не просто красивая фраза, это еще и исторический факт: в каком-то смысле Копенгаген был их судьбой, но тогда ни Анна, ни Адонис этого еще не знали. Вначале на сам город беглецы вообще не обратили внимания. Выйдя из поезда посреди какого-то альпийского пейзажа из камня и металлических конструкций, они не испытали обычного для провинциалов потрясения. Все потому, что Адонис на самом деле не видел никого, кроме Анны, а Анна ничего вокруг не видела, кроме настоящей цели их путешествия, и именно к этой цели она и повела Адониса после того, как они прибыли на Центральный вокзал. Она никогда прежде не бывала в Копенгагене, но тем не менее без труда нашла дорогу к гавани и к продуваемой всеми ветрами набережной Лангелинье. Тут они остановились — двое детей, прижавшись друг к другу, с маленьким ребенком и практически без всякого багажа. Набережная Лангелинье занимает важное место в нашем повествовании, это набережная грез, и спроектировал ее брат Адониса Мельдаль. Лангелинье была задумана им как некий образ Дании: приветливая, величественная, украшенная памятниками, напоминающими о прошлом, и в то же время современная и устремленная в будущее. У каменного причала набережной стоял трансатлантический пароход «Фредерик VIII».
Анна с Адонисом оказались на причале за час до его отплытия, и до самого отхода стояли, разглядывая огромное судно, белая эмаль которого впитала в себя солнце других широт. За этот час они прочувствовали надежды целого континента — надежды на бревенчатые домики, золотые прииски и бескрайние просторы, где уже нашли пристанище множество других людей, которые, как и они, ошибались и нарушали закон. Анна стремилась сюда, потому что интуитивно понимала, что между ней и той молодостью, которой у нее никогда не было, должен пролегать хотя бы один океан. И если они все же так и не уехали, если они все-таки остались на набережной, когда величественное судно — сверкающее, гордое обещание свободы — отошло от причала, то это лишь потому, что Адонис остановил Анну.
В последнюю минуту, как раз когда Анна уже приняла окончательное решение, он кое-что вспомнил, и остался на месте, отказываясь последовать за ней — что вообще-то было на него совсем не похоже. Остановили его не какие-то серьезные мысли, а совершеннейшая безделица, картинка, которая много раз возникала в его сознании. Он вспомнил, как однажды, когда был еще ребенком и вместе с отцом участвовал в краже, они, нагруженные бухтами веревки и Библией, которую Рамзес прихватил с собой, подумав, что она пригодится сыну перед конфирмацией, проходили мимо небольшой кладовой и через полуоткрытую дверь увидели старика. Они остановились перед дверью, поскольку Рамзес, вероятнее всего, хотел показать Адонису, что можно совершенно спокойно относиться ко времени, даже теперь, между свободой и заключением под стражу. Но сейчас, стоя на продуваемой всеми ветрами набережной перед огромным пароходом, Адонис увидел причудливое строение из серебряных американских монет, и застывший взгляд старика. Это воспоминание заставило Адониса удержать Анну от отъезда в Америку. В следующую минуту он быстро увел ее из порта, потому что порт одновременно и манил Адониса, и пугал. Адонис боялся всего незнакомого, боялся долгих путешествий — страх, знакомый и мне. Отчасти поэтому я стараюсь писать как можно короче и только о том, что было на самом деле.
И вот Анна и Адонис встретились с Копенгагеном.
Они поселились в квартирке в Кристиансхауне, в доме, дальняя стена которого выходила на узкий канал, а чтобы добраться до входа, нужно было пройти по закоулкам, сквозь лабиринт дворов, через внезапно возникающие проходы и подворотни. Когда они впервые увидели свое будущее пристанище, верхние этажи освещало закатное солнце, а из-за голубого марева, поднимавшегося от канала, казалось, что все это внушительное строение вот-вот отправится в плавание в туманное море.
— Это корабль, — сказала Анна.
В ту же минуту она вдруг поняла, что дому этому суждено уйти в небытие, но ничего не сказала, так как чтобы получить здесь хотя бы две комнатенки, им с Адонисом пришлось добраться до тесной запыленной канцелярии на окраине города, где щуплый клерк заставил их подписать бумагу, что они не социалисты, и что у них нет — и никогда не будет — детей, и что они обязуются соблюдать правила. Вся процедура сопровождалась его рассуждениями о том, что бедняки того и гляди начнут размножаться, как крысы, полезут изо всех щелей именно в тех домах, управление которыми возложено на него, и заполонят весь город, словно восставшие из могил призраки.
Дом находился в богом забытой части Кристиансхауна, куда полиция давно уже перестала посылать патрули и где единственным уличным освещением были масляные лампы прошлого века, толку от которых все равно было немного, потому что фонарщики боялись узких здешних улочек так же, как и полицейские. Впервые в жизни у Адониса появилась крыша над головой, при этом, можно сказать, своя собственная. Теперь ему не надо было постоянно переезжать с места на место, и он был счастлив, потому что был полностью поглощен своим чувством и потому что по вечерам мог открыть дверь ключом, а не отмычкой, и вместе с Анной раствориться в любви, и ему больше не нужно было, как всем в его роду, бояться, что кто-то им помешает, настигнет их или вдруг внезапно распахнется дверь.
С самого начала Анна чувствовала, что они оказались в какой-то Атлантиде, при этом она никому не смогла бы объяснить это свое ощущение, но именно оно, как мне кажется, проливает новый свет на гибельный мир трущоб и, к примеру, на этот дом. Я всегда считал его обычным доходным домом, возведенным на скорую руку для сдачи жилья беднякам, этакой иллюстрацией унылых городских будней тех людей, жизнь которых представляет собой один длинный, монотонный серый день. Но на самом деле Анна оказалась права — все обитатели дома находились в пути, все это сообщество: проститутки, пролетарии, дети, домохозяйки, живущие на пособие бедняки, лавочники, страдающие чахоткой молодые люди, собаки и крысы — все они верили в то, что их дом, эта неподвижная махина, в любую минуту может оторваться от берега и увезти их по морям в более теплые и более счастливые края.
В первое время Анна с Адонисом жили своей любовью и теми деньгами, которые Адонису выплатили в театре. Деньги эти быстро таяли, поскольку любовь усиливала аппетит, и они покупали портвейн, фрукты, пирожные. Все это они поглощали лишь тогда, когда вставали с постели, чтобы посмотреть, как солнце освещает желтые стены домов или как восходит луна над церковью Христа Спасителя, возвышавшейся прямо напротив тюрьмы, откуда Рамзес Йенсен в свое время бежал, чтобы разыскать своего отца и отомстить, что в очередной раз напоминает нам о том, сколь малое расстояние отделяет любовь детей от грехов родителей. Некоторое время спустя Адонис нашел работу, а Анна принялась изучать окружающую ее жизнь.
Когда она впервые попыталась обойти дом вокруг, то сразу же потерялась в лабиринте переулков и проходных дворов. Оказалось, что все первые этажи и подвалы заняты кабачками, кафе или танцевальными заведениями, и во всех их названиях обязательно присутствовали иностранные, экзотические слова, а под потолками висели клетки с попугаями и гекконами, привезенными теми самыми матросами, которые сидели у дверей и равнодушно смотрели на проходящую мимо девушку. Анна без всякого страха встречалась с ними взглядом и догадывалась, что эти на всю жизнь загоревшие мужчины, повидавшие весь мир, живут своими мечтами. И в этом Анна была совершенно права. Иностранные названия питейных заведений вызывали у них в памяти ласковый климат Бекии, Парамарибо или Байи; позже, уже на другой улочке, они пережи