е.
Катастрофа в Шарлоттенлунде наступает в воскресенье, во второй половине дня, совершенно тихо и незаметно. В эти выходные Карстен с Амалией очень изобретательны, они придумали множество разных затей и развлечений с переодеванием, они много часов провели на большой кровати, и игры этим воскресным вечером ничем не отличаются от множества их прежних игр. Амалия в черном оздоровительном корсете, и неожиданно Карстен снимает его с нее. Она сопротивляется, конечно же, сначала она сопротивляется, но только для виду. Тогда Карстен напрягает мышцы. Кажется, он никогда не был таким сильным, и Амалии приходится изо всех сил противостоять его воле. Они качаются, стоя возле кровати, и эта их борьба вызывает у нас в памяти любовные столкновения Амалии и Карла Лаурица. И тут Карстен внезапно берет верх. Ясно, что он сильнее, гораздо сильнее, и вот он снимает с Амалии корсет, а чтобы снять корсет с женщины — хотя она и противится для виду — мужчине требуется приложить все усилия, во всяком случае, так мне говорили. Теперь Амалия раздета, и Карстен тоже мгновенно оказывается без одежды, и вот уже ими овладевают силы, с которыми им не совладать, и никакие звоночки не звенят, никакие предупредительные огни не загораются, а все потому, что они через все уже прошли прежде, годами они изучали границы отношений между матерью и сыном, и теперь они им так хорошо знакомы, что никто не нажимает на тормоза, когда рушатся все границы.
Они просыпаются с ясной головой и в приподнятом настроении. Еще лежа в постели, Амалия предлагает сегодня же уехать. Это предложение сначала звучит небрежно и очень естественно, может показаться, что вдохновили на это Амалию пение птиц и хорошая погода. Но если прислушаться, то звучит в нем страшная нотка отчаяния, во всяком случае, для меня. Амалия с Карстеном, с одной стороны, пребывают в реальном мире, с другой стороны, между ними такая близость, которая никак не допустима между матерью и сыном, но от которой они тем не менее и не думают отказываться. Амалия отменяет все свои встречи на эту неделю, а Карстен заказывает машину без водителя, чтобы самому сесть за руль. Амалия начинает собирать вещи. Когда Глэдис пытается их остановить, они прогоняют ее, а потом сами несут свой багаж в машину, и вот уже все готово к тому, что оба они, без всякого сомнения, считают медовым месяцем, хотя никто из них не произносит таких слов. Они заставляют Глэдис сфотографировать их перед автомобилем — двухместным «даймлером» с откидным верхом. На снимке видно, что на самом деле все совсем нехорошо: одежда Карстена ему велика и давно уже вышла из моды, очевидно, это какие-то старые вещи Карла Лаурица. Оба они улыбаются, их переполняет счастье. В улыбке Карстена просматривается торжество — он одержал победу и теперь купается в лучах солнечного света после проведенного в четырех стенах детства. Амалия, несомненно, горда и довольна, мне непонятно почему, но боюсь, что она удовлетворенно улыбается от того, что у нее появились постоянные отношения с мужчиной. Они садятся в машину. Карстен сидит на четырех подушках, чтобы обзор был лучше. Ноги у него не достают до педалей, но Амалия помогает ему, она сняла туфли и пытается вспомнить, как Карл Лауриц управлял машиной. Они проезжают по дорожке из гравия, мимо обветшалых павильонов, где когда-то жили лилипуты Карла Лаурица, мимо заросшего парка, и кажется, что этому мальчику и этой красивой женщине, то есть Карстену и Амалии, безупречным и невозмутимым, всегда и во всем сопутствует успех. В тот момент, когда они подъезжают к воротам, Карстен оглядывается, чтобы победоносно помахать своей соломенной шляпой, когда-то принадлежавшей Карлу Лаурицу, и врезается в правую из массивных колонн, стоящих по обе стороны от въезда. Колонна не сдвинулась ни на дюйм, продемонстрировав, что она гораздо крепче, чем другие столпы в этом доме. Капот «даймлера» превращается в гармошку, Амалию и Карстена бросает вперед, и оба они ударяются головой о переднее стекло. Когда Амалия, секунду спустя, приходит в себя, она лихорадочно пытается понять, насколько серьезно они пострадали. Она обнимает Карстена, глаза его закрыты, и кровь гонкой извилистой струйкой стекает по лицу, бледному и еще совсем детскому. Последнее, а именно то, что он кажется Амалии совсем ребенком, играет тут решающую роль. Именно здесь, в покореженном автомобиле, она вновь начинает смотреть на жизнь так, как принято в ее окружении. Как будто приливная волна к ней возвращаются и разум, и здравый смысл, и сила, и машинально она начинает раскачиваться взад и вперед. Потом вдруг выпрямляется и прижимает Карстена к себе. Он пока еще без сознания и не понимает, что произошло, но Амалия вновь смотрит на него как на ребенка. В этот миг Глэдис добегает до машины и помогает выбраться из нее матери и сыну.
Часть третья
Мария, Карстен и их дети
Десятого августа тысяча девятьсот тридцать девятого года Амалия провожала Карстена, который отправлялся на учебу в Сорё[41]. На прощание она пожала ему руку — и не более того. Она даже не поцеловала его в щеку. После автомобильной аварии в парке она не позволяла себе ничего, кроме рукопожатия, однако для Карстена у нее было заготовлено объяснение — дескать, не подобает ей целовать его на прощание, ведь он уже взрослый мальчик.
На Карстене была летняя форма воспитанника Академии — белые брюки без карманов, темно-синие пиджак и жилет, белая рубашка, фуражка с белым верхом, блестящим козырьком и кожаным ремешком, так что издали его можно было принять за морского офицера. Многие из обитателей соседних домов в тот день внимательно наблюдали за ними, потому что в последнее время у них уже вошло в привычку следить за происходящим на белой вилле, и теперь они гадали, кто же этот элегантный моряк, то ли лейтенант, то ли капитан — любовник или просто друг? Никому из них и в голову не могло прийти, что это сын Амалии, что это тот самый Карстен, который еще совсем недавно играл с их детьми. Теперь он стоял перед огромным шестицилиндровым «хадсоном», который Амалия одолжила у одного друга специально для сегодняшнего дня, — красивый и широкоплечий, а из-под фуражки выбивалась непослушная прядь волос.
В минуту прощания Карстен похож на любого другого молодого человека, который уезжает от родителей, чтобы начать самостоятельную жизнь, и именно этого и хотела Амалия, хотя и не могла себе представить жизнь без него. Поэтому она сделала все, что могла, для подготовки его пребывания в школе. Оба они должны были чувствовать, что пусть и на расстоянии, но так или иначе она присутствует в его жизни. За несколько недель до его отъезда она побывала в Сорё — а как же она могла туда не съездить? Поехала Амалия на том же роскошном автомобиле, который теперь отвезет в Сорё Карстена, автомобиле, предоставленном ей одним из ее клиентов, при этом она даже не представляла себе, в какой части Дании находится Сорё. На уроках географии в начальной школе она была слишком слаба от голода, чтобы надолго запоминать слова учителей, а в последующие годы в ее жизни были лишь Карл Лауриц и сын, и ей хватало забот, куда уж тут задумываться над тем, где находится Сорё. На самом деле, Амалия даже не очень понимала, что такое Академия Сорё, она как-то пропустила мимо ушей объяснения начальника Управления народного образования. Но одно она знала точно — школа эта была очень и очень солидной.
То, что она увидела, ее не разочаровало. Подъезжая по аллее к главному зданию, она отметила про себя, что эта огромная школа — парк, библиотека, церковь, само главное здание, ректорский флигель и павильоны — похожа на какое-то смешение университета, поместья и воспитательного учреждения, но ее в первую очередь интересовала не внешняя сторона дела. Детство в Рудкёпинге и брак с Карлом Лаурицем привили ей несколько скептическое отношение к внушительным зданиям и интерьерам. Она давно осознала, что люди ей гораздо понятнее, чем всё, что их окружает. Вот почему она отправилась прямиком к ректору Академии.
Она застала его в кабинете. Ректор был мудрым суровым латинистом, достойным продолжателем классических традиций, взвалившим на свои плечи груз ответственности за будущее молодого поколения и умеющим отвечать на запросы времени. С годами его фигура так согнулась под тяжестью этого груза, что за характерную походку ученики прозвали его Шаркатель. Как только Амалия увидела его, она сразу поняла, что победа ей обеспечена. Для начала он, засвидетельствовав свое почтение, подтвердил, что получил письмо от начальника Управления народного образования, которого он прекрасно знает и к которому относится с огромным уважением, после чего сообщил, что, к сожалению, все места заняты и к тому же обязательные вступительные экзамены уже закончились, и, наконец, категорично заявил, что принять ее сына он не может. В течение всей этой речи, длинной и по-немецки обстоятельной, он ни на секунду не приподнял забрало академической неприступности, закрывавшее его лицо, и это напомнило мне о том, что на этом месте когда-то находились и монастырь, и лечебница для умалишенных. По мере того как он приближался к концу своей речи, Амалия все ближе и ближе подходила к его столу, обходя все эти многочисленные возражения, чтобы его близорукие глаза разглядели ее и он смог погрузиться в бездну ее обаяния.
— Господин ректор, — начала она, — я так давно мечтала с вами познакомиться.
Когда она уходила, все ее просьбы, естественно, были удовлетворены. Великий филолог проводил ее и посадил в автомобиль, а походка его стала бодрой и легкой. Когда Амалия закутывалась в свою опушенную мехом накидку, он произнес: «Mea virtute me involvo»[42], Вы облекаетесь в Вашу добродетель.
— Вы так милы, Роскоу, — ответила Амалия, посылая ему воздушный поцелуй.