Адонис стал все меньше времени проводить в Кристиансхауне вовсе не из-за пренебрежения своими обязанностями. Он отнюдь не стал безответственным или черствым, скорее, он просто с головой ушел в работу, которая приносила ему удовольствие. При этом, несмотря на свой природный оптимизм, он стал чувствовать, что в их жизни не все в порядке. Не исключено, что у него внутри постепенно накапливалось смутное неприятие того, что он, в их стерильной квартире, где Анна теперь наглухо забила рамы во всех окнах, сопротивляется закону тяготения вместе с женой, которую он временами перестает узнавать из-за ее меланхолии и вечной борьбы с беспорядком.
Адониса нет дома, Анна не покладая рук работает, а в те минуты, когда не работает, она наблюдает за танцующими пылинками, пытаясь угадать по ним будущее, от которого она ничего хорошего не ждет. Вот почему возникает пустота между Адонисом, который постепенно отдаляется от семьи — интуитивно держась подальше от катастроф, и Анной, для которой не существует ничего, кроме ежедневной упорной борьбы и мыслей о будущих несчастьях, и в этой пустоте проходит детство Марии. Без всякой сентиментальности могу сказать, что ей не на кого рассчитывать в жизни, действительно не на кого, так что я удивляюсь, как она вообще все это выдержала, выросла и оставила за собой многочисленные следы, благодаря которым я смог разобраться в ее истории и сделать ее одним из главных героев моего повествования. В раннем детстве у нее все хорошо: Адонису сопутствует удача, у него есть работа, и он каждый день возвращается домой. В эти годы Анна более чем когда-либо счастлива, и Мария вместе с ней путешествует по дому, участвует в приготовлении еды и стирке белья, и в тех временах я вижу лишь одно предвестие несчастий — это то воскресенье, когда сострадание к ближним стало разрывать Анну на части. Кроме этого единственного дня, в воспоминаниях всех троих — Адониса, Анны и Марии, в эти годы всегда светило солнце, и даже в то фатальное воскресенье, по их словам, небо было безоблачным. Достаточно заглянуть в старые газеты, чтобы усомниться в этом. Та зима была одной из самых суровых в истории Дании, но все равно — таким им запомнилось то время, и нам следует относиться к этому с уважением. Впоследствии Марии казалось, что в ее раннем детстве было нескончаемое лето, и только это и имеет значение для нашей истории. После отмены ограничений на топливо по ночам стало светло, даже в самые темные ночи улицы вокруг освещались огнями города, парка Тиволи, танцевальных заведений и отражением луны в канале. Темнота наступает позже. Она опускается сейчас, одновременно с тем, как Анна начинает делать уборку. Этого-то она и боялась — что темнота осядет по углам.
Не знаю, пугал ли прежде Анну двор дома — огромное пространство с редкими постройками. Не думаю, что пугал, точно я этого знать не могу, но думаю, нет. Но факт остается фактом — она пыталась запретить Марии играть во дворе, да и вообще туда ходить. Может показаться, что это не так уж важно, подумаешь — какая ерунда? Но это не так, ведь все остальные выходят во двор, и в первую очередь дети, и большинство взрослых тоже там бывают. То, что мать, Анна, хочет запретить своему ребенку, Марии, делать то, что делают все остальные дети, превращает Анну в какого-то особенного человека, не только в ее собственных глазах, но и для нас. Значит, Анна не такая, как все, и, может быть, кто-нибудь скажет, что ей вообще не место в этой истории, потому что ее жизнь и мечты особенны, не типичны. На это я отвечу, что единственная область, где важны типичные случаи, — это статистика. Здесь же мне важно заострить внимание читателя на будничных фактах, а как раз они часто оказываются исключительными, как, например, запрет Анны играть во дворе, который как раз и притягивал как магнит — звуками ларьков безработных, кустарными мастерскими, песнями уличных артистов, криками торговцев и гомоном детей. Запрет Анны не возымел действия. Он прозвучал, когда Марии, по-видимому, было лет семь, и в то время Анна уже почти не замечала дочь, в то время ее материнская забота превратилась в пустые слова, а ее Датская Мечта о том, что Мария должна стать не такой, как другие дети, уже несколько поблекла. Если бы это было не так, она, вероятно, заметила бы цинизм дочери, из-за которого она уже тогда в каком-то смысле была хуже самого плохого из тех детей, от которых Анна пыталась ее защитить. Возможно, она увидела бы, что в натуре Марии есть две стороны: солнечная сторона — девическое кокетство и доброта, близкие нашей с Анной мечте об идеальной дочери, мечте, не чуждой, конечно же, и Адонису, и другая сторона — черная, как зимнее утро в Копенгагене 1920-х, трезвый и холодный цинизм, сродни тому, что она продемонстрировала в то утро, когда нисколько не смущаясь выгнала поклонниц отца из того самого двора, куда Анна вскоре попытается ее не пускать. Эту сторону своей дочери Анна не замечала. Тем самым она присоединилась к полчищам родителей, которые в какой-то момент перестают понимать своих детей. Мы не можем укорять ее в этом, мы можем лишь обратить внимание на то, что так уж вышло, и что это не исключительный случай, ни для этой эпохи в истории Дании, ни для других стран — это в любой час может коснуться всех и всегда.
Для Анны это случилось не просто так, ничего просто так не происходит. Когда Анна заметила, что Мария ее больше не слушается, она внезапно осознала, наверное, на какую-то тысячную долю секунды, что смотрит на Марию как на постороннего человека. Она не сразу сдалась в борьбе за дочь, есть сведения о том, что она предпринимала судорожные попытки достучаться до нее, множество раз, но у нее ничего не получалось — как, например, когда она решила определить Марию в школу.
Марии было тогда от семи до девяти лет, точнее мы определить ее возраст не можем, и в любом другом районе полиция давным-давно добралась бы до нее и указала бы Адонису с Анной, что им следует выполнять свой долг по воспитанию ребенка — в соответствии с законом, о котором по крайней мере Адонис уж точно никогда не слышал и который в этой части Кристиансхауна вообще мало кем исполнялся, — полиция сюда не заходила, а дети здесь с раннего детства вынуждены были зарабатывать на жизнь. Так что когда Анна отправила Марию в школу, это, конечно, было ради ее же блага, Анна пыталась заботиться о ней, но все оказалось напрасным, потому что Мария провела в школе всего один день, да, именно так — всего один день.
Школа находилась на другой стороне канала. В ней были коридоры, похожие на казарменные, маленькие классы и вонючие уборные, высокие своды, как в готическом соборе, арочные двери и темные ниши с выбитыми в камне латинскими надписями. В этом мрачном месте Мария впервые в жизни оказалась на общем утреннем песнопении. Школьный ритуал нагнал на нее тоску, патриотические песни звучали как какая-то заунывная месса. Никто из учеников не подпевал, да и учителя тоже не пели. Они только бормотали слова, почти все бормотали, включая директора, который стоял на кафедре под целым рядом посмертных масок своих предшественников и надписью «Под сенью крыл моих»[26]. В классной комнате, темной, как ночь, потому что окнами она выходила на задний двор, а электричество было ограничено, Мария сидела среди учеников, обритых наголо после яростного нашествия вшей. Они походили на каких-нибудь каторжников или послушников монастыря, подавленные знаниями, которые в них вбивали занудные женщины и мужчины, окончательно потерявшие связь с окружающим миром. Эти мужчины и женщины давно уже не хотели знать ничего другого, кроме призрачного мира храбрых и брутальных скандинавских богов, фальшивых греческих идеалов, да еще немногочисленных побед и многочисленных поражений в датской истории. Последние им, однако, удалось интерпретировать по-новому — затворническая жизнь и бесконечное повторение открыли им глаза на то, что благодаря долгой череде военных и политических катастроф в обществе возникло внутреннее, духовное богатство.
Мария мгновенно оценила полную несостоятельность взгляда на мир этих духовных наставников и, конечно, решила уйти из школы. Еще чуть-чуть, и она бы встала из-за своей парты, вышла из класса и никогда бы не вернулась, но обстоятельства опередили ее. Посреди большой перемены, посреди несъедобной тертой морковки, которой каждый день кормили детей за счет частной благотворительной организации, присылавшей в школу еще и порошок от насекомых для бритых детских затылков, посреди шума школьного двора, откуда доносилось ее угрожающее заикание — так Мария удерживала на расстоянии других детей, — школу неожиданно выселили из здания, чтобы сделать в нем приют для бездомных, которых в городе с каждым днем становилось все больше и больше. На глазах у Марии ученики, а затем и учителя потянулись вереницей через ворота, чтобы освободить место для тех, кто остался без крыши над головой. Это очень важное событие: государство и муниципальная власть вынуждены закрыть храм знаний, чтобы превратить его в приют и транзитный пункт для бездомных. Событие историческое, но оно должно быть описано в другой истории, а не в нашей. Я же упомянул его здесь лишь потому, что случилось это в первый школьный день Марии, и день этот был прерван еще до того, как Мария сама решила его закончить. Единственным усвоенным в тот день уроком стала для нее память о том, как длинная вереница бритых наголо детей со школьными сумками или просто книжками на ремне бредет или бежит через зеленые ворота, а за ними ползут учителя, словно насекомые, обнаруженные под перевернутым камнем, не приспособленные к свету и улице, где отсутствуют трибуны, кафедры и изречения на стенах и почти нет мест, где ты можешь оказаться выше других.
Вот тут мне придется остановиться, с этого момента мне становится нелегко рассказывать историю Марии: мне бы очень хотелось описывать ее как цельную личность — ведь в каком-то смысле все мы люди цельные, — но оказывается, это невозможно. Все дело в том, как пишутся истории. История — это всегда вымысел, это сказка, основанная на каких-то свидетельствах. Со свидетельствами у нас все в порядке, и в случае Марии тоже. Это то, что помнят Анна с Адонисом, то, что помнит сама Мария, и к тому же классный журнал, а потом и полицейские протоколы, а позднее и записи обществ по защите детей, ну и прочие сведения, к которым мы еще обратимся. Все эти свидетельства более или менее надежны, б