ольшую часть из них можно прямо сейчас взять и положить на стол, так что каждый сможет с ними ознакомиться. Но, к сожалению, иное дело — история. История состоит из связей между этими свидетельствами, а вот тут-то и возникают сложности. Особенно если, как в случае Истории наших представлений, связи эти не всегда очевидны, потому что ни одному человеку, а значит, и мне тоже, нечем заткнуть лакуны между свидетельствами, разве что самим собой. А случай с Марией Йенсен представляет особую сложность, во всяком случае, у меня никак не получается их хоть как-то заполнить. Мы знаем, что ей было от семи до девяти лет, когда Анна определила ее в школу, и благодаря некоторым фактам вырисовывается следующая картина. Анна с Адонисом не сомневались, что дочь продолжает ходить в школу, для них Мария была их маленькой девочкой с голубыми глазами и белокурыми локонами, для которой все ее детство придумывались ласкательные имена. По вечерам она бежит навстречу отцу, и они, взявшись за руки, стоят, любуясь сияющими окнами «Мыса Горн». Она не может без матери: в раннем детстве все время провожает ее глазами, потом ковыляет за ней повсюду. Во всех отношениях она — просто маленький ангел, у которого нет никаких недостатков, кроме разве что ее особенности время от времени замолкать. Не то чтобы она дуется на них, нет, просто молчит, а у родителей возникает смутное подозрение, что, может быть, они ее не вполне понимают. Она — образцовый ребенок, ясно, чего от нее ожидать, поэтому Анна может предсказать ее судьбу, и это типичное для двадцатых годов представление о будущем девочки. Марию ожидает беззаботное существование, и если ей и придется работать какое-то недолгое время, то в кондитерском магазине где-нибудь в далеком светлом квартале. Там она и встретит мужчину своей жизни, которого Анна почему-то представляла верхом — этакая конная статуя, покрытая благородной зеленой патиной вежливости и серьезных намерений. Вот такие были у Анны мечты, особенно пока она еще всерьез не начала убирать квартиру. Обратите внимание, что такое представление о Марии, скорее всего, вполне соответствует действительности, и отчасти так оно и есть. Но едва ли это вся правда. Потому что одновременно с тем, что девочка, то есть Мария, растет в семье, которую, рассмотрев все обстоятельства, можно назвать образцовой, одновременно с тем, что ее мать и отец смотрят на нее, как на доброго духа, фею или худенького барочного ангела, одновременно со всем этим пишется множество писем, писем из школы Марии в копенгагенский попечительский совет, из попечительского совета в Общество по защите детей, заполняется множество любопытнейших полицейских протоколов, и все эти бумаги я внимательно изучаю, вот они лежат передо мной на столе. Очень может быть, что они и не касаются Марии, речь в них идет о группе детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, предположительно проживающих в Кристиансхауне, по-видимому, в одном и том же доходном доме, и во всех смыслах совершенно неуправляемых. Все они прогуливают школу, имеют пристрастие к курению и бродяжничеству, к тому же в протоколах сообщается о многочисленных нарушениях закона. Мне не удалось пообщаться ни с кем из них, принадлежавших в то время к этой группе. Удалось отследить какую-то часть их жизни, до последнего ареста, после которого их уже не выпускали на свободу, оберегая от морального разложения, а отдавали под опеку. Далее их пути расходятся. Кто-то оказался в исправительном учреждении, некоторые подпали под действие 62-й статьи Закона о бедности, были принудительно стерилизованы и определены в школы для умственно отсталых, а другие опять-таки оказались в тюрьме, но все они куда-то исчезли, следы их теряются. У нас нет свидетелей, не с кем поговорить, чтобы узнать, какую роль среди них играла Мария. Я могу только сказать, что в письмах и протоколах, лежащих передо мной, упоминается девочка по прозвищу Заика, девочка, чье настоящее имя и чьи родители нигде не фигурируют, хотя ее несколько раз арестовывали и однажды доставили на заседание попечительского совета. В бумагах о ней говорится, что она, по-видимому, была лидером этой банды запущенных и безнадзорных детей и предводительствовала во время их набегов на другие дома в Кристиансхауне, краж в магазинах и ответных нападениях на полицию. В письме попечительскому совету полицмейстер Йесперсен пишет, что девочке, должно быть, лет пятнадцать, но выглядит она моложе, что она невысокого роста, а глаза у нее голубые. Мы не можем с уверенностью сказать, что речь в письме идет о Марии, мы знаем только, что в школу Мария не ходила. Каждое утро она брала с собой учебники и бутерброды, спускалась по кухонной лестнице и исчезала в дневном свете, чтобы вернуться лишь во второй половине дня, а иногда и позже. До школы она не доходила, мы это знаем, мы уверены, что она прогуливала, но где она проводила все это время, мы можем только догадываться, и в разгадке нам могут помочь другие протоколы и документы.
Мария выросла во дворе, и еще тогда замеченная нами жестокость в ее характере становится более понятной. И не только жестокость, но и многое из того, что произойдет позже. Нам придется приложить усилия, чтобы понять этих детей, среди которых находится Мария, понимание само собой не приходит. Не исключаю, что для этой лиги непослушных подростков важную роль играло понятие солидарности. Мария это запомнила, к тому же это описано во множестве детских книг: бедные дети с успехом объединяются против взрослых, бегают по земляным валам Кристиансхауна и совершают сказочные набеги на другие кварталы. Эта мечта, пусть и иллюзорная, имеет право на существование. Но есть и другое объяснение — желание сбежать подальше. Жизнь взрослых в доме в Кристиансхауне представляет собой что-то вроде странствия, пусть и в разных направлениях, но странствие. Для этих детей главным было бегство. В полицейских протоколах упоминается множество попыток побега, например, однажды зимой мальчик, который был правой рукой Марии, сбежал с допроса, всю ночь провел на улице, и заработал гангрену ног, так что их пришлось ампутировать, после чего во всех протоколах он фигурирует уже с костылями, поэтому с тех пор его всегда находили и задерживали. Многие другие бежали из тюрем, из воспитательных домов или из больниц, используя всю свою фантазию, чтобы удрать, избежать чего-то пли спастись, но их все равно, рано или поздно, всех без исключения, находили.
Сохранилась одна фотография всех этих детей, снимок был сделан ранним утром. Они стоят позади сарайчика, освещенные неярким солнцем, и почти все они одеты во что-то темное. Непонятно, кто мог их сфотографировать. Сняты они откуда-то сверху, быть может, с крыши соседнего строения, и есть в этой фотографии что-то трезво-рассудочное, некий сдержанный интерес фиксирующего события человека. В руках у некоторых детей книги и пакеты с едой, они собрались за этим сараем, их родители уверены, что они в школе. На снимке у них бледные, очень бледные лица, и нет сомнения в том, что они недоедают или питаются как-то неправильно. И еще видно, что они вот-вот куда-то отправятся. Это заметно по положению ног и рук, эта группа детей куда-то собралась, но не чтобы завоевывать мир. Дети бегут от давления, от нажима, и это тоже чувствуется на фотографии. Над всеми ними что-то нависает, и это не карающий перст Божий, длинная рука Закона или твердая хватка Школы, это жизнь в Копенгагене двадцатых годов так давит на детей. Даже сейчас, даже сегодня эта фотография производит на меня гнетущее впечатление, и мне хочется попытаться понять таящийся в ней смысл, но ничего не получается. Всякий раз, когда я открываю рот, я впадаю в сентиментальность, и к горлу, хотя прошло уже столько лет, подступает комок, так что лучше пусть обо всем говорят документы.
Вскоре после того, как был сделан этот снимок, Марию вызвали на заседание попечительского совета, поскольку она, даже для того времени, представляла собой наглядный и поучительный пример. К тому же защитникам детей, входящим в совет, не терпелось увидеть Заику. В связи с этим присутствующий врач, господин Дамбман заявил, что эти дети, это жалкое воинство, подчиняются закону природы, точнее закону Бойля — Мариотта, согласно которому произведение давления на объем является постоянной величиной, то есть из-за давления извне у этих детей возникла огромная, несгибаемая сопротивляемость и, как бы это сказать… чрезвычайно высокое внутреннее давление. Это утверждение из уст защитника детей, получившего естественно-научное образование, во многих отношениях представляет интерес. Оно подразумевает, что общество и человек — это такой сосуд высокого давления, который к тому же подчиняется законам природы. Есть все основания обратить внимание на эту академическую мечту, и в первую очередь потому, что в ней наверняка содержится доля истины. Дети на фотографии излучают твердость и внутреннюю дисциплину. Эти свойства необходимы для выживания, и поддерживают их в первую очередь вожаки, к которым относится и Мария. На снимке она с самого края, на голове у нее полицейский шлем, закрывающий светлые волосы, — ну не наглость ли? Пускаться в бега в полицейском шлеме на голове! Глядя на них, я понимаю, что группа представляет собой опасность, действовать готова отчаянно, при этом ее участники не лишены чувства юмора и способны на едкую шутку.
Фотография лежит передо мной, рядом с чистым листом бумаги. В какой-то момент начинает казаться, что дети уже куда-то переместились, как будто все они исчезли, оставив после себя прореху между зимним копенгагенским утром и тем мартовским днем, когда Марию арестовали и привезли в магистрат на заседание попечительского совета. Этот промежуток времени я не могу заполнить ничем, кроме сведений из полицейских протоколов, где зафиксированы нарушения этими детьми закона: пятьдесят случаев воровства (включая торговлю краденым), пять случаев непристойного поведения, десять случаев скотоложства, сорок эпизодов насилия, шестьдесят восемь — телесных повреждений, сорок два случая торговли малолетними детьми, одиннадцать случаев уличных беспорядков и пятьдесят два эпизода, по которым ничего толком не удалось доказать или вообще составить картину случившегося. В чем из всего этого виновна Мария, мы не знаем, строго говоря, мы вообще не знаем, в