С каждым днем дом все больше и больше оседал. Однажды утром Адонис как обычно поздоровался с борцом-тяжеловесом, который сидел на низеньком стульчике и грелся на солнце, и в этот момент арочные окна его заведения, линялые маркизы, облупившийся желтый фасад и вывеска с пальмами выглядели как обычно, более или менее как обычно, разве что входная дверь, как Адонис потом вспомнил, показалось ему какой-то очень уж низкой. На следующий день от борца-тяжеловеса, темных комнат, букмекерской конторы и пальм не осталось и следа.
Сначала Адонис решил, что фасад отремонтировали, что из-за бедности и конкуренции пришлось спешно что-то в заведении переделать, но потом понял, что это не так, потому что исчез не только «Мыс Горн», исчезли и остальные кабачки: «Палермо», «Мыс Доброй надежды» и кафе «Поместье барона». Осталась только вывеска, с выведенным желтым по зеленому фону названием «Гранд Батам», прежде висевшая над борделем, да мраморный цилиндр от электрического гладильного катка, который кто-то вытащил из прачечной и оставил на тротуаре.
И вот Адонис стоит и смотрит на все это, и мне кажется, я чего-то от него ожидаю. Похоже, настала пора осознать: удача заканчивается и невозможно жить в Копенгагене 1920-х годов, продолжая считать, что все само собой образуется. Ведь единственное, в чем тут можно быть уверенным, что и не заставит себя долго ждать, так это унылая нищета. Вместе с тем я прекрасно понимаю, почему так думаю, все дело в моей сентиментальности. Это из-за нее я кричу сквозь бесконечную вереницу лет, через разделяющие нас с Адонисом препятствия, и в первую очередь через черту, отделяющую жизнь от смерти: «Да возьми же ты, черт возьми, себя в руки. Вспомни, что у тебя есть жена, которую неуклонно съедает безумие, она без устали трет и моет, будто уборщица в бане. У тебя есть дочь, демонстрирующая такой цинизм, какого не было ни у кого из преступников в твоем роду. Прислушайся, наконец, к предостережениям Анны, это последний звонок перед последним актом. Еще немного — и твой дом уйдет под землю!»
Но все без толку. И, кстати, я не знаю, как построить мост назад в прошлое, но уж эмоции тут точно не помогут. Придется взять себя в руки и рассказать о том, как все было на самом деле. О том, как Адонис был потрясен, как и я сейчас, этой необъяснимой бедой. Да, конечно, это доходный дом, своего рода памятник погоне за наживой, но не может же целый дом просто так взять и уйти в землю? Такое может случиться где-нибудь за границей, скорее всего в каких-нибудь южных странах, например, в Венеции, где Адонис в детстве, чтобы порадовать отца, попробовал однажды обчистить карманы желающих покататься на гондолах. Но Венеция далеко, и построена она на сваях и песке, в то время как Кристиансхаун покоится на гораздо более надежной почве, а именно на дерьме и отходах чуть ли не со времен Кристиана IV.
Вместе с Адонисом нам стоило бы поразиться жизненной силе тех обитателей дома, чьи квартиры только что, за последние сутки, поглотила земля. Они сразу же со всем оставшимся скарбом перебрались в дальние флигели или на задние лестницы к бездомным. Несмотря ни на что, эти люди сохранили завидное терпение, благодаря которому они настолько смирились со своей бездомностью, что, похоже, уже начали забывать, как они жили буквально вчера, развели огонь прямо на площадках и принялись готовить на нем еду. Остается только удивляться, как этот дом, представлявший собой ловушку для огня, тем не менее продолжал существовать.
Шум, исходивший от оставшихся без крова жильцов, на какое-то время вернул Анну к действительности. Преисполнившись сострадания, она забыла про уборку, Адониса и, к сожалению, про Марию, чтобы сопровождать незнакомых ей мужчин, женщин и детей в их утомительных скитаниях по Копенгагену. Они отправились обивать пороги страховых касс, касс для бедняков и Копенгагенского профсоюзного комитета, где им единодушно отказывали в помощи. Клеркам всех этих касс и комитетов представлялось, что эти на первый взгляд бедные люди просят денег с подозрительной настойчивостью, которая в сочетании с их лохмотьями служит, скорее всего, прикрытием роскошного, богемного образа жизни, тогда как в действительности некоторые из них уже падали от голода. Пришлось обратиться и к Армии Спасения, и в «Женские кофейные вагончики»[25], где этой странной компании под предводительством неестественно бледной девушки выдали кофе и пять слоек. Единственной организацией, куда Анна не стала обращаться, опасаясь, что ее могут узнать, была «Внутренняя миссия». Несмотря на все усилия, их экспедиция потерпела неудачу, и почти ничего, кроме поучений, они не добились. Той ночью Анна долго и безутешно рыдала в объятиях Адониса. Вот почему она не могла ответить на вопрос, который занимал его больше всего. Он возник у него в голове с наступлением ночи, погнал с постели к окну, где на водной глади канала он увидел отражение луны. Ее беспокойные отблески осветили стену дома и подтвердили, что он не ошибся. Их квартира по-прежнему была на втором этаже, хотя весь остальной дом осел на один этаж.
На минуту Адонис застывает у окна, глядя на ночной канал и на лунный свет, а за его спиной тихо и безысходно рыдает Анна. Потом он возвращается в постель, ложится рядом с ней, не задавая никаких вопросов, да и вряд ли она смогла бы дать ему какой-то ответ.
В последующие дни их квартирка непонятным образом оставалась на уровне второго этажа, а Анна при этом, казалось, ни разу не удивилась тому, что остальные этажи скользили мимо, и она, открывая по утрам дверь, чтобы подмести под ковриком, никогда заранее не знала, что увидит за дверью — лестницу, бездомных, часть дома, где обитали проститутки, или какой-то незнакомый ей коридор. Она никогда не говорила об этом, да и если бы она задалась вопросом, вряд ли у нее нашлось объяснение, хоть бы и такое, как могу предложить я: только благодаря ее страсти к порядку и сильному, отчаянному желанию сберечь семью и дом, их квартирка парит в воздухе, словно шар неземной чистоты, в то время как все остальное тонет, но, конечно же, это нельзя считать убедительным объяснением, потому что это ровным счетом ничего не проясняет.
И тем не менее Адонис мог бы ее расспросить, но он не стал этого делать, отчасти и потому, что был поглощен работой. Он снова начал выступать. Под давлением обстоятельств — становилось все труднее и труднее торговать чем бы то ни было, а значит, и печеньем «спекулас» — и давней тоски по сцене, он оставил своего компаньона и торговлю печеньем и отправился выступать на рыночных площадях, как когда-то в детстве, вместе с дедушкой. Он смастерил небольшой складной помост, который можно было прикреплять сзади к велосипеду, и сделал инструмент, представлявший собой жестяную банку с натянутой над ней фортепьянной струной. Банка была обклеена картинками с изображением парусных кораблей посреди приветливого моря под голубой луной, и картинки эти удивительно гармонировали с песнями Адониса. Парусники и моря как-то сами собой всплывали у него в памяти, особенно когда он начинал петь. Речь в его песнях шла о кочевниках и пустынях, о джунглях и, конечно, о коралловых островах и о безнадежной любви, которая, несмотря ни на что, все-таки может стать счастливой. Песни заставляли слушателей рыдать, так что они время от времени прерывали этого очаровательного молодого человека, то есть Адониса, и просили его не продолжать, ведь все это так грустно и прекрасно, твердили они сквозь слезы. Общее впечатление усиливалось музыкальным инструментом, издававшим тонкий, вибрирующий, полный печали звук, из-за которого зрители, и в особенности женщины, никак не могли уйти с площади, хотя Адонис уже давно уехал домой. Они надеялись найти его и утешить. Они не сомневались, что давящая их тоска знакома и ему. Но на самом деле эта печаль не имела ни малейшего отношения к собственной жизни Адониса, в которой царила полная удовлетворенность. И тем не менее он не лицемерил в своих песнях. Возвращение на сцену принесло ему немалую радость, он сам не раз готов был расплакаться во время выступлений, но причиной этого была благодарность пришедшей публике и растроганным женщинам за их слезы, а вовсе не собственная затаенная скорбь, хотя почти все были убеждены, что дело именно в этом. Ему никогда не пришло бы в голову пойти на обман, он был неподкупно честен, как и его отец Рамзес, и благодаря способности отличать черное от белого избежал дурной компании на всех этих рыночных площадях, которые, как ему казалось теперь, изменились до неузнаваемости со времен его детства.
Публика стала более привередливой, а ярмарочные артисты потеряли веру в то, что можно дарить людям радость. Волшебное искусство артиста-лицедея выродилось, на смену ему пришло настойчивое желание повергнуть зрителя в состояние шока, и это стало единственным способом общения с публикой. Откуда-то появилось множество мошенников, которые за маленькими столиками, прикрытыми гладким зеленым сукном, вооружившись кубиками и кожаными стаканчиками, поджидали клиентов с такой же напускной невинностью, какая была свойственна бенгальским тиграм, сидевшим в клетках на этих же самых разъезженных площадях в предыдущем столетии. И все же Адонис не тосковал по прошлому. Он никогда не смотрел назад, у него впереди была жизнь, его публика и его семья. Но он точно уловил различие между прежними временами и нынешними: публика стала врагом, и не только для мошенников, но и для тех артистов, которые зарабатывали больше всех, потому что поняли, что самой большой встряской является сама нынешняя эпоха с ее новейшей техникой. Они выполняли трюки на мотоциклах внутри сферы из проволочной сетки, обклеенной цветными картами с изображением стран и континентов, выписывая мертвые петли и восьмерки, читая при этом газету или попыхивая турецкой сигаретой и посмеиваясь над публикой. А публика в этот миг горела лишь одним желанием — чтобы ездок наконец-то упал и они были отомщены, чтобы их избавили от напряжения и прекратился этот полет в смертельно опасной сфере, полет, который как-то уж очень подозрительно напоминает жизнь, в том смысле, что если ты уж начал, то придется продолжать, не снижая скорость.