время для ее воплощения было выбрано идеально. Она привлекла к себе всеобщее внимание, и, пока шла дискуссия на страницах газет, пока она дошла до властей и пока длилось общественное обсуждение, он заключил контракты с сорока лилипутами. В это время Карл Лауриц много путешествовал. Лилипутов он нашел в Дании и на севере Германии, откуда привозил их на своем большом лимузине и селил на Странвайен, в свободных комнатах домиков для садовников и шофера, а также в павильонах в парке, и теперь Амалия каждый день наблюдала, как они бродят по ее ухоженным лужайкам.
Своих актеров Карл Лауриц отбирал самым тщательным образом. Среди лилипутов были уродцы с маленькими телами, короткими ногами и шарообразными головами, другие были сложены пропорционально, но были всего лишь метр ростом, а были и такие, которые походили на результат какого-то безумного медицинского эксперимента. Но все они были люди смышленые и чрезвычайно вежливые. Днем они наносили друг другу чинные визиты, читали «Начала» Эвклида или же учились танцевать и играть на уменьшенных инструментах, которые Карл Лауриц заказал для них, чтобы они готовились к своему дебюту в шоу-бизнесе.
Все говорит о том, что дебют этот прошел с успехом. Когда городские власти, владельцы аттракционов, пресса, да и остальное общество в конце концов выступили против затеи Карла Лаурица, она уже получила международное признание, и фотографии лилипутов с галантными манерами попали на страницы всех мировых газет. Вскоре после того, как копенгагенский магистрат окончательно отказал Карлу Лаурицу, его навестили два человека, представлявшие крупную американскую кинокомпанию. Они были из Голливуда, но своим внешним видом опровергали широко распространенные в двадцатые годы предрассудки о варварском Диком Западе — на них были дорогие костюмы с жилетами, и говорили они спокойно и вежливо. Гости целый день провели на веранде, наблюдая в бинокль за лилипутами, после чего уехали. Нет никаких сомнений, что они заключили с Карлом Лаурицем сделку, поскольку неделю спустя он погрузил лилипутов на трансатлантический пароход «Фредерик VIII». Карл Лауриц сам провожал их на причал. Черные лимузины и лилипуты привлекли всеобщее внимание, и многие заметили также высокого человека в темном пальто, который стоял в стороне от всех и смотрел вслед удаляющемуся пароходу. Человеком этим был Карл Лауриц, и стоял он на том самом месте, где когда-то стояли Анна с Адонисом, мечтая о дальних странах, но мечтал ли о чем-то Карл Лауриц, нам неизвестно. Возможно, он пришел на причал только для того, чтобы убедиться, что груз его благополучно отправлен, и возможно, уже тогда вынашивал планы об отправке следующей партии.
Осуществилось это два месяца спустя, и на сей раз отправлены были не только лилипуты, но и самые разные уродцы. Вероятней всего, Карл Лауриц заранее заключил какое-то соглашение на этот счет с американцами. Но не исключено, что он действовал по собственной инициативе, полагаясь исключительно на свое чутье и рассчитывая предвосхитить спрос Голливуда на монстров для той волны готических фильмов-ужасов, которые десятками начали снимать как раз тогда, когда Карл Лауриц отправлял свои третью и четвертую партии к земле обетованной. Этих людей — многие из которых спустя несколько месяцев или лет смотрели с экрана на датских зрителей глазами ящериц, прокаженных, заспиртованных уродцев или звонаря из «Собора Парижской Богоматери» — Карл Лауриц находил, видимо, где-то в провинции, а также в немецких или, возможно, и в датских больницах и в сумасшедших домах — на островах и в Ютландии. Действовал он быстро и осторожно, потому что почти не оставил за собой следов. Кому-то из управляющих заведениями для душевнобольных он запомнился как настоящий гуманист, который решил усыновить несчастного инвалида, другие вспоминали, что у одного из их подопечных нежданно-негаданно обнаружился родственник, но никто и нигде не запомнил имени Карла Лаурица, и потому возникшие позднее единичные запросы и жалобы так никогда и не сложились в единую картину, они остались разрозненными, эпизодическими фактами, и только мы понимаем, что все это были звенья одной цепи.
По приблизительной оценке, Карл Лауриц заключил двести контрактов, в том числе и с лилипутами. Для продажи второй и третьей партии этих необычных актеров ему пришлось отказаться от любых требований насчет интеллекта и хороших манер. Да, он, конечно, попытался увеличить стоимость своих находок, наняв для них учителей, которые обучали их самому необходимому в их будущей карьере — английскому языку и искусству обращения с ножом и вилкой, но очень скоро отказался и от этих попыток. Он поселил их в четырех больших армейских палатках, которые распорядился установить на лужайке перед виллой, и нанял команду крепких санитаров, которые присматривали за ними.
Даже у Амалии в это время не получалось удаляться в свойственное ей беззаботно-мечтательное состояние. Эти подобранные Карлом Лаурицем люди не были обычными инвалидами, они страдали водянкой головного мозга, редкими и неизлечимыми болезнями роста или периодическими припадками безумия. Днем они гуляли по саду, а по ночам проникали в сны Амалии, из-за чего она отказалась от некоторых своих привычек и стала спать в одной кровати с Карлом Лаурицем, чтобы, чувствуя его присутствие, проще было убеждать себя в том, что эти страдальцы не более чем плод ее воображения. Вскоре ей пришлось перестать принимать гостей, приходящих на чай, в гостиной, выходящей окнами в сад, а потом она и вовсе отказалась от этих приемов, потому что, несмотря на свои ограничения, инвалиды передвигались на колодках, костылях, колесиках и обрубках рук и ног с удивительным проворством, вполне достаточным, чтобы ускользать от своих санитаров. В любой момент кто-нибудь из них мог оказаться под любым окном и даже в доме — собиравшимся у Амалии женщинам они казались отвратительными, но в то же время неотразимо привлекательными. Однажды она пожаловалась на них Карлу Лаурицу. Внимательно посмотрев на нее, он сказал: «Дорогая, именно поэтому я и хочу, чтобы они снимались в кино, публика захочет видеть их снова и снова, чтобы увериться в том, что больше никогда их не увидит».
Его совершенно серьезное отношение к ее вопросу — пусть он и дал ей такой туманный ответ — объяснялось переменами, которые произошли в их отношениях после рождения Карстена. Ребенок родился в мае, после той самой зимы, когда обанкротились сразу несколько финансовых учреждений, в которых у Карла Лаурица были свои интересы. Всю зиму он лихорадочно пытался хоть что-то спасти и не особенно задумывался о состоянии Амалии, а лишь обратил внимание на то, что она держится от него дальше, чем обычно. Возможно, ничего другого он и не хотел замечать. Сам он нередко повторял, что люди видят то, что хотят видеть, а может быть, его интуиция подсказывала ему, что произойдет дальше.
То, что произошло дальше, связано с рождением в мае месяце Карстена. Событие это погрузило Карла Лаурица в клокочущий ад ревности, и мы в очередной раз убеждаемся в том, что у всякого влюбленного человека, — в нашем случае влюбленного в Амалию — да, у всякого влюбленного человека, даже такого, как Карл Лауриц, рано или поздно появляются какие-то человеческие черты. Сначала он заметил в сыне лишь свойственное всем младенцам спастическое уродство, и оно оставило его равнодушным. Но потом он увидел безграничное влечение младенца к матери, и в этом влечении Карл Лауриц узнал себя. Амалия решительно настояла на том, чтобы самой кормить ребенка, несмотря на то что это было не принято, и все подруги ее отговаривали, а Карл Лауриц пытался наложить запрет. Не слыша предостережений врачей, твердивших, что она испортит себе фигуру, она продемонстрировала удивительную силу воли, о которой никто, кроме родственников и Карла Лаурица, даже не подозревал, и стала прикладывать ребенка к груди, стоило ему только заплакать. Когда Карл Лауриц впервые увидел это, его затошнило от отвращения. В том, как его сын хватает набухшую грудь Амалии, он видел свою собственную беспомощную зависимость, а когда Амалия прижимала ребенка к себе — безграничную нежность, которую самому ему выдавали лишь скупо отмеренными порциями. В то время ему хотелось бросить Амалию, и при этом его еще сильнее, чем когда-либо прежде, влекло к ней. Не имея сил сопротивляться, он делал все так, как хотела она, — и они втроем подолгу молча сидели в саду. «Помолчи, Карл», — говорила она, если он пытался рассказать ей о своих страданиях. Ему приходилось сопровождать ее во время долгих прогулок по набережной или по центру города, когда Амалия ни в коем случае не хотела брать с собой няньку, а хотела сама катить коляску. Во время этих прогулок, когда они, если посмотреть со стороны, были похожи на нашу общую мечту о счастливой и состоятельной супружеской паре, Карл Лауриц пришел к одному из самых неприятных заключений в своей жизни. Со свойственной ему проницательностью он не поддался иллюзорному представлению своих современников о том, что все маленькие дети невинны, а открыл для себя истину: его сын, это маленькое существо, которое для него все равно что дождевой червь или безволосая личинка, сидя в коляске или в любом другом месте, имеет неограниченную власть над Амалией. Осознавая свое бессилие, Карл Лауриц обнаружил, что гортанные звуки, невнятное лепетание, плач и испражнения ребенка все вместе были частью военных действий, целью которых было получение власти над его женой и изоляция его самого. В эти дни, которые Карл Лауриц проводил с Карстеном и Амалией, когда он, несмотря на весеннее солнце, замерзал от одиночества, он заметил, что ребенок возвращает Амалию к действительности. Прежде это удавалось только ему. Ко всем остальным, кроме Карла Лаурица, со времен полета на дирижабле Амалия относилась с мечтательной рассеянностью, из-за которой невидимые слуги и даже ее гости и подруги в какой-то момент начинали сомневаться в том, что она осознает их присутствие. Теперь Карл Лауриц обнаружил, что, находясь рядом с ребенком, Амалия просто излучает заинтересованность во всем происходящем, что прежде случалось крайне редко. Когда она ухаживала за ребенком, меняла пеленки и мыла его — опять-таки, несмотря на наличие няньки, которую нанял Карл Лауриц и которая в итоге сидела без дела, — она демонстрировала загадочный и пугающий темперамент, и он начинал понимать, что Амалия для него — пропасть неведомой глубины.