ольшую часть детства ему действительно приходится проводить в темных комнатах. Когда подошло время Карстену идти в школу, она наняла ему частных учителей, чтобы он не покидал дом. Она забрала у него первый собранный им детекторный приемник, чтобы он не слушал эти ужасные новости, и отправляла его спать, когда гости начинали говорить о том, что происходит в мире. При этом она никак не могла скрыть от него свой интерес к свежим новостям. Совершенно неожиданно, в минуту слабости, она рассказывает ему, что Свен Ольсен, с которым она однажды встречалась у кого-то в гостях и который говорил, что любит ее, занял второе место в соревнованиях по тяжелой атлетике на Олимпийских играх, и что один из министров, социал-демократ, «друг дома», произвел настоящий фурор на встрече с избирателями в Южной Ютландии, и что она узнала Карла Лаурица на фотографии в газете, в группе влиятельных нацистов, стоящих рядом с Гитлером. Она показывает ему фотографию, и он чувствует, что хотя занимаемое теперь Карлом Лаурицем среди этих крикунов положение и кажется ей совершенно неправильным и позорным, но вместе с тем есть в этом что-то очень-очень привлекательное.
В общем, можно сказать, что Карстен получил очень разностороннее образование. В каком-то смысле их огромная вилла — это сырой подвал для выращивания грибов, куда не проникает солнечный свет. Карстен вырос быстро, и своей бледностью он чем-то похож на неожиданно пробившийся из земли побег, а угадывающийся в нем аристократизм напоминает об изяществе ростка спаржи. Но при этом ему все же удалось — в основном в раннем детстве — вдохнуть немало свежего воздуха, он изучал мир иначе, чем большинство его сверстников из высшего общества, и поэтому в его движениях чувствуется уверенность, свойственная лишь детям, которых не били по рукам, и все мы, к слову, можем лишь порадоваться тому, что это повествование — не роман, потому что Карстен — слишком сложная натура для персонажа романа. Его трудно описывать даже как исторический персонаж. Он тихий и послушный мальчик, это говорили все, кто его знал, включая сюда и Амалию. «Карстен воспитанный и милый мальчик», — именно так все и говорят, имея при этом в виду, что он редко попадается на глаза, а если и попадается, то ничто в его внешнем виде и поведении не привлекает внимания. Одновременно он впитывает в себя все, что видит и слышит, есть в его характере, и особенно в огромных глазах, какая-то искра любопытства. Он усваивает все: уроки дорогих частных учителей, светские разговоры и рассказы Амалии, лежащей рядом с ним в постели, о его будущих свершениях, и эта потребность поглощать знания, наверное, как-то связана с тем, что он вырос среди взрослых. Не то чтобы я был в этом совершенно уверен, но мне-то кажется, что детям, когда они растут, нужны другие дети, а Карстена окружала пустота бесконечных дней в бескрайнем доме, пустота, в которой время от времени появлялись взрослые. В самом раннем детстве он играет с кубиками, потом с оловянными солдатиками, а затем начинает читать. Оказывается, в доме немало книг. По-видимому, Карл Лауриц приобрел их как дополнение к обстановке, и книги эти стали для мальчика еще одним источником познаний о мире взрослых. Карстен погружается в красивые книги с золотым обрезом, в которых взрослые датчане описывают то же одиночество, что окружает его. В книгах он видит некоторое сходство со своей жизнью, однако ему так не удалось, следуя рекомендациям писателей золотого века и более поздних времен, научиться получать мазохистское наслаждение от одиночества. Все детство Карстену не хватает друзей, и ни Амалии, ни книгам, ни гостям дома не удалось окончательно убедить его в том, что от мира за стенами дома следует держаться подальше, а если и приближаться к нему, то с осторожностью, и уж в любом случае нужно быть готовым от него защищаться.
Если правда то, что буржуазное воспитание, хорошее образование и безупречные манеры, которые в эти годы становятся для Амалии главным, приобретаются в результате огромного напряжения сил, то последовавшие затем события я, наверное, опишу как внезапную слабость. Однажды вечером, проводив очередного гостя, Амалия спустилась вниз за Карстеном. В этом не было ничего необычного, она всегда приходила за ним в это время. Как правило, она находила его за книгой или в каком-нибудь уголке, откуда его лицо светилось бледным пятном в темноте и где он просто сидел, молча глядя перед собой. Но в тот день все было иначе. В тот день она обнаружила его в странном виде — сняв с себя всю одежду, он завернул свое тощее, белое и даже немного зеленоватое из-за недостатка ультрафиолета тело в большой кусок черного бархата. Бархатом этим только что были искусно задрапированы окна. Он сдернул ткань с карниза, разрезал ее своими безопасными ножницами, а ошеломленной матери сказал лишь: «Мамочка, мне так хотелось хоть что-нибудь натворить». Конечно же, никто его не ругает, мамочка не может устоять перед обаянием сына и сразу же прощает его. Но на этом все не заканчивается. Амалия наматывает отрезанный лоскут бархата себе на голову, и получается тюрбан. Потом она расстегивает платье, зовет Глэдис и просит помочь ей расстегнуть корсет, который она стала носить, потому что располнела и потому что ее клиенты вообще чувствуют себя спокойнее в обществе женщин в корсетах. Затем они с Карстеном внезапно решают облачить в черный бархат Глэдис, но ткани уже не хватает, и они сдирают вторую портьеру. Вечернее солнце наполняет комнату печальным красноватым светом, сразу становятся заметны обои в мавританском стиле и узоры паркетного пола в стиле Альгамбры. Вероятно, из-за этого их дурачество начинает походить на сцену из жизни гарема. Карстен командует женщинами, демонстрируя неподдельный деспотизм, и я начинаю задумываться о том, что еще может скрываться за буржуазной благопристойностью. Под конец Карстен лежит, положив голову на колени Амалии, а Глэдис исполняет для них жалобную песню своего племени, притоптывая в такт. Все это происходит, конечно же, за закрытыми дверями, и вся эта сцена на самом деле примечательна тем, что как раз чего-то такого Амалия обычно старается ни за что не допускать. Представьте на минуту: Амалия, великая — на тот момент почти раздетая — шлюха, Карстен, бледный мальчик, с внезапно прорезавшимися диктаторскими замашками, и Глэдис, толстая африканка с мечтательным взглядом и ритмичными движениями, танцующая и поющая в лучах заходящего солнца далеко-далеко от родного дома.
На следующий день всё, разумеется, было забыто, словно ничего и не было, и говорить тут не о чем. Но с того дня Амалия с Карстеном начинают все чаще играть в такие вот легкомысленные игры. Нередко они играют в спальне, где Амалия предлагает Карстену, например, изображать прокурора и вести заседание в воображаемом зале суда, выступая с обвинением против тех, кто посягнул на ее честь и достоинство. Иногда она просит его спеть или станцевать детский менуэт, которому его научили учителя во время бесконечных индивидуальных уроков. Со временем характер игр меняется. Теперь они играют, в частности, в похищение — он крадет ее, и они скачут на валиках, украшенных кистями, по кровати, бескрайней, как пустыня. Бывает, она рассказывает ему о той жизни, которая их ждет, когда он станет известным человеком, получит диплом юриста и постоянную должность. Именно в те дни она просит его сфотографировать ее тем фотоаппаратом, который ей подарил один из клиентов, и именно тогда она все чаще повторяет ему, что в ее жизни было лишь трое мужчин: отец, Карл Лауриц и ты, Карстен, но первые двое меня предали. По прошествии какого-то времени она забывает и Кристофера Людвига, и Карла Лаурица, и потому новая версия звучит так: «В моей жизни есть только один мужчина, и это ты».
Они с Карстеном начинают выезжать на прогулки. Один из «друзей дома» предоставил в ее распоряжение автомобиль с шофером, и теперь они катаются по лесам северной Зеландии. Сидя на заднем сиденье, они хихикают, как дети, и совсем не догадываются, что несутся в страну погибших душ, которая находится по ту сторону хорошего воспитания, приличий и умолчаний.
Однажды, возвращаясь из такой поездки, они заехали к Кристоферу Людвигу. Стояла весна, и прохладный воздух, солнце и чувства Амалии к Карстену, чувства, которые к этому времени уже стерли все остатки здравого смысла, пробудили в ней этим субботним утром сентиментальное любопытство, и ей захотелось увидеть отца. Карстен не возражал. Амалия к тому времени начала советоваться с ним, и когда она этим утром спросила его, не хочет ли он навестить своего деда, то кокетливо добавила: «Решай, ты же глава семьи!»
Дом Кристофера, казалось, находился в какой-то другой эпохе. Улица Даннеброг освещалась тем же неопределенным светом, что и всегда, и, оказавшись перед домом, Амалия почувствовала, что не надо было ей сюда приезжать. Дверь в квартиру была не заперта, в прихожей они с трудом пробрались между стопками книг. Книги в квартире были повсюду, тысячи томов высились штабелями от пола до потолка, и эти горы бумаги впитали в себя всю имевшуюся в воздухе влагу, так что воздух стал трескуче-сухим и в горле начинало першить. Карстен и Амалия шли по узким проходам между книгами, и казалось, что в квартире никого нет. Но тут Амалия решительно повела Карстена мимо накренившихся книжных штабелей в то помещение, которое когда-то считалось кабинетом ее отца. Кристофер Людвиг сидел у круглого столика, на том же месте и в той же позе, что и тогда, много лет назад, когда Амалия пришла к нему, чтобы рассказать, как она видела призрак дедушки. Отец очень постарел, и глаза его светились старческим слабоумием. Он почти не осознавал, что в комнате появились живые существа. Было ясно, что все его бросили, и он остался среди книг, в которых говорилось о вечной любви, — и рассыпающихся фрагментов своей жизни — пожелтевших бумажных зверей, так и не отпечатанных бланков и старых игрушек. В комнате было очень тихо, и в этой тишине Амалия сравнила свое собственное представление о старости с истинным положением дел. Как и у большинства датчан, живущих в то время, да и в наше тоже, у нее было свое излюбленное представление о старости. Она представляла себе благородную супружескую чету с серебристо-седыми волосами на фоне каких-то вечнозеленых растений, в атмосфере всепрощения, в окружении детей и внуков, и, разумеется, это представление не имело никакого отношения к действительности. Если у нее и была какая-то иллюзия, что Кристофер Людвиг ведет приличествующее ему достойное существование, то лишь потому, что она не бывала у него уже десять лет. Теперь она увидела его среди маленьких кукол с фарфоровыми головами и лошадок-качалок — игрушек, принадлежавших им с сестрами, и решила забыть о реальности. Одним невидимым движением она стерла из памяти все, что имело отношение к Кристоферу Людвигу, одиночеству этой квартиры и мыслям о том, что жизнь может закончиться таким вот образом, после чего повернулась и пошла к выходу. Карстен еще минуту стоял, внимательно разглядывая книги, старика и его немощные руки, которые беспрестанно ощупывали разные мелкие предметы, лежащие перед ним на столе. Затем он развернулся и отправился навстречу катастроф