На пятый день — и на этом она на сей раз остановилась — к ней явился начальник Управления народного образования Копенгагена, и у него она потребовала пообещать, что Карстен будет бесплатно учиться в лучшей гимназии Дании — когда придет время, то есть более чем через десять лет.
Потом она отправилась в спальню и впервые за пять дней выспалась.
Проще всего было бы сказать, что Амалия решила стать продажной женщиной, конечно же, это было бы проще всего. Ведь все мы знаем, что означают эти слова. Но в ее случае это было бы неправильно, это было бы грубым упрощением, потому что то, чем Амалия будет заниматься в последующие годы, что началось с биржевого маклера и профессора-полковника, это целый ряд поступков, или давайте лучше скажем, это такая коммерция, можно сказать любовные сделки, которые были более тонкими, сложными и неоднозначными, чем обычная проституция. Амалия понимала своих клиентов, в этом нет сомнений, она понимала, что с маклером надо обращаться как с испуганным ребенком, и что профессору надо отказать как раз в том, за чем он пришел, и что министру надо дать возможность выговориться — и ничего больше, и что Х. Н. Андерсен хотел, чтобы она рассказывала ему о выдуманных приключениях из его бордельной молодости в Юго-Восточной Азии, которые он теперь мог переживать только так — из уст посторонней женщины под плеск волн Эресунна. Она давала этим мужчинам то, что им действительно было нужно, при этом ни на секунду не теряя своего достоинства.
В ту ночь, когда она прощалась с Карлом Лаурицем, она утратила какое-либо сходство с висевшими на стенах мадоннами и перестала соответствовать нашему представлению и представлению ее современников о хрупкой женщине-символе. В каком-то смысле внешне она никак не изменилась, она во всех отношениях соответствует идеалу ее клиентов и нашему идеальному представлению о красивой женщине, идеалу, который предполагает точеные руки, нежные губы, правильные и изящные черты лица и все такое прочее. Но в целом Амалия больше не производит впечатление хрупкого существа, следует разделять Амалию до исчезновения Карла Лаурица и после. Прежде она одевалась в соответствии с раскованной модой того времени. Она владела искусством при внешней небрежности следовать всем свежим дуновениям моды, носила стрижку под пажа, свободные платья с заниженной талией и без вытачек. Но с той ночи, когда исчез Карл Лауриц, она изменила внешность. На голове у нее появился тюрбан, пока волосы не отросли настолько, что их можно было укладывать в прическу, одеваться стала во все черное — это не было знаком траура или стремлением походить на вдову, просто черный цвет сам собой сигнализирует о чем-то респектабельном, а именно к респектабельности Амалия теперь и стремилась. Платья ее стали облегающими и не скрывали форм ее тела, и для всех окружающих, да и для нас, знакомых с ней в первую очередь по фотографиям, в ней все больше и больше угадывалось сходство с большой красивой кошкой. Такой вот она и была, когда принимала своих первых клиентов, а затем и множество последующих.
Требования Амалии ко всем ее деловым партнерам были крайне умеренными. У большинства из них она могла попросить что угодно, но она этого не делала. Той умеренности, которая стала ее идеалом, когда после исчезновения Карла Лаурица она решила отказаться от расточительства, она придерживалась и во всех своих делах. Не требуйте от меня объяснений, я просто пересказываю события, хотя в них, конечно, таится множество загадок, например, неизвестно, какие именно шаги были предприняты от имени Амалии, чтобы всего лишь за пять дней обеспечить ей с ребенком возможность остаться в доме на Странвайен, в этой фешенебельной части мира, в этой тихой гавани, когда все, включая и меня, ожидали, что ей придется уехать, стать скромной государственной служащей, поселиться в другом районе и исчезнуть из нашего повествования.
На седьмой день после исчезновения Карла Лаурица пришли рабочие, и в последующую неделю, пока они находились в доме, Амалия никого, совсем никого, не принимала. В эти дни она заставила пятерых своих первых клиентов, которые обеспечили ее будущее, изнывать от тоски по ней, а их с Карлом Лаурицем знакомые тем временем гадали, когда же ей придется покинуть дом. Рабочие были те же иностранцы, которые в начале века устанавливали ватерклозеты у ее бабушки. Они сильно постарели, стали меньше говорить и смеяться, но работали с той же удивительной сноровкой. Выяснить, откуда они были родом и как их разыскала Амалия, не удалось. Когда они закончили свою работу, она расплатилась с ними наличными — из денег Х. Н. Андерсена, после чего эти люди исчезли.
Менее сильный человек, чем Амалия, наверняка почувствовал бы искушение стереть все следы пребывания Карла Лаурица в доме. Другие женщины, брошенные Карлом Лаурицем прежде, которые не имеют никакого отношения к нашей истории, но которых я здесь упоминал, чувствовали себя как и Амалия, и погружались в пучину отчаяния, из которой Амалии удалось выбраться. Эти женщины сожгли все фотографии Карла Лаурица, все его подарки и даже простыни. Для своих мужей они придумывали самые замысловатые объяснения тому, что в доме требуется генеральная уборка, при этом им не удалось отчистить свои сердца от призрачного обаяния исчезнувшего циника, так что, в конце концов, пришлось сжечь даже ковры и занавески и заказать новую обивку для мебели, чтобы хотя бы отчасти обрести покой. Амалии все это было не нужно. Она сложила все фотографии Карла Лаурица в один ящик, отправила большую часть оставленной им одежды в Армию спасения, заперла дверь в его кабинет, где еще витал запах последних сожженных им бумаг, и дала рабочим задание, ради которого она их и наняла: превратить дом в надежно защищенный инкубатор для Карстена.
Прежде Амалия не особенно беспокоилась за Карстена, потому что считала его неземным ребенком. В ее мире, который я до конца никогда не понимал и который, возможно, она сама не очень понимала, Карстен был кем-то вроде маленького Ахиллеса, и по ее глубокому убеждению он был вне этого мира, выше его, поэтому она позволяла ему делать все, что он хочет. Он падал, обжигался, ударялся, резался, а она смеялась над его слезами, целовала его царапины и повторяла, что сейчас мамочкины поцелуи вылечат ее маленького пупсика, и была уверена, что так оно и будет. Но после исчезновения Карла Лаурица она с каждым днем стала все больше и больше бояться, что с Карстеном что-то может случиться, и страх этот останется с ней на всю жизнь. Когда она позвонила маклеру и оказалась в реальном мире, она решила, что тем самым увлекла Карстена за собой на землю и что он теперь лишился своей неуязвимости. Во всяком случае, это отчасти может объяснить ее внезапно возникшее убеждение, что белая вилла представляет собой сплошное минное поле для такого впечатлительного ребенка, как Карстен. Ей стало казаться, что окна — это зияющие пропасти, в которые Карстен в любой момент может упасть, и она велела рабочим установить на окнах решетки — сначала на окнах второго этажа, а потом и на окнах первого, решив, что и они находятся слишком высоко от земли, а потом и на подвальных окнах, чтобы в дом не проникли какие-нибудь похитители детей. Она прислушалась к советам врачей, которые считали, что солнечный свет в больших количествах вреден, и распорядилась повесить плотные портьеры на окна с решетками. Она распорядилась срезать самые страшные змеиные головы с кресел и запереть двери на кухонную лестницу, чтобы ребенок с нее не свалился. Когда эти работы были закончены, ей показалось, что домашняя утварь угрожающе гремит в ящиках, и она велела вместо обычных ножниц закупить ножницы с закругленными концами, а на всех ящиках и шкафах повесить висячие замки. В результате интерьер дома стало не узнать. Многие годы после того, как рабочие покинули дом, в нем мало что менялось, так что из свидетельств очевидцев и по фотографиям мы знаем, как все тогда выглядело. На этих фотографиях интерьер выглядит совершенно иначе — комнаты совсем не похожи на те, которые Карл Лауриц самозабвенно оформлял в несколько эпатажном стиле, и это сразу бросается в глаза. Но тем не менее это те же самые гостиные и кабинеты, и если присмотреться, то каждый предмет мебели узнаваем, просто всем, как и мне, не сразу становится ясно, что все дело в изменившемся освещении, темноте из-за плотных портьер и еще множестве каких-то мелких перестановок, предпринятых Амалией, из-за чего и создается совсем другое впечатление. Рабочие же лишь поставили решетки на окна, да еще закрасили дионисийские празднества на стенах садовых павильонов. С остальным Амалия разобралась сама. Она сняла со стен своей спальни индийские миниатюры — во-первых, чтобы не смущать клиентов, во-вторых, чтобы они не напоминали ей о жизни с Карлом Лаурицем, которая, как она знала, никогда не вернется. Потом она перевесила некоторые из современных картин с обнаженной натурой из гостиной в редко используемые помещения. Огромную грубую люстру, сделанную из старых штыков, она подняла выше к потолку, а часть неприличных бронзовых фигур в человеческий рост расставила по углам комнат, чтобы они не попадались в поле зрения. Необычные современные лампы органических форм из хрома и эбонита, которые Карл Лауриц привез из-за границы — подарки американских партнеров, она задвинула так, чтобы их не было видно, и все это, и еще какие-то мелкие перестановки полностью изменили дом. Ровно два месяца спустя Амалия впервые пригласила на обед гостей.
Если меня попросят охарактеризовать приемы во времена Карла Лаурица одним словом, то мне бы в первую очередь пришло на ум слово «непредсказуемость». На вечеринках Карла Лаурица она чувствовалась во всем: никогда не было известно, сколько все-таки человек придет, не все было понятно про их титулы, про состояния, про их речи, про связи и вообще про то, как следует себя вести. Его вечера жили какой-то своей пестрой, легковесной жизнью, то бешено и шумно бьющей ключом, то сдержанной и сонно-бормочущей.
Первые вечера Амалии, да и все последующие, были совсем други